Верность
2 февраля 2017 г. в 12:24
Как ни странно, это идея Арчибальда. Она идёт ему примерно так же, как самому Агару идёт Гарикова ленточка в бороде, но это совершенно точно идея его величества. Праздник, «дружеская, мать её, вечеринка для своих» — это как веночек из полевых цветов на шее несвежего скелета, поднятого некромантией.
Но Агар всё равно идёт, потому что отмечать они будут успех Гарика. Прорыв, можно даже сказать — но пока суеверно не говорят, хотя думают, понимают: да, прорыв. И, конечно, туда идёт Гарик, ещё не отдохнувший толком, с опалёнными волосами и ресницами, с осунувшимся лицом. Триумфатор.
Агар не хочет вечеринок, Агар хочет забрать Гарика, дать ему выспаться, наесться, налюбиться. И потом — наговориться вдоволь с тем, кто понимает, действительно понимает, что ему удалось и чего это стоило. Но приходится идти на вечеринку для своих, которая всем своим и нужна — как тот веночек полевой несвежему скелету.
Агар так не хочет идти, что незаметно сам для себя опаздывает. И когда приходит — праздник уже в разгаре. Тихая музыка, цветы какие-то, фрукты, еда. Гостей четверо, его самого считая. А вот присутствующих — раза в три больше. Снуют по залу скудно одетые девицы, юноши с арфами и амфорами — мельтешат, не сосчитать.
Арчибальд с Корлагоном, сменившим для разнообразия свой доспех на что-то полегче, устроились в одном углу стола. Рядом с ними — кубки, мясо, горой какие-то фрукты. Им явно глубоко плевать и на музыку, и на вечеринку, и на всё вокруг. Между ними — доска, расчерченная на клеточки, и оба выглядят так, будто решают сейчас судьбы мира, не меньше.
А в другом, дальнем углу стола — Гарик. Агар не сразу понимает, что с ним не так. Почему глаза такие остекленевшие, лихорадочный румянец на бледных щеках, лицо непривычно-бессмысленное, а движения — как в замедлении. А ещё рядом с ним, по обе стороны — две девицы. Скорее раздетые, чем одетые, громко хохочущие, сверкающие красными ртами, белыми зубами, тёмными полукружьями сосков в совсем неприличных вырезах. Мечта юного девственника. Мечта пьяного юного девственника.
Каковым, с некоторой точки зрения, Гарик до сих пор и является.
— Агар, — окликают его прежде, чем он успевает сделать хоть шаг. — Подойди сюда.
Хотя какое там «окликают», Арчибальд давно приказывает. Повелевает. Отдаёт царственные распоряжения. Даже ему, Агару.
Но в этот раз Агар колеблется почти непозволительно долго, прежде чем сесть на отодвинутый специально для него стул.
— Как думаешь, Агар, — интересуется Арчибальд с самым серьёзным видом, — через сколько ходов Корлагон проиграет?
Агар думает совсем о других ходах.
О том, что Гарик по-прежнему не пьёт, его ведёт с двух-трёх глотков, когда он настырно пробует из Агарового кубка. И что тут, при Арчибальде, он стал бы пить только в одном случае — с самим Арчибальдом, не принимающим отказа.
О том, что это не он опоздал: это остальные начали раньше.
О том, что симпатичные полуголые девицы, вроде бы как разносящие еду и вино, начисто игнорируют их угол стола и вьются вокруг Гарика.
И о том, что ему, Агару, однозначно приказали не вмешиваться.
— Зачем? — спрашивает он, глядя на доску, но не видя её.
— Потому что так у него есть выбор, — невозмутимо говорит Арчибальд, переставляя фигуру. — Все возможные ходы перед ним. Хороша была бы игра, если б клетки на доске стояли в один ряд, а, Корлагон?
— Нет, ваше величество, это была бы плохая игра. — Полководец спокоен, а голос — как у лича бесчувственного. — И я бы назвал жуликом того, кто не дает своему… напарнику возможности воспользоваться разными вариантами.
— Я не даю? — Выдержка изменяет Агару, и он почти кричит, но вполголоса. — Я просто…
— Причём здесь ты, Агар? — демонстративно удивляется Арчибальд. — Мы с Корлагоном обсуждаем партию.
— Вы уже давно всё… обсудили, — шипит Агар. — И, позвольте заметить, обсудили ту партию, которая вас никоим образом не каса…
— Мальчик видел только свои формулы. И тебя. Думаешь, его выбор был… Да просто был он, выбор?
Агар смотрит на них. Непроницаемые лица роднее, чем давно забытая родня — но сейчас он ненавидит обоих настолько, что не желает замечать сочувственного понимания в глазах. Ненавидь он их меньше — выплюнул бы, бросил им, таким рациональным, правду: кто кого выбрал, и сколько упрямой тоски было в Гариковых губах, когда они впервые поцеловались, и как отдал ключ от комнаты своей — приходи когда хочешь. И как привык уже не засыпать один.
Но сейчас он не может даже сказать им этого, тёплого, горячего, стучащего в груди — слишком ненавидит.
Потому что они, конечно, правы.
— Кстати, Корлагон проиграет через три хода, — улыбается Арчибальд одними глазами. — Или через пять. Но у него есть выбор.
— А у Гарика нет выбора, — снова шипит Агар. — Он совсем мальчишка, пьяный, неопытный, а вы натравили на него… этих.
Рука Арчибальда замирает над фигурой. Музыка играет совсем ненавязчиво, и слышно, как Гарик что-то оживлённо — и совсем уже невнятно — рассказывает под яркий, сочный женский хохот.
— Ты совсем сдурел, Агар? — едко спрашивает Корлагон. — Конечно, спать с этими девочками или нет — это не выбор. Его выбор — вернуться ли потом к тебе.
А после — через пять ходов — Корлагон проигрывает и уступает место Агару.
Гарика уже совсем не слышно, не слышно женского хохота, только музыка громче стала. Агар не отводит взгляд от доски.
— Ненавидишь меня, Агар? — спокойно говорит Арчибальд. — Или, быть может, его?
— Нет, — искренне говорит Агар. — Только себя. За то, что позволяю вам эту… игру.
Арчибальд одним взмахом руки смахивает фигуры со стола.
— А что вам проку в любви, которую ничем не проверяли? — спрашивает он. — Что проку в верности, не подвергавшейся никогда испытаниям? Доверишься ли ты щиту, Агар, если по нему никогда не били?
— Это жестоко, — говорит Агар. Скрестивший людей с быками, ставящий на них опыты, от которых сам поначалу в кошмарах просыпался. Агар, чьим именем пугают, наверное, детей. — Это жестоко.
— Жестоко было бы позволять вам растить иллюзии. — Арчибальд встаёт. — Если такая малость всё разрушит — жестоко было бы ждать этого годами. Постарайся понять, Агар.
Агар пытается понять два дня. Пытается понять, запершись в комнате и ожидая — ежеминутно, ежесекундно, — скрежета ключа в замке. К исходу первого дня понимает только то, что иллюзии — это очень, очень много. И он бы растил их и дальше, сколько получилось бы — только не так, не пустота.
К исходу второго дня понимает, что Арчибальд и его самого проверяет. Бьёт наотмашь, чтобы посмотреть — верен ли.
Он, сквозь ненависть, отчаянье, пустоту — верен. Верен чёрной, мрачной, тяжёлой как надгробие благодарностью за разбитые иллюзии.
Гарик всё не приходит.
Зато приходит Корлагон.
Молча раскладывает на столе чёрно-белую доску. Молча достаёт две фигуры, ставит по разные стороны. Долго — и всё так же молча — держит руку на маленькой белой, и Агар думает неожиданно, что эта белая фигура в огромных пальцах полководца, на пустой доске — она потеряна, несчастна и раздавлена.
— Твой ход, — говорит Корлагон, так и не сдвинув белую фигуру. Разворачивается, идёт к дверям, по-солдатски чеканя шаг, и уже у порога добавляет чуть слышно: — Дурень.
Агар сжимает в кулаке чёрную фигуру так, что резные грани больно впиваются в ладонь. Отрезвляюще. Смотрит на белую фигуру, такую одинокую и потерянную, и понимает так отчётливо, будто это Корлагон чеканит слова в его голове:
Дурень. Эгоист. Спрятался в своё страдание и ожидание, как моллюск в раковину. Ждал. А ведь ты, не Гарик — знал про игру. Арчибальда с Корлагоном знал куда дольше, чем Гарик. И даже не подумал за двое суток, каково там Гарику, считающему, что не его сыграли, предали, эксперимент поставили — а он, он сам виноват.
Агар хочет бежать, но заставляет себя идти медленно. Успокаивается, ищет слова. Тщетно: у порога Гариковой комнаты не остаётся ни слов, ни спокойствия.
Может, оно и лучше.
На пороге Агара промораживает памятью, ледяными мурашками по хребту до пяток: год назад стоял так же, сжимая в кулаке свои дурацкие записи, смотрел на упрямый Гариков затылок, на стол-помойку, на рыжий огонь. Год назад Гарик едва не выгнал его, упрямец. А он едва не ушёл, дурак. А что, если сейчас…
…обернётся, и не боль будет в круглых глазах — насмешка? Что, если и не нужен ему теперь Агар, что если скажет — уходи? Может, потому и не скрипнула Агарова дверь ни разу за два дня, что Гарик свой выбор сделал?
«Что, Агар, — усмехается в чёрные усы воображаемый Арчибальд. — Гордость свою бережёшь, отказа боишься? Ну так иди, дверь вот, рядом. Делай свой выбор».
Да какой тут, к хуям, выбор, думает Агар, входя в комнату. Риск получить по гордости против… против этих колючих упрямых плеч. Против острых коленок, больно упирающихся в бок по ночам. Против дикого огня в круглых охряных глазах, огня, который Агар и в лаборатории видит, и в постели по ночам. Против едва заметных веснушек на щеках и безумных идей в белобрысой голове, что приходят и изливаются словами в самое неподходящее время.
Да разве ж это выбор?
Выбор. Каждый шаг от двери к столу — выбор. Каждый Агар делает. И шаг, и выбор. А Гарик всё не оборачивается, и семь вечностей-шагов Агар идёт на ощупь, вслепую, не видя его глаз.
А потом, когда уже полшага до него остаётся, Гарик оборачивается.
Агару легко читать его лицо, легко до головокружения. Он успевает только ловить названия для выражений: взлетают вверх светлые брови, уголки губ — рад, удивлён. Морщинкой под самую ленточку ломается лоб — страх? сомнение? Вниз губы, брови, взгляд — стыд?
— Агар, я… — округляет губы, хочет сказать что-то.
Но Агару уже всё сказали упрямые плечи, сами подавшиеся навстречу его рукам, и движение вперёд, честное движение тела, плевать на стыд хотевшего, и лохматая макушка, под ладонь привычно ложащаяся. Агар обнимает его так крепко, как только может — коленки колко поддых упираются. Целует морщинку на лбу, прикрытые веки.
— Агар, я, — снова бормочет Гарик. — Я… нечаянно… я тогда выпил, а они… и я… В общем, я был пьяный, а они сами… — Замолкает и вдруг смеётся несмело: — Так и думал, что по-дурацки прозвучит. Я не знаю, как просить прощения, Агар.
Агар молчит. Смешное слово «верность».
Гарик в свои чистые честные двадцать свято уверен: не поддаться в хмельном угаре на хохот разбитной девчонки — это верность.
Агар точно знает: боль в круглых глазах, страх, что из-за такой ерунды самое важное потерял — вот она, верность.
Корлагон наверняка думает, что оба они — дураки несмышлёные, по пустякам страдающие там, где надо действовать, вовсе голову отключить, не рассуждая, не сомневаясь — и это верность.
Интересно, а что о верности знает Арчибальд?
Впрочем, не так уж ему и интересно, просто умное чуткое нутро ставит барьеры, не даёт счастью бурной рекой ворваться в мысли, всё на своём пути сметая. Вот и думает сейчас о глупостях всяких, пока губы, пальцы, руки, сердце, в груди рокочущее, всё за него Гарику объясняют…
— Это неважно, — всё-таки говорит он. — Я всё понимаю, Гарик. И поверь, это неважно. Бывает. Я просто боялся, что ты не захочешь вернуться ко мне.
И тут Агар понимает, что очень сильно ошибся. Только пока не понимает, в чём. Но ошибся точно, потому что Гарик каменеет под руками, отстраняется и шипит, втягивая воздух ноздрями, уже открывает рот…
— Что, Агар?.. — обманчиво-спокойно спрашивает он, глядя колко, прищуренно снизу вверх. — Ты сидел и думал, что я могу… Что я тебя променяю на?! Ты, злобный колдунишка, правда так обо мне думал?! Обо мне?! Так?!
Агар больше не думает о верности. Агар думает «ой, блядь», когда разьярённый Гарик спрыгивает со стола и напирает, тычет острым пальцем в ключицы, загоняет в угол.
— Да как ты вообще мог? — шипит Гарик. Были бы у него когти — точно бы выпустил сейчас. — Пока я тут не знаю, как прощения просить, поедом себя ем, ты обо мне вот так вот думаешь, да, Агар?
— Нет? — неуверенно говорит Агар. — То есть да? Гарик, я…
— Молчи уж лучше, злобный колдунишка, пока ещё чего не наговорил!
А некоторое время спустя Агар, счастливый, усталый и весь расцарапанный — может, всё-таки и правда есть у Гарика когти? — сонно перебирает растрепавшиеся мягкие волосы, слушая тихое сопение, и пытается решить загадку:
Как так вышло, что Арчибальд Гарика напоил и девиц ему подсунул, Корлагон Арчибальду подыгрывал, Гарик напоился и совратился — а виноват кругом он, Агар? И прощения просить ему. И терпеть теперь «злобного колдунишку» и другие приятности незнамо сколько.
А потом получает в бок острой коленкой и понимает:
Ну и ладно. Ну и пусть.