Стон

После жаркого Фиджи Британия показалась Садерсу морозильной камерой. Он мгновенно продрог и даже в теплом салоне машины продолжал противно трястись, передергивая плечами. — Холод какой. — Да, — отозвался лихо выруливающий на ровную трассу Джеймс, — весна по-английски. Ненавижу этот промозглый кусок земли. — Завтра уедешь. Лопатки парня вздыбили мягкую ткань уютной толстовки — так напряглась от неожиданности его спина. Вопроса не прозвучало, он давно был приучен вопросов не задавать. Санти тоже остался невозмутимо спокойным, лишь на миг скосив глаза в сторону Сада. Но тот прекрасно все понял: кого убиваем на этот раз? Горько усмехнувшись, он посмотрел на потревоженный ветром русый затылок. Ничего, кроме смертей. Ничего. Но ведь есть же в этом мире хоть что-то еще… — Отдохнешь, расслабишься. Можешь покинуть промозглый кусок навсегда. Машина круто вильнула, и Санти, больно врезавшись носом в спинку водительского сидения, ругнулся по-итальянски и с неприязнью уставился в зеркало. — Удавлю тебя, сукин сын. Держи крепче руль! Резко обернувшись, Джеймс процедил сквозь зубы: — Пристегиваться надо, мачо. Боишься подохнуть? Страшно встретиться с Большим Боссом? Санти подался вперед, вцепившись в упругую кожу кресла. — У меня свои счеты с Богом, если ты о нем, и не тебе, дешевая шлюшка, лезть в это дело. Смотри на дорогу! — Ублюдок… Мразь… Счеты у него… — бубнил Джеймс, прибавляя скорость. — Заткнитесь и не начинайте ваших бесконечных разборок, — тихо приказал Садерс, взглянув на Санти так, что у того екнуло сердце. — Ты понял, Рута? — И гадливо поморщился: — Вы оба мне осточертели. Гони, Джим. Я устал. Сантино втянул голову в плечи, но в жесте этом не было ничего от покорности. В любой другой день, прозвучи такие слова из уст «самого», он страдал бы и мучился, что не угодил великолепному Саду, что тот рассержен или, не дай бог, разочарован в своем верном помощнике. Сегодня он подумал со злостью: «А меня тошнит от тебя, слюнявый придурок». И даже не ужаснулся. Садерс не сводил с него прищуренных глаз, продолжая внимательно изучать непроницаемо чужое лицо — неужели и он ненавидит? Да, похоже, что так. И никогда не любил. Плевать. Плевать ему на любовь. Да и существует ли она вообще? Если у него так зверски стоит на Шерлока, это вовсе не значит, что он душу готов за него продать. Обострение угасающего либидо, последний рывок  — вот что случилось с ним, и разве это любовь? Что-то внутри долго наливалось ядовитыми соками, что-то, готовое прорваться в любой момент. Росло, набухало, билось в поисках выхода. И подвернулся Шерлок, холодный ублюдок, подстилка, дрянь, покорно давшая сначала ему, а потом — целой толпе извращенцев, падких на безотказные сладкие задницы и не жалеющих на это своих капиталов. Продажная тварь. Все продажные твари. Какая любовь?! Господи! Да что с ним такое?! Что за муть заволокла его всегда трезвый, рациональный разум, рассчитывающий все до мелочей? Какая зараза поселилась в брезгливом, разборчивом теле? Докатился до того, что отсосал какому-то жалкому недоумку. Толстый член, будто жеванная бумага, пресно забивал его рот — никаких ощущений, кроме скуки и ненужности происходящего. Не то что пряная сладость Шерлока… Сердце больно кольнуло и облилось чем-то жарким, почти непереносимым. А ну хватит! Шерлока нет. Любви нет. Есть только вкусовые добавки, делающие привычное блюдо пикантнее и острее. Разогнать всех к чертовой матери и начать сначала. Сил у него, слава богу, еще достаточно, а денег, связей и влияния хватит на сотню ублюдочных Майкрофтов Холмсов… Почему бы и нет? Обновление — это всегда хорошо. Это замечательно. Молодость, жажда, стремление… Чертов Шерлок изрядно его подкосил и состарил. К дьяволу худосочную бледную шлюху! Пусть это блюдо доедает другой, тот, кому все равно, чем набить утробу — нежным, изысканным авокадо или тыквой; пусть обгладывает выплюнутые Садерсом косточки. Стало гораздо лучше, жаркое и непереносимое отступило, и сердце, облегченно стукнув, забилось ровнее. Саду захотелось быть великодушным. — Сантино. Тот дернулся, посмотрев затравленно и тоскливо: загадочный, долгий взгляд Сада в считанные минуты вымотал его до состояния полного изнеможения. Что с этим дьяволом происходит?! — Сантино… — Голос мягкий и тихий, и от незнакомых ноток вдруг горячо резануло глаза. — Тебя я тоже не держу, друг мой. Хватит игр. Но пока ты мне нужен. А вот он… — Сад наклонился и потеребил волнистые пряди удивленного Джеймса, — он может быть совершенно свободен. Ты ведь хочешь уехать отсюда, Джимми? И тот выдохнул: — Хочу. Если только это не означает свернутой шеи. — Очень мне нужна твоя шея! Живи, amante.* Сад закрыл глаза. «Хочу. Завидная преданность. Я не нужен ему. Никогда не был нужен. Этот проныра неплохо жил под моей опекой. Сладко ел и пил, много и с удовольствием трахался, убивал… Убивал тоже с удовольствием. Но никогда меня не любил. Никто из них. Ни один. Только Габриэль. Господи, какая ошибка…» — Что с тобой, Сад? Садерс посмотрел в испуганно-изумленные глаза своего помощника и задержался на волевом, открытом лице: кто ты такой? что гнездится в твоей душе? какие демоны ею владеют? Впервые он задумался о жизни Санти как таковой, не имеющей точек соприкосновения с его собственной. Он ничего не знал о человеке, с которым столько лет делил кров и постель, кроме того, что убивает тот на редкость спокойно. — Конец империи, и только. Санти скривился, и, видит бог, скривился презрительно, даже не пытаясь свое презрение скрыть. — Ты и нас с Эдом вышвырнешь, как приблудных щенков? — Да, и ты это знаешь. — Блядь! Сад, это нечестно. Подло. Садерс слегка побледнел, но сдержался. — Не зарывайся. Кроме того, я вас не обижу. «Я оправдываюсь. И перед кем? Хотя нет… Санти предан мне. Всегда был предан. Оправданий он все-таки заслужил». — Я не нуждаюсь в твоих подачках. — Это не подачки. Это плата. А сейчас успокойся и замолчи. Я устал. * Дом утопал в красоте. Все благоухало и радовало глаз: нежная зелень цветущих яблонь и слив, аккуратно постриженные кусты барбариса и жимолости, сочная лужайка перед домом, декоративно оформленные клумбы разноцветных фиалок. Холод ленивой поздней весны не подпортил чуда этой поистине райской картины. Сад еле слышно вздохнул. По дому он очень соскучился. Здесь он узнал самое главное заблуждение в своей жизни — любовь, которая, как ему казалось, прекрасна даже тогда, когда доедает сердце. Никакой любви! Bastar! ** Заблуждение. Начинаем с чистого листа, господин Садерс Рэмитус. С девственно чистого. Он был не единственным девственником на твоем пути, и сколько их еще будет — молодых, строптивых, отчаянных… Дух захватывает. * Он долго купался, с наслаждением вспенивая на коже гель с маслами жасмина, сандала и корицы. Сад выбрал этот аромат не случайно: этот гель-афродизиак раньше предназначался лишь Шерлоку, этим гелем он мыл его после секса, снова и снова возбуждаясь от запахов и прикосновений. «У меня стояло на запах, — убеждал он себя, наблюдая возрастающую эрекцию, с наслаждением сжимая ладонью налитые сладкой тяжестью яйца, поглаживая тонкую кожицу вишневой головки — кровь блаженно бурлила, делая движения до головокружения чувственными. Он играл со своими гениталиями, доводя себя до судорожных вздохов и всхлипов. — Шерлока нет, а я хочу. Просто хочу вставить. И никаких загадок. Так было всегда и со всеми. А в случае с Шерлоком откуда-то выполз гнилой старческий сентиментализм. Слишком красив, паскуда. Никогда у меня таких не было. Таких… хрустальных». …Он кончил, еще немного постоял под душем, понежился, ловя губами теплые струйки, и, завернувшись в ласково льнущую махровую простыню, вышел из ванной. Легкие домашние брюки приятно трогали освобожденный от напряжения пах и, будто умелые, осторожные пальцы, проникали в промежность — дома он редко носил белье. Он чувствовал себя молодым, сильным и сексуальным. Похудевшее, загорелое тело сияло здоровой кожей, играло крепкими мускулами. Сегодня — хорошая порция коньяка, крепкий кофе и постель. А завтра — новая жизнь, новые высоты и новые любовники. Итальянцы, французы, испанцы… Выносливые, как мулы, и гибкие, как пантеры. К черту из Англии! Гниль болотная. Но для начала — Джеймс. * Глаза Джеймса горели плохо скрываемым нетерпением — он рвался на волю. Но Сад не чувствовал ни досады, ни обиды. Джеймс не нравился ему никогда, даже в постели. Неискренность и продуманность действий этого хитрого приспособленца нередко вызывали гадливость и, отрезвляя даже во время повального пьяного секса, гасили в Садерсе возбуждение. Но умный, исполнительный, точный в деталях и мелочах Джеймс был ему нужен. Однажды он органично вошел в их порочный псевдосемейный быт, очень скоро став своим, был ловок и безотказен, легок на подъем. Да и бедняге Габриэлю нравилось с ним развлекаться. Но Ди больше нет. Ничего больше нет. Расстаться с Джеймсом было не только легко — радостно. Он знал, что тот не простил и никогда не простит ему смерти Ди, и если поначалу это его забавляло, то в последнее время стало слегка напрягать. Он и без недобро суженных глаз думал о Ди больше, чем следовало. «Неужели этот бездушный циник способен на что-то еще, кроме алчности и сладострастия? Господь все еще находит, чем меня удивить». — Собрался? — А надо было? — Я же сказал — завтра ты уезжаешь. Поторопись. Уверен, тряпок у тебя на сто чемоданов. — Ошибаешься, Сад, и чемодана не наберется. Тебе так не терпится избавиться от меня? — Да. Но не больше, чем тебе — от меня. Через пять минут жду в кабинете. И захвати виски. Джеймс усмехнулся: — Слушаюсь, сэр. Холодный взгляд пригвоздил его к полу. — Тебе весело? — Н-не очень. * — Говори. — Итак, прошлое. — С его прошлым я ознакомлюсь потом. Подробно. Один. — Оʼкей. Родители… — Не интересно. Хотя посмотрю. Дальше. — Сестра. Живет в Уимблдоне с очень милой любовницей. Стабильный бизнес, хороший доход. Симпатичные куколки. — Любопытно. А вот это весьма любопытно. Дальше. — Джон Уотсон поселился на Бейкер-стрит. У Садерса потемнело в глазах. * Он скрупулезно изучал, сосредоточенно вчитывался в подробности жизни человека, укравшего у него Шерлока. Смаковал каждое слово, запивая виски, вкуса которого не ощущал. Наконец-то он знал о бродяге все. Ничего нового: очередная проигранная пешка на поле жизни. Чем он так очаровал Шерлока? Что за тайны скрыты под этой блеклой, заурядной оболочкой? Поселился на Бейкер-стрит. Греет в своих заскорузлых руках любимое тело. Любимое, чего уж там… Бунт Садерса Рэмитуса против Любви был коротким и предсказуемо безуспешным. Такие подавляются одним только словом, одним только взглядом. Да что там — одним только воспоминанием. Покончив с изучением собранного досье, он выключил компьютер, допил виски и потушил в кабинете свет. Была глубокая ночь, и маленький дом сонно притих. На нетвердых ногах Сад бродил по коридорам и комнатам, то и дело поеживаясь от фантомного холода: дом был прогрет старательно, но озноб Сада не покидал. Даже после горячего душа, даже после немалой порции виски он продолжал время от времени зябко поводить плечами. Возле комнаты Санти он задержался. Вдруг захотелось войти и улечься рядом, почувствовав жар молодого, разомлевшего тела, прижаться заиндевевшим боком, согреться и уснуть до утра. Оказаться одному в своей необитаемой спальне сейчас было выше его сил. Можно, конечно, затащить в постель Джеймса и как следует отодрать его на прощание. Затолкать член в дьявольскую ухмылку и трахать, трахать узкое горло до тех пор, пока у сучонка не хлынут слезы и сопли, пока его не начнет выворачивать наизнанку. Хоть как-то скоротать эту ночь. Но что такое Джеймс? Даже не Санти. Санти наверняка не один (у малыша Эдуарда при виде него едва не полопались губы, растянутые в совершенно сумасшедшей улыбке), но Сада это не волновало — мальчишку всегда можно вышвырнуть вон. Он взялся за ручку, но вдруг замер, резко, словно обжегшись, отдернув пальцы. Остановил его шепот — прерывистый, страстный, полный восторга. Эдди признавался Сантино в любви… Впервые Садерс подслушивал чужое наслаждение. Сидя на корточках, привалившись спиной к закрытой двери, он едва не плакал, оглушенный бредовым лепетом ошалевшего от счастья мальчишки и довольным рыком приближающегося к оргазму Сантино. Его негромкие выкрики остро и больно вколачивались в виски. «О боже, боже, боже! Мой мальчик… мой сладкий сахар… мой солнечный… мой родной… О боже, боже…» Санти был счастлив. Он соскучился по своему щеночку и брал его сейчас, упиваясь нежным поскуливанием, шепотом, слюнявыми поцелуями. Он был любим и, о боже, боже, боже , конечно, любил. Но не его. Его никто не любил. Давно. Так давно, что он успел позабыть, каково это — быть для кого-то единственным. Ди? Нежный, страстный, преданный Ди. Но и он собирался бросить его — сбежать, уехать, забыть. Предатель. Все предатели. Все. Сад тяжело поднялся и, набычившись, уставился в центр двери. — Суки. Спрятались. Ебутся в моем доме. Суки… На дверь обрушился мощный удар, но там, среди стонов и всхлипов, на него не обратили внимания. Слепо натыкаясь на углы и стены, он почти бежал в сторону спальни — хотелось поскорее уснуть, завершив наконец этот осточертевший, полный противоречий день, хотелось скрыться от собственной ненужности никому. Дышать было трудно, словно стены дома незаметно сдвигались в попытке выдавить его из насыщенного любовной истомой пространства. Как помеху. Как воспалившуюся занозу. А ведь он любил этот дом не меньше, чем дом Бонне и Лорены, не меньше, чем жалкую лачугу на берегу Средиземного моря, где неистребимый запах рыбы казался когда-то единственно правильным и по-настоящему родным. Спальня выглядела пустой и необъятной. * Он лежит на спине, безмятежно прикрыв глаза, и радуется теплой тяжести, примостившейся на мирно бьющемся сердце. Как же хочется провести ладонью по растрепанным, шелковистым прядям: пригладить их, расчесать, пропуская сквозь пальцы, а потом легонько подуть на лоб, потревожив кольца кудрей. Утром Шерлок обязательно будет ворчать, что похож на дикобраза, что Сад роется в его волосах, превращая бедную голову бедного Шерлока в воронье гнездо. Пусть ворчит. Невозможно удержаться от желания окунуться в это влажное, густое безумие, особенно когда его обладатель дрожит и постанывает, глубоко насаживаясь ртом на готовый прорваться член. Шерлок спит на его груди, прилипнув горячей щекой к соску, и это самое восхитительное, что может испытать человек, сходящий с ума от любви. Проснись, мой мальчик, обхвати его губами, и я вскормлю тебя своею любовью. Но Шерлок, замученный ласками, крепко спит, и сейчас его не разбудишь пушкой. Согретая грудь осторожно вздымается — Сад дышит тихо-тихо, чтобы не потревожить, хотя знает, что это напрасная предосторожность: слишком Шерлок устал. В спальне тепло, пахнет потом и сексом, и ноздри нервно трепещут — тончайшие ароматы, самые лучшие в мире. Скоро и сам он уснет — тоже устал. Развратный мальчишка сегодня был ненасытен: опустошил за ужином почти две бутылки Chateau Pavie, и красное вино взбудоражило его и без того сумасшедшую кровь. Как он целовал его, как вскрикивал, проникая глубоко и сильно! Напился, чертов засранец, и заездил старого Сада. Этот день они провели в Лондоне — Шерлок соскучился, и потому безжалостно гонял выбивающегося из сил немолодого уже мужчину по незнакомым улочкам и переулочкам, загнав в итоге, как гончая зайца, только один раз позволив перекусить в какой-то дрянной забегаловке и выпить пару чашек дерьмового кофе. Оба страшно устали, и в машине клевали носом. Но на половине пути Шерлок взбодрился, растормошив почти уснувшего Сада, и сделал отчаянно-смелый минет, от которого тот едва не подох, так это было невероятно. Чувственно. До боли сладко. Они долго целовались, и вкус семени, смешанного со слюной, кружил Садерсу голову. Потом Шерлок снова дремал, согнув в коленях длиннющие ноги и мирно пристроив затылок в приятно опустошенном паху любовника. Когда машину потряхивало, голова беспомощно качалась из стороны в сторону, и волосы мягкой волной накрывали бедро. Душа Сада обмирала от нежности и любви. А дома… Дома стало еще лучше. Сейчас Шерлок спит, прилипнув горячей щекой к соску. Сада обволакивает тихая нега и, пристроив ладонь на плече своего мальчика, он медленно погружается в сон. Ветер за окном негромко шумит и поет…*** Картина счастливой жизни была настолько реальна, что не произнесенные Шерлоком слова отчетливо прозвучали — совсем близко, возле самого уха. Губы обожгли мочку, и в своей непридуманной жизни Сад глупо улыбнулся и прошептал в ответ: «И я люблю тебя, мальчик мой. Так люблю…» И все это ты решил у меня отобрать?! Захапать мое, попользоваться моим? Так я тебе и отдал, бродяга! Жалкий урод! Гнида, ничтожество, мразь. Откуда ты взялся?! Кто ты такой, чтобы поселиться на Бейкер-стрит?! Задремал он только под утро, устав от грызущего сердце бешенства, сраженный глубоким, но очень коротким сном. Когда глаза его распахнулись, за окном был все тот же невеселый рассвет. Ждать он больше не мог. Ни одной секунды. Наскоро ополоснувшись, поспешно направился в гардеробную. Натянул джинсы, футболку, теплый свитер, дернул с плечиков куртку и вышел, громыхнув дверью. Растолкав свернувшегося уютным клубочком Джеймса, отрывисто бросил: — Поднимайся. Кофе, покрепче. Завтракать я не буду, но ты можешь перекусить. Выгони джип, да прогрей получше — я мерзну… Кстати, отныне он твой. Можешь трахаться с ним день и ночь. Денег тоже дам. Много. Чемодан не забудь. Через сорок минут отправляемся. — В Лондон? — В Лондон. * Санти он позвонил с дороги. Сонный, по-домашнему расслабленный голос мгновенно вывел его из себя, внутри вновь зазвенела почти усмиренная злоба. Неплохо Рута устроился под его крылом: воркует со своим сосунком, сопли ему счастливые утирает, облизывает задницу, поет колыбельную, как будто это и есть его основное предназначение, главное дело жизни, как будто Садерс Рэмитус всего лишь заботливый дядюшка, по-свойски приютивший в своем доме и его, и его ебливую «девку». Ну уж нет, славный мой Санти! Придется напомнить, с кем ты имеешь дело, и за что тебе так повезло. — Спишь? Не слишком ли долго и не слишком ли сладко? Голос спокоен и добродушен, но у сидящего за рулем Джима холодеют пальцы — он хорошо знает и этот голос, и этот тон. Санти знал их не хуже. — Я… Прости, Сад. Я… Кажется, я проспал. — Господин Рэмитус, если ты забыл. И, да, ты проспал. — Слушаю вас, господин Рэмитус. Садерс долго и тяжело молчал, наслаждаясь нарастающей паникой недоумка, зарвавшегося и забывшего свое место. Он понимал, что сейчас пристрастен, что именно Санти всегда был его правой рукой, надежным плечом, доверенным лицом и прочая, прочая, прочая. Эпитеты затасканные, но характеризующие Сантино Руту как нельзя лучше. И недоумком его назвать тоже несправедливо. Но ревнивая зависть к чужому счастью плохо уживается со справедливостью. Подслушанные ночные стенания («о боже, боже, боже») он не забыл, висок они ему прострелили изрядно. — Надеюсь, этот бездельник не высосал тебе все мозги. — Сад… Господин… — Заткнись и слушай. * Просыпающийся Лондон был чист и прекрасен, несмотря на ветер, несмотря на скопление хмурых туч. Высаживая Садерса у дверей, Джеймс тихо спросил: — Ты точно не хочешь, чтобы я остался? — Я точно убью тебя, если ты останешься. Чек не потеряй, он сделает тебя счастливым и свободным. *** Если бы Садерс никогда не подозревал о существовании любви, он узнал бы ее с первого взгляда — в том до смешного нелепом танце, что сейчас перед ним исполнялся. Оба вскочили с дивана и принялись бестолково топтаться на месте. Сталкиваясь плечами, наступая друг другу на ноги, отпихивая локтями и бедрами, делая другие, столь же нелепые вещи, они прикрывали друг друга собой, защищая свои дорогие сердцу сокровища. От него. От противника. От врага. И не было в его жизни минуты ужаснее… — Здравствуй, Шерлок. *amante — любовник **Bastare! — хватит, с меня достаточно ***эта мечта — небольшой бонус для тех, кому пейринг Садерс/Шерлок показался неожиданно интересным, а такие читатели есть, я знаю)