Стон

Обнаженный Сад стоял перед зеркалом и впервые за многие годы внимательно изучал своё тело. Исследовал его, придирчиво вглядываясь в каждый изгиб, каждую линию. Несомненно, он всё ещё очень красив. Для своих пятидесяти трёх красив удивительно. Упругой, солнечно-смуглой кожи не коснулась и тень увядания. Ну если только слегка, незаметно глазу… Мышцы плавно обтекали идеально скроенный корпус: тончайшая работа чьей-то тяготеющей к изысканности руки, и Садерс сомневался, что это была рука Бога. — Вот я, весь перед тобой. Он провел ладонями по безупречно гладкой груди, твердому животу, потрогал большой, тяжело свисающий член и содрогнулся от омерзения… *** В тот же день они улетели — опустошенный, замкнувшийся в себе Садерс и невозмутимый внешне, но в глубине души очень довольный Санти. Вдвоем, вместе, а всё остальное легко поправимо. Очухается Сад от своей надуманной слабости, и всё будет как прежде. Личный самолет нёс их в сторону Фиджи, сказочной страны тепла и света, где на небольшом островке, выкупленном Садерсом пять лет назад и заботливо превращенном в комфортабельный рай, ждал их просторный, полный карамельно-цветочного воздуха дом. На этом осененном благодатью клочке земли они всегда отдыхали «своей командой» — только их пятеро, никого лишнего. Непохожие друг на друга мужчины превращались в одинаково беспечных мальчишек. Загорали и плавали нагишом, много пили, много трахались. Даже Сад забывал о своих высотах, раскрепощался и на равных дурачился в общей мешанине медово-бронзовых рук, ног и тугих ягодиц. В этом только им принадлежащем мирке они действительно любили друг друга, на прекрасные шесть-семь дней вычеркивая из памяти Большую Землю; спали вповалку на пушистых коврах гостиной, со всех сторон продуваемой океанской свежестью, просыпались посреди ночи от чьих-нибудь сладостных стонов и, мгновенно вскипая кровью, вплетались в пенно-влажный клубок оргазмов и поцелуев. Веселье начиналось уже в полете. Садерс менялся по мановению ока, шалея от свободы и предвкушения, традиционно заливая всё вокруг White Gold Jeroboam*, смеялся и матерился, стирая с лица и рук безумно дорогие липкие брызги. Долгий полет превращался в краткий миг нескончаемого удовольствия, и приземлялись они в маленьком частном аэропорту абсолютно пьяными и абсолютно счастливыми… На этот раз полет измотал Санти до крайности. Он маялся в небе, как в преисподней — томно, душно, тоскливо. Сад угрюмо молчал или крепко спал, откинувшись на спинку сидения. Сантино спать в воздухе не умел, даже если перед этим целые сутки пришлось провести на ногах. Это была его необъяснимая фобия: на минуту задремав в мерно гудящем брюхе, он проваливался в непроницаемую, гулкую бездну и, вздрагивая, тяжело дыша и покрываясь холодным потом, выныривал из неё, не в силах сжать округленные воплем губы и бессмысленно выкатывая глаза, налитые ужасом. К концу полета его уже мутило от бутафорской крови, заливающей экран огромного телевизора, тупых, совершенно одинаковых лиц, ломило виски от наушников и горло саднило от обильно вливаемой водки. Но всё заканчивается так или иначе, закончился и их утомительно-мрачный полет. На Фиджи надвигалась зима**, и Санти радовался этому факту: изнуряющей жары и молочно-теплого океана ему не хотелось. А вот расслабиться после ветреной лондонской весны на горячем, но не обжигающем песочке и в приятной прохладе прозрачно-синей воды он был не против. Да и Саду будет полезно вырваться из сырого, зачумленного смога. Любящий яркие краски и откровенные прикосновения итальянского солнца, Сантино ненавидел Англию и всё, с нею связанное. В этом они с Садерсом совпадали. До недавнего времени… Пока не появилась эта бледная тварь, окончательно задурившая голову самолюбивому гордецу и превратившая его в истеричное, плаксивое существо. Ничего. Отобьем. Вымочим в океанской волне, высушим на тёплом солнышке, и будет как новенький. Но Санти ошибся. По прошествии трех дней он уже не понимал, зачем они здесь. Едва переступив порог роскошной, истомившейся в ожидании хозяина «хижины», Сад набросился на него, срывая одежду и больно хватая жесткими пальцами. — Сад… Сад… Подожди… — бормотал ошеломленный, но очень довольный Санти: Садерс не брал его так давно; и хотя щенячьи ласки малыша Эда были сладки и приятны, Санти не хватало этого безумного натиска, этой звериной страсти. Он возбудился страшно и изнуряющее: ещё секунда, и кровь выйдет из берегов, разольётся огненным жаром в паху. Стекая безвольной массой на солнечный пол, он трясся в жарком ознобе, сдирая с себя белье и постанывая от прикосновений к болезненно твердому члену. «Он сейчас меня разорвет», — металась в голове испуганно-счастливая мысль, и, набрав как можно больше слюны, дрожа и елозя по полу, Санти протиснул ладонь в промежность, смочив вход и хоть как-то подготовив себя к вторжению. И закричал громко и торжествующе, когда Садерс в него протолкнулся. Он отдавался ему неистово, резко подмахивая и высоко задирая ноги. Ладони сомкнулись на раздутой, багровой плоти, выдавливая сочную смазку и жестко гоняя кожу. Сука, сука, как хорошо! В голове клубился туман, густел и уплотнялся, постепенно заволакивая сознание. Кончал Санти уже на грани беспамятства, бормоча то ли молитву, то ли грязное непотребство. Больше Садерс к нему не приблизился. Как будто этим безудержным трахом он избавил себя от всего: от способности мыслить, говорить, видеть, слышать и чувствовать. «Уйди». «Свари кофе». «Уйди». Вот и все, что услышал на острове Санти за три дня долгожданной, но с треском провалившейся изоляции. При полном отсутствии людей такое немногословие напрягало. На четвертый день он ушел подальше от дома, и, сидя на берегу океана, обхватив нагретые солнцем колени, долго пел тихим красивым голосом, радуясь возможности убедиться, что не онемел в этом безмолвном кошмаре. Садерс почти не ел и не покидал дом даже на пять минут. На все уговоры поплавать, полежать на песке, выпить вина и съесть хотя бы кусочек нежного куриного мяса, смотрел мрачно и неопределенно: не понять, то ли злится, то ли мучается. На шестой день Санти обнаружил его за столом нежно-салатовой кухни приканчивающим уже третью бутылку Мерло. Молча нарезал сыр, накидав поверх маслянистых кусочков крупных, аппетитных оливок, и придвинул поближе, всем своим видом выражая отчаянную просьбу прекратить всё это и вспомнить, наконец, кто он такой: великолепный, единственный в мире Садерс Рэмитус, не знающий себе равных, не проигравший ни разу. Ну же, Сад… — Спасибо, я съем это, — спокойно поблагодарил Садерс, брезгливо зажимая в истончившихся пальцах бледно-зелёный плод. Он заблевал вином и этими чёртовыми оливками кухонный стол, за которым отключился потом бесчувственной, неподъёмной массой. Санти тащил его волоком, проклиная и жалея — и точно уже не любя. — Да что же это… В спальне, наполненной едва уловимым запахом спермы, он погрузил его на измятые простыни и, укутав тонким льняным покрывалом, проорал в странно неузнаваемо лицо: — Какого хуя ты дрочишь тут, старый козел, когда у тебя есть я?! Ночь он провел рядом с ним, прикрывая уставшим, будто изрезанным телом от врывающегося в окно свежего бриза, коротко проваливаясь в беспокойный сон, и ушел на рассвете, зная, как не любит хозяин чужого присутствия. Утром Сад не вышел из комнаты, не откликаясь и не подавая признаков жизни. Не показывался он и днем. Ближе к ночи Санти набрался смелости и, стукнув согнутым пальцем в закрытую дверь, вошёл и недоуменно застыл на пороге: комната выглядела необитаемой. Он потерянно озирался, остро чувствуя панику, уже готовый бежать на поиски и орать во всё горло, но, привлеченный едва уловимым движением, быстро подошел к широкой кровати, минуту назад казавшейся совершенно пустой. «Дева Мария, я его не заметил! Но как?!» Только сейчас, словно лишившись застилающей пелены, он увидел его ужасающую худобу. Налитое пьяной тяжестью тело вчера оттягивало руки и плечи, а сегодня перед ним лежала высохшая, бестелесная тень — всё, что осталось от полнокровного, ненасытного самца, для которого не составляло труда за ночь поиметь каждого из четырех своих фаворитов. Словно этой ночью жадный, оголодавший вампир высосал из него все соки, всю силу и мощь. — Сад… — Он поперхнулся и замолчал, не зная, что делать дальше. — Уйди. — Ты в порядке? — Да. — Сад. — Уёбывай. Дай умереть. — Что? — Ты оглох или отупел? Хочу поскорее со всем покончить. А потом… Хочешь — выброси мою дохлятину в океан, хочешь — в песок закопай. Мне всё равно. — Что ты несёшь?! — Пошел вон, — бесцветно огрызнулся Садерс. — Можешь оставить меня здесь, на этой ебучей кровати. Какая разница, где гнить и вонять. — Не дури. Сад резко сел и схватился за голову. Кружится, кружится… Кружится весь этот безнадежный мир. Ну и черт с ним, пусть кружится. Бес-по-лез-но… — Ты не понял, Сантино Рута, мой верный помощник в насилии и убийствах? Я не вернусь назад. Я выбрал не самый худший на свете склеп: красиво, как в сказке, и так же лживо. Чем не символ всей моей жизни? — Почему ты… Мать твою, почему?! — Почему ничего не сказал? Много чести! И можешь валить отсюда прямо сейчас, я не держу. — Я не об этом. Почему ты решил умереть? — Потому что жить надоело. Разве это не вполне оправданная причина? — Всё ясно. — Санти презрительно хмыкнул. — Из-за него. Господи, Сад! Опомнись! Зачем тебе этот изнеженный импотент?! Эта бледная немочь?! Этот сраный страдалец?! Да в безмозглом кутёнке Эде жизни больше, чем в сотне таких недоношенных Гамлетов! — Как ты заговорил. Сантино, дружок, я ещё не подох. Я могу… — Ничего ты не можешь! Валяешься тут вонючим куском и пытаешься угрожать. Кому? Мне?! Сантино зло рассмеялся. Рассвирепей, прошу тебя, выдави мне глаза. Ты же сильный. Ты, если взбесишься, вырвешь вилы из рук самого сатаны! — Тварь! — Садерс ринулся к его горлу, вытянув руки, вмиг налившиеся неизвестно откуда взявшейся силой, но даже мощный выброс адреналина не удержал его на ногах, и он рухнул вниз лицом, застыв в пяти шагах от Сантино и тихо выдохнув в лавандовый прикроватный коврик: — Сука… — Ну что ты делаешь, — горестно прошептал Санти, опускаясь на колени и притягивая его к себе. — Поднимайся. — Не жалей… — Я не жалею. — Я так по нему стосковался, так… стосковался. — В чем проблема, Сад? Возьми его! Санти обнял костлявые плечи, погладил нежно и ласково. Он в самом деле не понимал театральных страданий Садерса. Согни мальчишку, вставь ему поглубже и оторвись от души — что может быть проще? Умирать он надумал… Боже мой, эти богатые идиоты совсем свихнулись! Когда нет необходимости заботиться о хлебе насущном, они придумывают себе какое-нибудь дерьмо и начинают упиваться горем. Фигляры! Тупые ублюдки! Знали бы они, что такое избитая до полусмерти мать… — Поднимайся, — повторил он, отстраняясь и заглядывая в налитые кровью глаза. — Ты такой красивый. У меня сердце дрожит. — Не хочу. — Сад слабо дернулся, высвобождаясь из тесных объятий — давит, давит… — Брось, Сад. Всё забудется. Давай убьем его и… — Нет! Даже думать не смей! — В глазах промелькнул дикий, парализующий страх — вдруг ослушается?! — Не смей, слышишь! — Да ну его к дьяволу, — примирительно кивнул Санти, — чего ты переполошился? Пускай таскает свою задницу по этому миру, мне-то что… Кофе сварить? — Нет. — Горячий. — Нет. — Жгучий. Охуенный. Как ты любишь. — Свари, чёрт с тобой. — А потом я тебе отсосу, и ты раздумаешь умирать. — Мне снится Ди. — Да… Хорошо сосал, засранец. — Тебе не жаль было его убивать? — На всех жалости не хватит, Сад. …Кончая, Сад не издал ни звука. Скудное, жидкое семя отдавало заметной горечью, и впервые Санти с трудом подавил желание выплюнуть его и вытереть губы. * Умирать действительно расхотелось. И не потому, что жизнь вдруг приобрела новую ценность. Садерс понял, что не в силах уйти, не увидев Шерлока ещё раз. Он начал есть, гулять, купаться, упрямо борясь с игривым океанским прибоем, и за три дня наполнился юной силой. Худоба перестала внушать ужас, напротив — тонкое, но уже не изможденное, покрытое ровным загаром тело выглядело безупречно. Седина отросших волос отливала платиной и ярко мерцала на солнце. Как вырвавшийся из подземелья, он проводил на воздухе большую часть дня, забредая далеко от дома и возвращаясь ещё более посвежевшим, словно где-то в глубине островка нечаянно обнаружил источник жизни. Говорил он по-прежнему мало и почти не замечал Сантино, но каждую ночь заваливал его на постель, доводя до хриплого рыка и в кровь искусанных губ. Санти потерялся в вихре неизведанных ощущений. …Этой ночью Садерс взял у него в рот. Никогда этого не делал. Что на него нашло? У Санти потемнело в глазах, когда тот неожиданно выскользнул из его тела, оставив в расширенном анусе сладкую фантомную пытку, и, резко выпрямив раздвинутые колени, навалился грудью на бедра. Лобок ошпарило влажным дыханием и тонкие губы обхватили головку, втянув её, как почудилось потрясенному Санти, в глубокое, горящее жерло. Почему-то это напугало до чертиков. Он вскрикнул по-мальчишечьи тонко и испуганно дернулся в неосознанной попытке вырваться и спастись. Всё, что происходило потом, он не смог бы выразить ни словами, ни жестами. Возможно, он перенесся в иные миры, кто знает… И там, в этих мирах, он плакал и причитал. Скулил. Умолял пощадить. Каким фантастическим ядом был пропитан язык истязающего его мужчины, Сантино не знал, но повторить это смертельное наслаждение он не согласился бы ни за какие деньги. Из глаз лились раскаленные слезы, выжигая на радужке мутные бельма, и Санти слепо вращал зрачками, пытаясь сфокусировать горько-солёный взгляд на чем-то привычном, человеческом… Так алчно можно высасывать только кровь… Так невыносимо сладко… Так горячо… Он жрёт меня, и я умираю. Кончить он смог лишь после того, как Садерс выпустил изо рта его член и равнодушно бросил: — Подрочи. Я от твоих воплей устал. Кончив, Сантино обмочился, но Садерс этого не увидел. Садерс давно ушел, оставив своего полубезумного киллера одиноко корчиться и тонуть в предоргазменном шторме. После этого Санти затосковал. При виде Садерса он вздрагивал, настороженно ожидая призыва к сексу. Даже на секунду представить, что к его паху приблизятся губы, разъеденные океанской солью, было невыносимо. Блаженство на грани смерти — теперь Санти знал, что это такое. Он всё чаще вспоминал малыша Эдди, его восторженные глаза, его нежные ласки. Даже в угаре группового секса, когда губам все равно, в чей окунуться рот, а рукам — чье тело стиснуть и потянуть на себя, положив меж раздвинутых ног, Эд из поля зрения не исчезал, касаясь, целуя, поглаживая ладонями только его. Он был стопроцентным пассивом, всегда готовым предоставить свое юное тело обожаемому кумиру. Но однажды… ах, маленький сукин сын!.. однажды все-таки трахнул своего чересчур расслабившегося Сантино, причем трахнул очень умело, ни на миг не прекращая сладостного скольжения по простате и доведя сурового любовника до неприличных утробных стонов. Сантино беззлобно матерился, угрожая выкинуть гаденыша на помойку, а Эд хохотал, клянясь, что больше не нарушит субординацию. Всё это было до Садерса. И было очень забавно. И… мило. Хорошо. Светло. Чисто. Соскучился, наверное, глупыш. Ждет. Скорее бы назад, к нему. Ложиться под Садерса было страшно. «Ты великолепен, Сад. Ты перевернул всю мою жизнь. Но стать ещё одной сломанной куклой… Нет! Спаси меня, боже». Его страх был напрасен: Садерс больше не захотел секса ни разу. * «Твои кудри всё так же шелковисты? Ты всё так же меня ненавидишь? Что мне сделать, чтобы ты простил?» * — Летим домой. — Куда? Садерс взглянул изумленно. Даже раздражению не нашлось места в этом искреннем недоумении. Куда? — В Лондон, конечно. Куда же ещё… * На этот раз он не спал. Он вспоминал. Как впервые увидел Шерлока: яркая вспышка пламени на сером фоне пустоты и безликости. Как впервые к нему прикоснулся. Поцеловал. Каменные губы… Неподвижный язык… Бесподобная сладость. Боль первого проникновения. Мой мальчик, не только тебе было больно. Оттрахав полмира, с тобой я оказался чёртовым девственником. И ненависть, ненависть, ненависть в любимых глазах. Что я сделал не так? Где ошибся? Почему просчитался, всегда и всё рассчитывая идеально? Убивал? Так все убивают. Весь мир таков, и не я придумал его. Разве любят только святых? Медведь Рута кромсает человечков налево и направо, а его ясноглазый мальчишка готов лизать ему пятки. Я его трахаю, а он только морщится. Но стоит Санти положить на него свою лапищу, закатывает глаза и повизгивает от счастья. А ты… Не выносишь убийц? Хорошо, я больше не буду. Никогда, любовь моя, никогда. Даже твоего проходимца не трону. Неужели всё это правда? Неужели ты его любишь? Такого обыкновенного, блёклого, серого. Что такого он тебе «сказал» в дешевой вонючей дыре?! Какую тайну поведал? Чем взял? Он тебя взял? Конечно, взял и, судя по всему, у него это получилось неплохо. Тебе понравилось. Даже это прощу, мой мальчик. Теперь мне это не трудно. И ты прости, сделай милость. * Садерсу было больно. Умереть не получилось. Видимо, кто-то там ждал от него покаяния. Хорошо. Я готов. Садерс летел к Шерлоку. Каяться. *** Они сидели очень близко, подавшись вперед и внимательно рассматривая что-то в раскрытом на столе ноутбуке. Освещенные бликами лица были сосредоточенны и серьезны. Шерлок хмурился. Этот покусывал кончик большого пальца. На Шерлоке — теплая фланелевая рубашка в крупную клетку. (На Шерлоке теплая фланелевая рубашка?! Захотелось уюта, мой мальчик?) На этом — что-то серо-бесформенное, унылое. Две кружки рядком в углу стола. Почти на краю. Того и гляди упадут с хрустящим звоном, задетые неловкой рукой. Одна из них — та самая, оранжево-солнечная. Другая — скучная, белая. Символ божественной чистоты. Что ж, этот, наверное, трахается как бог… У него взъерошенные вихры. Шерлок? Его пальцы? Не исключено. Обожаемые локоны тоже выглядят не идеально, беспорядочно свисая на лоб и уши крупными кольцами. Детали, детали… Куда без них. По тому, как эти двое не касались друг друга, Садерс понял, что им смертельно этого хочется, что они тянутся друг к другу мучительно, и тела их отяжелели, налитые этой тягой. Но не время. Они очень заняты очень важным делом. Уверен — разрабатывают очередной план по уничтожению негодяя Садерса Рэмитуса, ищут на него управу… А он сам идет к ним в руки. Вот я, весь перед тобой. И уже уничтожен. — Здравствуй, Шерлок… * White Gold Jeroboam — очень дорогое шампанское ** зима на Фиджи длится с мая по октябрь