Стон

 — Не чаял увидеть тебя… Думал, так и уйду. Почему ты плачешь, Ромео? — Ромео… Сука, как же мне больно! Я не плачу, Киро. Я умираю. *** Он привёз расшатанную коляску на берег — не мог оставаться в запущенном, вызывающем ужас доме, где только что выплакал своё горе, где, не в силах справиться с болью, глухо стонал и захлебывался слезами, стоя на коленях и раскачиваясь из стороны в сторону. И где до неузнаваемости изменившийся Киро, его первый, безжалостно брошенный и давно позабытый, но, как оказалось, навсегда оставшийся в сердце любовник нежно гладил его затылок и шептал: «Тише, тише, маленький, я здесь, я с тобой». Это слащавое «маленький»… Как бесило оно строптивого, не склонного к нежностям Рэма! Одурманенное страстью божество бубнило его с доводящим до бешенства постоянством: и когда они, завалившись с ногами на старый диван, один за другим глотали американские боевики, хрустели чипсами, булькали колой, восхищенно цокали языками, и когда, теряя голову от жаркой близости, божество кончало в его не по-детски умелый рот. «Не брыкайся, маленький… О боже, маленький… Боже мой… Боже… Ещё… Ещё немножко… Не бросай меня, маленький… Вернись ко мне, маленький… Я без тебя не могу… Маленький… Маленький… Маленький…» Тупица. Рэм хмурился, брезгливо кривился, смотрел исподлобья, готовый сорваться на грубость, но постылую кличку терпеливо сносил: тогда он ещё нуждался и в дружбе по-собачьи верного Киро, и в его диковатой страсти. Когда и дружба, и страсть до оскомины осточертели, Рэм готов был придушить переставшее нравиться божество — болезненно исхудавшее, любящее его всё сильнее, отвергнутое им навсегда — за одно только воспоминание об этом слюнявом словечке. Сегодня оно вернуло ему возможность дышать. Всю дорогу они молчали, и Сад очень жалел, что дорога эта так коротка: окна домика смотрели прямо на море. Он не знал, как начать разговор. Недавние рыдания стянули горло, лицо и глаза горели от расплавленной соли, дышать было больно, жить — ещё больнее. Море пенилось и вскипало: не шторм, но и ласковым плеском не назовёшь. Он глубоко вдохнул упоительно вкусный воздух. Как легко дышалось ему когда-то, как резво несли его по этому берегу неутомимые ноги. — Хорошо… Киро молчал. Остановив тоскливо шуршащее кресло, Садерс приблизился к кромке воды и, присев на корточки, окунул в неё пальцы. Погладил волнистое тело, наслаждаясь свежей, упругой влагой, поднялся и, отряхнув руки, наконец осмелился посмотреть Киро в глаза. — Ты один? — Один. Разве по мне не видно? — Давно? — Всегда. — Почему? — Ты уехал. С кем же ещё мне быть? Сад подошёл вплотную, до боли вцепился в колкие лохмотья кожаных подлокотников и, наклонившись к лицу, изрезанному десятилетиями и страданиями, отчаянно выкрикнул: — Что произошло с тобой?! Как ты оказался в этом скрипящем дерьме?! — Не ори, — тихо попросил Киро. — И отойди — ты загораживаешь мне море, а я не каждый день вижу его так близко. Резко оттолкнув ненавистное кресло, Садерс слепо ринулся в сторону притихшей и казавшейся необитаемой деревушки. А потом застыл, до кровяных отметин стиснув зубами кулак. — Киро, Киро… Как же так?! — Маленький, ты всегда был каким-то бешеным. Вот и сейчас… Вернись, постой рядом. Я не могу надышаться этим простором. И тобой. А потом, если, конечно, захочешь, отвези меня к Марчи… это хозяин нашей таверны. Ты уже видел её? Уютное заведение. Выпьем кофе с бискотти**, поговорим… — Нет! — Садерс метнулся стремительной молнией и вновь оказался перед Киро, в непонятном гневе раздувая ноздри и сверкая глазами. — Никаких грёбаных кабаков! — Почему? — К дьяволу их! Я отвезу тебя домой, и там мы выпьем твой чёртов кофе. — Мой чёртов кофе закончился неделю назад. Извини. У Сада потемнело в глазах и заломило в груди. Боль была настолько невыносимой, что доведись ему сейчас закричать, из горла вытек бы только вой — сиплый и еле слышный. Ноги подкашивались и дрожали. Захотелось снова собраться в жалкую кучку, спрятаться, потеряться в самом себе. Слишком страшно было снаружи — слишком много таких, как он. Полчища. Легионы. Щёлкают крепкими челюстями, жадно чавкают, смачно рыгают, пожирая простой, ничего не требующий мир человечков, чьи слабые спины не выдерживают чудовищного напора и собственного доверия. Но он устоял — каяться Садерс Рэмитус не привык. Да и не умел. Пожал плечами и обыденно произнёс: — Ну и что. Схожу в магазин и куплю. *** Раздевшись до трусов и повязав голову выцветшей тряпкой, в далеком прошлом бывшей шёлковым платком синьоры Морелли, он до поздней ночи отмывал и вычищал дом: плотно забил проржавевший контейнер ненужным тряпьем и старой домашней утварью — к дьяволу эту рухлядь; распахнул потемневшие окна — выветрить застоялую вонь; скрёб, ополаскивал и снова скрёб покрытую черной плесенью ванную и изгаженный унитаз; драил засаленную, прогорклую кухню, рамы, двери, полы — без устали, с небольшими перерывами на кофе и сигарету. Внутри него кипела нечеловеческая сила, и каждое движение было исполнено молодой, отточенной грации. К ночи старый дом засиял. Усталости Садерс не чувствовал — лишь тянущую ломоту в суставах и мышцах, да легкое, приятное головокружение. — Ненормальный. Зачем тебе это надо? Придет Лидия и… — Киро время от времени возникал на пути, пытаясь пресечь небывалый порыв как снег на голову свалившегося Рэма — своего незабываемого Ромео, превратившегося в мужчину, зрелого и невозможно красивого. — Отдохни, дурень. Ты же выдохся. Потный, грязный… Сад решительно разворачивал кресло и осторожно откатывал в сторону. — Ты мне мешаешь, старый зануда. Какая Лидия? И кто сказал, что я выдохся? Я и тебя отскребу до хруста. Когда ты в последний раз мыл свою задницу? Киро смеялся: — Моя задница тебя не касается. — Меня всё касается. * Они сидели за шатким кухонным столом, пестреющим разномастными бутылками, банками, коробками, вакуумными упаковками — самыми изысканными деликатесами, которые только можно было обнаружить на полках, по мнению Сада, весьма небогатого выбором магазинчика. — Вторую ночь подряд пью, не пьянея. Сказал и потрясённо застыл: неужели всё это было? Сада бросило в жар. Маленький дом, затерявшийся в новорожденной зелени сада; Джон, поглядывающий с презрительным недоумением и настороженным ожиданием битвы; окутанная вечной дымкой Британия, где никогда, никогда, никогда он не мог согреться по-настоящему; и Шерлок… Шерлок. Его холодные глаза, от взгляда которых покрывалось инеем сердце. Его горячие глаза… Какими горячими они могут быть, боже, какой ослепительной влагой могут они наполниться! Когда смотрят на Джона. Когда рядом Джон. Когда они оба рядом. Не приснилось ли это? И зачем нужен был этот мучительный сон? Вот же оно — его место. Этот просоленный берег, тёплый ветерок, врывающийся в незашторенное окно, запах моря, песка и рыбы. Запах сладкого кофе со сливками, который всегда так любил Киро — Киро, не растерявший ни капли прежнего обожания. Неухоженный, измождённый, высохший в своем отвратительном кресле, но в сиянии незабытой любви казавшийся невероятно красивым. И величественным. Неужели все эти долгие годы Сад оставался тем своевольным, упрямым, хохочущим в полное горло дичком, а глянцевая позолота лишь прикрыла шершавые от соли коленки и локти? Кто же он, чёрт побери?! Кто нёсся вперед, не зная устали, глотал, не зная насыщения? Кто корчился в сладострастных муках, насаживаясь на искусственный член? И кто, увидев однажды блистательно странного, даже на первый взгляд непокорного незнакомца, тут же захотел его взять, сделав первый шаг к своему позорному краху? А может быть, к избавлению? Не потому ли так яростно метался в нём алчный, безжалостный зверь, что тянуло его сюда, в эту благословенную глушь? Мысли путались, цепляясь одна за другую. — Почему ты здесь? И какого хера вдруг заявился ко мне? Садерс болезненно вздрогнул: каждый нерв завибрировал, затрепетал. Но отвечал он сдержанно, стараясь не замечать нарочитой, режущей ухо грубости — Киро никогда не был груб, особенно с ним. — Зачем я здесь — понятно. Куда отправиться тому, кто всё потерял? Домой. Почему притащился сюда, в этот дом, не знаю. Хотя нет. Наверное, знаю. Теперь знаю. — Ты разорён? — Я разрушен. Это гораздо хуже. — Разрушен? Странно. — Киро потянулся за сигаретой. — Я видел тебя однажды. По телевизору. Чуть экран не разнёс — так в него врезался. Кретин! Я сразу узнал тебя, маленький. Почему я тебя узнал? Другое имя, другое лицо. Ничего не осталось от того мальчишки, которого когда-то я совратил. — Что? Неправда. Это я тебя совратил. Я помню, как подсматривал за тобой из-за угла, как хотел тебя. Ты шёл в сторону моря, красивый до боли, а у меня подгибались колени. Ты и сейчас красивый. — Не ври, засранец, — беззлобно оборвал его Киро. — Ты никогда не был в меня влюблён. А вот я… — Он невесело улыбнулся. — Как будто вчера целовал твои губы. Сухие, горячие… Сладко до дрожи. Нет. Не хочу вспоминать. — А я сейчас только это и вспоминаю. Расскажи о себе. Киро резко махнул головой. — Ни за что. Это запретная тема. Если бы можно было вытравить память… — Тебе придётся. Я должен знать, Киро. — А не пошёл бы ты? — зло сощурился тот. — Должен… С чего это? Выпотрошишь мою душу и смоешься. Пошёл ты! Лучше налей — хочу напиться до ссаных штанов. И ты меня не остановишь. Садерс поднялся, подошёл сзади и прижался губами к сильно поредевшим, до плеч отросшим кудрям. Так тепло, так хорошо… — Прости меня. Прости. — Он осторожно погладил ладонью затылок — мягкие волосы льнули к пальцам. Как и сам Киро когда-то льнул к своенравному, несговорчивому мальчишке. — Да брось ты, — Киро слегка запнулся. Дыхание грело кожу, неожиданное прикосновение вызывало трепет — к нежности он не был готов, тем более к нежности Рэма. — За что мне тебя прощать? Мы были детьми. Особенно ты. — Наши ласки не были детскими, Киро, и ты это знаешь. — Знаю. Они были… безумными. Я обезумел тогда. Но ты так стонал… Тихо-тихо. Дьявол! — Киро сжал кулаки. — Дьявол! Дьявол! Зачем?! Это я должен умолять тебя, Рэм. Чтобы ты простил. Как я мог, господи?! Это мучительно, понимаешь? Всё — мучительно. Каждое воспоминание. Твоя тонкая талия, атласные щёки, выпирающие позвонки… Страшный грех, за который я никогда не смогу расплатиться. Уезжай поскорее, прошу. Повидались, и слава богу. — Я останусь с тобой. Навсегда. Больше никуда не уеду. — Ты? — растерявшийся Киро недоверчиво вскинул глаза. — Ты останешься в этой дыре? И думаешь, я поверю? — Мне плевать, поверишь ты или нет. Я сказал то, что сказал. — Трепло. Всегда был треплом. — Киро с силой качнул коляску. — Нехер меня жалеть! Тем более ты никогда не умел это делать. А этого сраного кресла я стою — будь спокоен. — Я хочу жить с тобой. Здесь, в этом доме. И если тебе станет от этого легче, считай, что ты меня приютил. Мне некуда больше податься. А в дом Лорены я не пойду — не могу. И сказано это было так, что Киро поверил. Поверило его обливающееся жаром сердце, но отозвалось ноющей болью — не может такого быть. Слишком невероятно и слишком щедро. С чего бы судьбе подкинуть ему такой сладкий кусок? Чем он его заслужил? Жалкий неудачник, разменявший свою драгоценную жизнь на фальшивые побрякушки. — Не врёшь? — Он даже повернуться не мог — боялся увидеть правду в любимых глазах: с некоторых пор Киро научился её узнавать. — Ты? Со мной? — Да. Сердце того и гляди взорвётся — так переполнено оно ликованием. Правда. Правда. Будь я проклят, он правда решил остаться. — Ладно. Раз уж тебе некуда деться… Живи. Сорок лет тебя ждал. Так Садерс Рэмитус остался жить. * Утро застало их крепко спящими. Киро спал в своем обшарпанном кресле, тяжело свесив на грудь захмелевшую голову, Садерс — сидя на полу и привалившись спиной к его иссохшим, бесполезным ногам, давным-давно позабывшим, как щекочет кожу нагретая солнцем трава, как ступни зарываются в горячий песок. И как может быть доступно простое счастье: по колено зайти в кипящее нарастающим штормом море, покачиваясь под его напором, напрягая звенящее радостью тело — собьет с ног, непременно собьет, утянет в солёный омут. И устоять, не поддаться весёлой пенистой ярости. *** Лишь спустя две недели Киро заговорил о себе. Садерс не задавал вопросов, да и времени не было. Он с головой погрузился в кипучую деятельность: заказать новое кресло, современное и удобное, чтобы Киро смог и без его сопровождения разъезжать по поселку, не застревая на каждом дюйме, попадая в ямки или натыкаясь на камни; привести в порядок сантехнику — «от этого гнилья блевать хочется»; снабдить самым необходимым кухню, а заодно и отремонтировать; обновить постельное бельё — «я собираюсь здесь спать, между прочим». Дел было невпроворот: счета, компьютер, транспорт… — На черта нам машина, Рэм? — Хватит прозябать на одном месте. Будем гулять. Поедем куда-нибудь — с ветерком. Не трудись — всё равно ты меня не остановишь. Хочу, чтобы у тебя было всё. — Чокнутый. У меня есть ты. Вскоре Киро перестал возражать — не было смысла. Рэм, его обожаемый Рэм, обживался, и от этого грудь жарко пылала опьяняющим счастьем. Ни один самый головокружительный, самый смелый проект, приносивший баснословные прибыли, не заводил Садерса так, как приобретение нового холодильника или установка душевой кабины со специальными приспособлениями для инвалидов. Он исхудал, осунулся и выглядел потрясающе молодо. Киро любовался его ярким румянцем и темпераментной жестикуляцией — мальчишка, всё тот же мальчишка. «Бесподобный. Что же его сюда привело? Какая беда?» — Не хочешь построить новый дом? — с улыбкой спрашивал он. Сад стремительно разворачивался, и глаза его вспыхивали: — А ты? Ты этого хочешь? — Иди к дьяволу! — смеялся Киро. — Я пошутил. Но в Садерсе уже бушевали волны предвкушения и азарта. — Небольшой, но удобный и тёплый, как… — Он на миг замирал, взгляд останавливался и мертвел. Но ненадолго. Минутная тоска сменялась восторгом: — Киро, у нас будет самый замечательный дом на земле, обещаю! — Сумасброд. Сад фыркал: — У меня денег чёртова прорва — куда их девать? — И вновь повторял: — Хочу, чтобы у тебя было всё. А Киро вновь отвечал: — У меня есть ты. * В этот вечер он не сдержался. Рэм в самом деле остался, это уже не было сумасшедшей мечтой или временным помутнением. Даже втянутый в нежданный водоворот посёлок перестало будоражить и лихорадить. Слухи, один чуднее другого, постепенно утихли. По большому счёту, не всё ли равно, кто приехал к старому педику Киро — бывший любовник или заграничный родственник, решивший задарма урвать клочок благодатной итальянской земли с видом на море, чтобы выстроить на нём роскошный белостенный дворец. Всему посёлку от этого только лучше. Никто не узнал в деловом, уверенном господине мальчишку Ромео, даже сердобольная Лидия. Да и кто остался из прежних? Все успокоились и как должное приняли присутствие нового поселенца. Он заказывал самые лучшие обеды у Марчи; часто наведывался в магазин, щедро сгребая с полок всё без разбору; вложил немалые деньги в рыболовный бизнес — пусть процветает… Своим загадочным появлением этот журнальный красавец наполнил забытую богом деревню бурлящими токами жизни. И, кажется, не собирался её покидать. Ну и славно. Когда мощный снежно-белый Gelandewagen мчался по извилистой окружной дороге, жители удовлетворённо кивали — ожил, ожил поселок, каждая песчинка запела. И старого Киро как подменили: того и гляди выпрыгнет из своего новенького, сияющего стальными спицами «кадиллака» и пустится в пляс. В этот вечер он не сдержался — слишком невероятно, слишком щедро, слишком похоже на вымысел. И, Мадонна, как хорошо! Рэм ловко резал томаты и укладывал их на блюдо, посыпая солью и свежей зеленью. Это обыденное действие завораживало нереальной, фантастической простотой. Казалось, моргни раз-другой, и исчезнет крохотная опрятная кухня, и рассыплется придуманный мир. Киро подкатил кресло поближе к окну, задев ножку стола. — Эй, осторожно, медведь! — прикрикнул Рэм. — Ужин наш опрокинешь. Налить вина? Взгляни-ка: Дольчетто. Потрясающий букет! Старая бестия Марчи содрал с меня втридорога. Но оно того стоит. — Рэм… Я хочу рассказать. — Вот за ужином и поговорим. Когда ещё откровенничать, если не за стаканчиком? Давай, двигайся — мясо стынет. Сядешь на стул? Киро коротко обернулся и вновь уставился в распахнутое окно. — Нет. Останусь в коляске. Мне так сподручнее. Ты превратил мою жизнь в сказку, — усмехнулся он, подъезжая к столу. — Только, знаешь ли, я не принц. — Я тоже не добрый волшебник, — отозвался Садерс. — Когда придёт моя очередь исповедоваться, если, конечно, я на это решусь, и ты всё узнаешь, скорее всего, вышвырнешь меня вон, как падаль. И плюнешь вслед. — Не плюну. Я готов ко всему: узнать, что ты убийца, растлитель, садист… Ты никогда не был образцом добродетели. Даже в двенадцать лет от тебя соблазнительно остро несло пороком. Садерс натянуто хохотнул. — Неужели? Вот уж не думал, что был таким соблазнительным и порочным. — Ты был… — Киро тряхнул головой, отгоняя мучительное видение. — Этого не рассказать. — Ты видел меня таким, потому что… — Потому что любил? — Да. — Любил. Господи, как я тебя любил! У меня разрывалось сердце. — Киро шумно вздохнул. — Когда я тебе надоел… — Не надо. Не хотелось портить этот мирный вечер и этот долгожданный уют: запах моря, вина и тушёного мяса, мягко льющийся свет разноцветной стеклянной лампы, негромкое бормотание телевизора в комнате… Но слова давно уже жгли ему горло. — Ты сам просил, — твёрдо возразил Киро. — Что ты боишься услышать? Как два года я ходил за тобой по пятам, вымаливая хоть каплю ласки? И как ты отмахивался от меня? Злился, шипел, прятался. И как потом уехал, не попрощавшись? Я не виню тебя, маленький, видит Бог. Тебе было четырнадцать, и ты меня не любил. — Любил, раз пришёл. Киро раздражённо скривился. — Жалко выгляжу. Заскулил, заныл. Старый дурак. Ладно, пусть будет так — любил. Когда ты уехал, я помешался. Я помешался! Всех ненавидел. Орал на мать. Однажды с кулаками набросился на отца. Как он меня тогда отделал! Чуть челюсть не своротил. Я немного пришёл в себя, очухался. Что я делаю?! Старики-то мои при чём? Надо как-то жить, помогать по дому, а я… Сказал себе: подожду ещё немного — вдруг вернутся. Ждал. Потом толстяк привез Лорену — хоронить. Потом привезли толстяка. К тому времени я совсем извёлся. Даже утопиться хотел. Кретин. Трахался с Лидией. Помнишь её? Как она выдержала, не знаю. Я драл её каждую ночь. Как дикий зверь. Но, по-моему, ей было на всё наплевать: встанет, отряхнётся, уйдёт. На следующий день — снова маячит неподалёку. Сейчас вот дерьмо за мной подчищает. — Подчищала. Теперь это делаю я. Киро поднял глаза — безжизненные, пустые. — Я люблю тебя. Господи… До сих пор от любви умираю. Всю жизнь страдал по тебе. Каждую грёбаную минутку. Он замолчал надолго — пил вино, вглядывался в вечерние сумерки за окном. — Ты не приехал на погребение, и я понял — всё. Никогда больше тебя не увижу. В одночасье собрался и махнул в Рим. Меня раздирала злость. Решил: буду учиться, стану богатым. Пиноккио долбаный! Пустые карманы и такая же пустая башка. Куда уж мне… Устроился в дешёвую забегаловку — есть-то надо, за снятый угол платить. Я был красив, ты помнишь? — Помню. Очень красив. — Случайно… да нет, не случайно, конечно… попал в порнобизнес. Низкопробные ролики с самым диким развратом: групповой секс, содомия, ошейники, наручники, плети. И знаешь, маленький… Мне это понравилось. Я с таким наслаждением втаптывал в грязь свою душу! И свою любовь. Уничтожал, как мог. Думал — зачем она мне? Появились деньжата, снял квартирку почище. А потом… — Киро глотнул вина. — Потом я стал шлюхой. — Кем? — Шлюхой. Хастлером. Перед тобой один из самых востребованных хастлеров Рима. Знал бы ты, кто меня трахал. И где, на каких постелях… Сада ошпарило мистическим ужасом. Воспитанный набожной матерью, сам он никогда в Бога не верил, во всяком случае, как в вездесущее, милосердное Начало. Если и есть что-то в заоблачных высях, то это что-то настолько трусливо и немощно, что ни разу не посмело его обуздать. Сейчас пришло осознание. И страх. Внутри тоскливо захолодело: столь утончённое переплетение могло родиться только в очень мудрых и очень сильных руках. И руки эти его не помилуют — однажды сожмутся на горле, перекрыв кислород. Он это знал. И так этого боялся! — Ты потрясён, маленький? — усмехнулся Киро. — Никогда не пользовался услугами шлюх? Хотя, зачем тебе это — под тебя каждый с радостью ляжет. — Не каждый. Садерс поднялся из-за стола. Его невыносимо тянуло из дому — выйти наружу, оказаться у моря и всю ночь слушать его умиротворяющий шелест. Смотреть на звёзды. Просить о милости… Но он ограничился раскрытым окном — вдохнул поглубже свежесть и чистоту. — Я виноват. Во всём. — Не глупи. В чём может быть виноват четырнадцатилетний подросток, который не захотел себя отдавать? Ты всё правильно сделал. А дальше — моя судьба. Я её и решил. Сам. — Ты не понимаешь! — Сад резко обернулся и посмотрел изумлённо и дико. — Как ты не можешь понять?! — Перестань. Это я позволял себя трахать за деньги. Я сосал вонючие хуи старых уродов. И обдолбанный в хлам врезался в дерево тоже я. У меня был шикарный байк, я очень его любил, я им гордился. И он перебил мне хребтину. Всё справедливо, маленький. Прости, что так тебя называю. Знаю — это слово страшно тебя бесило, но я не мог удержаться. И сейчас не могу. Сад вернулся к столу. — Как давно это случилось? — Давно. Двадцать девять — самый расцвет. Тяжело превратиться в дышащее бревно, когда тебе нет тридцати. — Ничего нельзя было сделать? — Ничего. У меня был клиент. — Киро зло усмехнулся. — Постоянный… Довольно известная в Италии личность. Жена, куча детишек, власть. Извращенец. Избивал так, что сам потом плакал. С ума сходил. Иногда я думаю — этот сатана был влюблен в меня по уши. И бесился от безысходности. Что с тобой, маленький? Ты так побледнел… Перестань. Столько воды утекло. — Я в порядке. — Уверен? На тебе лица нет. — Уверен. Что дальше? — Ничего. Когда со мной произошло… это, он поднял на ноги всех. Но только не меня. Всё! Не хочу вспоминать. Боль прошла. Всё прошло. Остался только ты. — Почему ты вернулся сюда? Надо было бороться. — А почему ты вернулся сюда? Почему ты не борешься? Сад посмотрел затравленно и тоскливо: — Мне нельзя. — И мне было нельзя. Хотелось сгнить заживо на этом чёртовом берегу. Мать с отцом стойко держались: ухаживали за мной, ни словом не упрекнули. Как потом оказалось, слухи о моих подвигах и сюда долетели. Порадовал единственный сын… Удивительные они у меня, сильные. Неразлучники — ушли друг за другом. — А как же ты? — К тому времени я уже ловко управлялся с коляской, даже рыбачить пытался. Но одному было несладко. Временами терзали боли. Это сейчас я… омертвел, не чувствую ничего, а бывало — ночами не спал, так сильно скручивало. В один из дней заявилась Лидия. Муж её потихоньку спивался, детей Бог не дал, вот она и решила за меня взяться. Смешная… Ничему так и не научилась. Но как-никак живая душа — придёт, молча бродит по дому, что-то делает, посудой гремит. Всё легче. Не дала мне с голоду умереть. Раньше каждый день приходила, сейчас — раз в неделю. Постарела и, кажется, не совсем здорова. Надеюсь, ты не выгнал её? Что-то давно она не является… — Не выгнал. Заплатил. Предложил приходить два раза в месяц. — А она? — По-моему, была рада. — Пусть приходит. Это часть её жизни. Так она чувствует себя нужной. Каждый должен быть нужен хотя бы кому-нибудь. Ну что, маленький, тебе не слишком противно? — Мне больно. И страшно. Но это касается только меня. Поехали к морю, Киро? Допьём вино на песке. Он сейчас, наверное, очень тёплый. Рассказать о себе Садерс так и не смог. *** Им было хорошо вместе. Иллюзий они не строили, смотрели на происходящее трезво. И мудро. Оба поняли, что расстаться было необходимо. Жизнь ошибок не делает. Она хладнокровно разбила непрочный союз взбудораженных запретной близостью тел для того, чтобы спустя сорок лет соединить их души. Всё правильно. Киро ни о чём не жалел: ни о покалеченном теле, ни о разбитом сердце. Если путь к Ромео оказался так долог, что ж — не ему спорить с Небом. Да и о чём? Разве мог он даже в самых воспалённых мечтах увидеть свою поседевшую голову на загорелой, гладкой груди прекраснейшего из мужчин? У них не было, да и не могло быть секса. И дело не в травме: сломанный позвоночник давно перестал быть чувствительным, адская боль, срывающая когда-то крики и ругань с покусанных губ, давно отступила. Тело предало забвению ту страшную пытку, от которой трещали кости, а мышцы горели и сокращались с бешеной скоростью. Оно перестало существовать как источник радостей или страданий, перейдя в режим самых примитивных потребностей. Да и Сад ничего не хотел. Все желания, самые горячие, самые страстные и безумные, навсегда были отданы Шерлоку. Даже спонтанное возбуждение, которого он стыдился и которое тщательно от Киро скрывал, постепенно сошло на нет. Теперь он нуждался только в тепле. Но спали они вместе — на том самом диване, где когда-то с азартом и упоением следили за приключениями голливудских супергероев, и где потом дрожащими пальцами расстёгивали друг другу ширинки, и тихо смеялись, и краснели от возбуждения и лёгкого чувства стыда. Никогда и нигде Садерс так сладко не спал, даже в доме Бонне. Самые роскошные кровати самых роскошных отелей мира — жалкие соломенные тюфяки. Он прижимал к себе сухое, бесполое тело и засыпал крепко и безмятежно, без сокрушающих сновидений, полных крови и неуёмной жажды. Ничего лучше не было в его жизни, ничего лучше этого обыкновенного счастья: проводить и встретить день рядом с тем, кто по-настоящему любит. Будил его негромкий, мерный шум моря — как оно близко, боже… Он забыл, что море может быть так удивительно близко. Даже когда оно спокойно — оно всё равно шумит. Плещется, бьётся о берег, дышит. Живое, огромное. Кричали чайки. Просыпался посёлок. Проворный Марчи наверняка уже накрыл стеклянным колпаком своё фирменное бискотти — свежее, ароматное, сухое до хруста. И пироги, густо политые вишневым сиропом. И пышные маковые рулеты. Пора варить кофе. Скоро притащится Лидия — наводить в доме порядок. Сегодня её день. День, который она с нетерпением ждет. Нацепит старый передник, посмотрит тускло и безразлично. Чёрт с ней, пусть копается, смахивая с комода воображаемую пыль, зарабатывая неумелой заботой свой кусок ветчины и радости. Садерс и кофе её напоит, и бискотти не пожалеет, и словечком-другим перекинется. Пора. Киро проснётся нескоро — любит поспать, лежебока. Пусть отдыхает. Садерс успеет поплавать, принять душ и о завтраке позаботиться. Денёк-то какой начинается славный — лето в самом разгаре. — Лидия здесь? — Проснулся? Соскучился по своей красотке? Нет её, мой старый ветреный друг. Прихорашивается, как видно. — Иди сюда. Ты с каждым днём молодеешь, Ромео. — Ты тоже вполне ничего. — Так пожить хочется, маленький. — Поживем… Киро умер. И года не минуло. Оторвавшийся тромб перечеркнул все надежды, и это было вполне предсказуемо. Разве предсказуемость не синоним стабильности? «Ну вот я и один на Земле. Очередная жертва убийцы. Убил я Киро. Приехал сюда и убил». * Через неделю после похорон от великолепного Садерса Рэмитуса ничего не осталось. Ничего не осталось и от Рэма-Ромео. Серебристая амальгама отражала незнакомое лицо усталого, никому не нужного Старика, нетерпеливо ожидающего конца. *** Кто сказал, что долгая жизнь — это благо? Безумец, не знающий, как надсадно трещат старые кости и ноют стёртые суставы, как долго не приходит рассвет, как непроницаемо темна ночь. Как пусто в мире. И каким тонким, лишающим разума звоном наполнена эта пустота. Старик поднимался с постели, кое-как прикрывая клетчатым пледом несвежее, скомканное бельё — свидетельство тревожной, наполовину бессонной ночи. Надо, надо сменить простыни… Обязательно. Завтра. Отправлялся на кухню, пил воду, варил кофе, много курил, смотрел в окно: море… Единственное, что продолжало доставлять ему удовольствие, волновало и действительно имело в его полужизни какой-либо смысл. Пора. Солнце показалось на горизонте. Маршрут его был известен всему поселку. Утром — берег. Там Старик долго сидел, вслушиваясь в шорох прибоя — самую сладостную мелодию самого гениального музыканта. Именно здесь в Старике пробуждались прежние властность и своеволие, именно здесь он без устали ругался с Богом, называя его маразматиком и ублюдком, а План его — бездарным, топорно грубым. Затем Старик принимался за Дьявола: желчно высмеивал дряхлого, беззубого слабака. Ни Бог, ни Дьявол его дерзкого вызова не принимали. Ни тому, ни другому до него не было дела: ни покарать, ни помиловать. Оба упорно отказывались видеть его у себя… Но от этой односторонней перебранки Старику становилось немного легче. Он возвращался домой и мрачной тенью слонялся по комнатам; что-то жевал; снова пил кофе; снова много курил; смотрел телевизор, устроившись в кресле своего дорогого Киро. Там он и засыпал — всякий раз неожиданно и надолго. Иногда этот своеобразный сопор** длился до самого вечера, а бывало, подслеповато щурясь и недоумённо озираясь по сторонам, Старик просыпался посреди ночи. «Ночь? Уже ночь? Сколько же я проспал?» — Он с трудом разминал затекшие мышцы, безмерно радуясь приобретенному дару легко и приятно убивать самого злейшего своего врага, самого изобретательного палача — время. Ему нечего было делать, некуда было пойти. Если впасть в благословенную кому не удавалось, с наступлением сумерек Старик покидал опостылевший дом и направлялся в таверну — перекусить и выпить стаканчик. Он неспешно шагал по посёлку, глядя прямо перед собой, не замечая вежливых торопливых кивков, не слыша приветствий. Но, великодушно прощая надменность, с ним продолжали здороваться, неизменно попадая в поле его странного, неодолимого магнетизма. Он был по-прежнему бодр, моложав и на редкость красив. От его быстрого взгляда, если он им удостаивал, пробирал колкий озноб, и нападала необъяснимая суетливость: и вроде бы нет причины, а лихорадит. Соседи его сторонились. Но надменности в нём не было и в помине. Сосредоточенный на тяжести, что носил в своем сердце, Старик попросту не видел людей. Шерлок и Киро… Мальчики мои… Вопреки рассудку и логике, двойное бремя нести было легче. Старику казалось, что он не идет, а парит — ни живой, ни мёртвый. Сгусток больной энергии, затерявшийся во Вселенной. И даже Смерть обходила его стороной. На двадцать два года он пережил Киро, и все эти двадцать два года настойчиво, но безответно призывал избавление. Но ему неизменно в этом отказывали. Он не позволял себе опуститься — не хватало ещё задохнуться в собственной вони. Такого подарка ни Богу, ни Дьяволу он не сделает. Сил на это оставалось всё меньше, желания не было вовсе. Зачем? Кому нужны его отмытые руки и ноги? Но перед сном, кряхтя и ругаясь, он тащился в душ, и там, намыливая всё ещё стройное, но отвратительно ветхое тело, смывал с себя следы дневной маеты. Раз в месяц у местного брадобрея коротко стриг обесцвеченные временем волосы. Стирал и гладил одежду. Чистил обувь. Наводил в доме порядок. И в этих нехитрых хлопотах заключалась вся его жизнь. Не считая яростных монологов, обращенных к безучастному небу и столь же безучастной бездне. Двадцать лет бессмысленного существования раздробили его память на крошечные кусочки, собрать которые в единое целое он, как ни старался, не мог. Он давно не помнил себя самого: кем был когда-то, что его окружало, какие страсти кипели вокруг. Смутные видения о ком-то сильном и беспощадном, рухнувшем с небывалых высот, не беспокоили его совершенно. К нему это отношения не имело. Он знал только этот берег и Киро, подарившего ему шанс снова стать человеком. Он знал тоску по нему. Страстное желание уйти. Надежду, что ждать осталось недолго. Ярость на двух заигравшихся идиотов, управляющих своими Владениями по-детски неумело и бестолково, глухих к его ежедневным призывам избавить от испытания слишком затянувшейся жизнью. И нежность — небывалую, вновь и вновь ошеломляющую своей нерастраченной силой. К Шерлоку. К тонким, подвижным пальцам, которые так смертельно хотелось поцеловать. Собственно, этого ему было достаточно. * Заболел он неожиданно, в одночасье. Наступило утро, когда подняться с постели получилось с трудом — силы оставили. Ни кусочка, ни крошечной капли силы. Чужое, неподъёмное, наполненное пугающей тяжестью тело, которое еле-еле удалось дотащить до унитаза, чтоб позорно не намочить штаны… Слабость изводила паралитической дрожью — и кружки не удержать. Потом на иссохшее тело набросилась боль. Набросилась кровожадно и алчно: ни на минуту не оставляя своё черное дело, пожирала отмирающие внутренности, ломала кости, догрызала остатки разума и души. Старик терпеливо и чутко прислушивался к её звериному урчанию, пытаясь понять, что это: рак или поедающая его тоска. Но чем бы это ни было, он с радостью принял казнь. Несомненно, боль очень быстро его убьёт — вряд ли сердце выдержит столь свирепый напор. Старик успокоился и перестал враждовать с Небесами и Преисподней. С болью он не боролся. Даже думать об этом не смел. И как бы он мог? Она приближала так долго вымаливаемый конец. Пил анальгетики и стискивал зубы. К тому же кто-то из тех Двоих как видно решил его пощадить — временами боль отступала. Сознание Старика прояснялось, чуть-чуть прибавлялось сил, и пожелтевшим, измождённым призраком он брёл к берегу моря. Шёл еле-еле, отдыхая на каждом шагу, а дотащившись, падал на спину, долго восстанавливая изодранное дыхание. Отдышавшись, он садился к морю лицом, отгоняя пугливую мысль, что вряд ли осилит дорогу назад. Но солёная влага его освежала, он благодушно жмурился и улыбался. Наслаждался угасающей жизнью. Браниться больше не было смысла — его наконец-то услышали. Теперь он беседовал, и беседовал исключительно с Шерлоком. Шептался как заговорщик. Рассказывал о Киро, о том, как скучает по нему все эти двадцать лет, как прекрасен Киро, как великодушен и добр. И как безумно Старик влюблен. В него. В своего Шерлока. В умирающем сердце любовь вспыхнула с новой силой. Любовь без воспоминаний и грёз. Не имеющая очертаний. Просто нечто огромное и сияющее. Даже боль не могла притушить этот всеобъемлющий свет. Надышавшись и наговорившись, Старик отправлялся домой, преодолевая обратный путь на пике изнеможения. До постели он добирался, шатаясь и издавая громкие, хриплые стоны — устал, боже мой, как я устал… Валился на старый диван почти без чувств и погружался в полный кровавого ужаса сон. Так он и доживал — от боли до боли. * Сегодня у Старика особенный день — сегодня Старик умрёт. Ему снился Шерлок — молодой, улыбающийся, счастливый. Он стоял на том самом месте, где когда-то задохнувшийся от быстрого бега Киро впервые прижал к себе тонкое, позолоченное медовым закатом тело и выдохнул в обветренный рот: «Я без ума от тебя, мой Ромео». Шерлок пристально вглядывался в горизонт: как видно, кого-то ждал. А может быть, просто наслаждался синью и беспредельностью. Море ласкало его босые ступни, ластилось, заигрывало, манило. «Осторожно, Шерлок! — в ужасе крикнул Старик. — Море сегодня опасно». Но Шерлок обернулся и успокаивающе качнул головой: не волнуйся, я буду осторожен. И улыбнулся. Старик прошептал: «Мой мальчик…» А потом крикнул так громко, как только позволили изношенные, забитые никотиновой гарью лёгкие: «Мальчик мой! Ты простил меня?» И услышал: «Я простил тебя, маленький…» Он дёрнулся умирающим телом — мощная волна прошлась от макушки до пят, словно один из чертей того ада, в котором он мучительно догорал, вонзил ему вилы в бок. И проснулся. Поначалу он был уверен: случилось несчастье. Слишком уж тепло улыбался Шерлок — так улыбаются, не чувствуя ни страдания, ни обиды. Не чувствуя ничего. Все эти годы Старик волновался за Шерлока: здоров ли, счастлив ли, любит ли его Джон по-прежнему преданно и глубоко. Вот и сейчас тревога взорвала грудную клетку сердцебиением: беда, с ним случилась беда! Не уберёг чёртов рыцарь! А потом, дрожащий и ошеломлённый, Старик понял, что произошло невозможное: боль, источившая его тело, исчезла, и оно стало воздушным, лёгким, с минуты на минуту готовым взлететь. Так вот оно что… Наконец-то! Он давно готов к путешествию, куда бы дорога ни привела. Самое главное — мальчик жив и здоров. Умереть бы на берегу. Но туда Старик не дойдет. Даже не доползёт... Он знал, что никто не придёт на его могилу, не принесёт цветов, но это его не печалило. Цветов достойна Лорена — прекрасная, любящая и нежная, навеки оставшаяся молодой. А он… Никому не нужному, всеми забытому старику вполне достаточно горсти родной земли. Земли, которая мягче лебяжьего пуха, теплее ясного солнышка. * итальянское сухое печенье ** патологическое состояние сна