Сказки тёмного Энрота

      Белый       Агар смотрит на белый, почти совсем белый лист. Сверху — одна строчка: «Привет, Агар». Ниже, в левом углу листа — кусочек формулы наискось, обрывающийся по краю. Агар долго пытается понять, что это, но, даже будь у него начало и конец загадочной надписи — всё равно навряд ли понял бы.       Очень информативное письмо.       Гарик такой Гарик.       Красный       Губы у Гарика обычно бледные. То искусанные, то обветренные, колючие, немягкие. На вид — совсем не поцелуйные. Такими губами — язвить, словами жалить, ухмыляться ехидно. Закусывать такие губы тоже хорошо, особенно задумавшись: до бледных следов от зубов. Можно и кривить их презрительно, с Корлагоном ругаясь, но это не очень идёт к круглым, непрошибаемо-наивным глазам.       Обычно бледные, но бывают и красными. Как вино, как кровь, как закат над морем. Как солнце, падающее в западные горы. Как дюжина других, не менее избитых и затасканных сравнений. Лучше не так. Влажно-красными. Сочно-красными. Зацелованно-красными. Приоткрытыми, припухшими, мягкими. И когда губы такие — то и на бледных скулах загорается румянец, а глаза почти чёрные, лихорадочно блестят.       И — самое горячее, самое живое, молотом у Агара в груди стучащее — красные губы Гарика только он знает.       Оранжевый       Огонь среди всех страстей Гарика — самая, пожалуй, горячая страсть. Он зачарован им, любым: от робкого, крохотного рыжего лепестка, танцующего на свече до первозданной стихийной силы призванного элементаля. Он мог бы убивать пламенем — но он не любит убивать. Он даже не приручает — он знакомится с ним. Дружит. Любит его. Кормит своей магией. И огонь целует Гарика, обнимает любовником — пылким, но нежным. Обгорают светлые ресницы, в тёмные спиральки завиваются по краям волосы — но никогда пламя не жалит всерьёз. Гарик верит огню — и огонь дорожит доверием. Никогда не кусает до ран, струпьев, ожогов.       Агар даже ревнует немного к огню.       Впрочем, не тогда, когда Гарик, сомлевший, открытый в своей юной наготе, валяется на мягких шкурах перед камином в редкие минуты спокойствия и смотрит сонно и безмятежно на плящущее для него пламя. Тогда Агар не ревнует. Он любуется исподтишка Гариком, который любуется огнём. Тишина в такие вечера — тёплая-тёплая. Оранжевая.       Агару хочется думать, что далеко, где-то за морем, Гарик сейчас тоже смотрит на огонь — не тот дикий, смертоносный, к которому он уехал, а на такой вот уютный. И, быть может, тоже вспоминает тёплые оранжевые вечера в Айронфисте.       Жёлтый       Волосы у Гарика — жёлтые, на самом деле. Как свежая солома, летний запах которой иногда вспоминается Агару. Не белобрысые, не светлые — именно жёлтые. И совершенно непослушные. Он перетягивает их ленточкой, чтобы в глаза не лезли. А они всё равно лезут, и даже Агар иногда просыпается от этих волос, щекотных и жёлтых.       — Почему не обрежешь? — спросил как-то Агар.       Ну в самом деле, одна с ними морока: и мешаются, и обгорают по кончикам, и любимый предмет для шуток у всех остроумцев Айронфиста.       А что Агар любит, пока Гарик спит, перебирать по одной эти упрямые пряди, на палец наматывать, лицом в них зарываться — Гарику знать, кажется, неоткуда.       Неоткуда — но почему тогда отрезал перед отъездом одним взмахом ножа, под самый затылок, становясь сразу и старше, и моложе одновременно, почти бесстыдно выставляя напоказ шею с дорожкой позвонков, за воротник убегающей? Отрезал — и усмехнулся чуть печально: отрастут к возвращению…       А ленточка, теперь ненужная, у Агара в столе лежит. В запертом ящике. На ключ и на чары запертом. Рядом с длинной прядью жёлтых волос.       Зелёный       Под Сорпигалем красиво весной. Мир купается в зелени, жадно пьёт юное буйство красок, полной грудью дышит. Сады и поля, просыпаясь, уже не помнят войны, огня, крови — и живут, живут, живут. Солнечный луч играет на переливчато-изумрудных крыльях от любви одуревшего жука…       А ещё под Сорпигалем — Кузня.       И письма от Гарика, конечно, прошлой весной приходили оттуда совсем не про зелень и жучков с цветочками. Арканы, сложные плетения, силовые потоки… Не было в письмах зелени — да и пусть она провалится, Агару не нужны были другие письма.       Только вот хотелось вытащить Гарика на воздух, в сады. Дышать морем и свежестью, ловить ласковое весеннее солнце бледной кожей. Хоть иногда от экспериментов своих отрываться, хоть для здоровья, если не для души: про душу тут речи не было, Гарикова душа живёт в лабораториях. А местные и рады были до полусмерти, выжимали из приезжего гения всё, что можно и нельзя. Сволочи. Агар всё думал над письмами: они его хоть кормят там? Погулять выпускают?       Агар уже был близок к тому, чтобы написать сам тамошнему главному чернокнижнику — в нелитературных навовсе выражениях и с личной Арчибальдовой печатью непременно — чтобы кормили, выгуливали, отдыхать выгоняли хоть иногда. Но неожиданно выглянул в окно и подумал: а какого, собственно, хрена?       До Сорпигаля не так и далеко. Дел у него в Айронфисте — по крайней мере важных дел, а не Арчибальдову скуку разгонять, — почти что и нет… Да и вообще, стажировка или, скажем, повышение квалификации никому не повредит.       В общем, Агар, не дав себе времени передумать, просто взял и сбежал в Кузню. Весной, конечно, любоваться и солнышком дышать… Или чем там полагается дышать?       Арчибальдово неодобрение, с вороном пересланное, уже ожидало его в Сорпигале. Зато Гарикова радость определённо того стоила. Он ластился котёнком, заглядывал в глаза, целовался… и подло заманил Агара в Кузню, где ему как раз совершенно случайно был жизненно необходим биоинженер с головой на плечах, а не какой-нибудь пердун старый…       А через две недели в Сорпигал приехал Корлагон. Генералу внезапно приспичило гарнизон в городе проверить. Ну и по счастливому совпадению вернуть Арчибальду обе его любимые игрушки, а то величество заскучал — ни тебе взрывов в лабораториях, ни минотавров ебущихся.       Впрочем, прошлогодняя сорпигальская весна и Корлагона проняла: сады Агар с Гариком всё-таки посмотреть успели. Красивые, наверно, сады были. Агару из всех красот почему-то только голый Гарик в мягкой зелёной траве и запомнился. А, и жук ещё. Переливчато-изумрудный и от любви одуревший.       Агар, задумавшись, смотрит в окно. Снова весна. Снова зелень. Арчибальд вчера намекнул, что неплохо бы ему, Агару, в Кузню съездить…       Агар отказался. Что там делать? Жуков, что ли, смотреть?       Голубой       Небо в тот день такое, какое только ранней осенью бывает. Даже Агар, любителем природы отродясь себя не считавший — и он замирает во дворе замка, глядя в прозрачный холодный хрусталь над головой. Стоит, больше выдерживая характер, чем правда любуясь — но запоминает надолго эту бледную, вылинявшую синь. А потом идёт к Арчибальду: его величество, конечно, пригласил, и Агар выдержал положенное меж ними негласно время — не бежать же сломя голову по первому зову, тем более — приглашению, не приказу? Но границы он знает, и потому едва ли пять минут позволяет себе смотреть на небо.       А в памяти этот голубой холод, предчувствие боли, остаётся надолго.       — Гарик нужен мне на Аламосе, — говорит Арчибальд сразу. Даёт понять, что игр не будет.       Агар давно ждёт этого разговора.       — Я его не держу.       — Не держишь, — соглашается Арчибальд. — Но отпустить его можешь только ты.       А потом он говорит. Честно, резко, отрывисто. О том, что только троим в Энроте может доверять. О том, насколько сейчас — всегда — важен Аламос. О том, что лишь Гарик сможет. О том, что двоих сразу он не может себе позволить отправить из Айронфиста.       И всё это, конечно, справедливо, но…       — Он почти ребёнок, — говорит Агар, глядя на стылое голубое в узком окне. — Можно ли взваливать…       — Он взрослый мужчина, — резко бросает Корлагон, до того стоявший безмолвной тенью за спиной Арчибальда. — Но ради тебя, здесь — ломает себя. Пытается остаться твоим маленьким мальчиком.       Небо врывается Агару в грудь холодной голубой пустотой.       Гарик, дожидаясь его, и впрямь выглядит маленьким мальчиком: привычно лохмат, взъерошен, кутается в плащ, глядит исподлобья.       — Убедили? — бросает как выплёвывает.       Агар молча обнимает его. Убедили. Плечи у Гарика широкие, и ростом он уступает Агару самую чуточку если. Но стоит, сгорбившись, нахохлившись в Агаровых руках. Будто хочет стать меньше.       Под тем холодным голубым небом ранней осени Агар в последний раз обнимает своего маленького мальчика.       На следующий день он выходит на пристань, провожать в Аламос взрослого мужчину. И быстро уходит, чтобы не видеть, как корабль растворяется в холодном голубом небе.       Синий       Арчибальд, сука, заботливый. Чтобы Агар сильно не скучал, повесил на него, к собственной впридачу, ещё и Гарикову лабораторию. Там, дескать, ничего необычного, всё по плану, всё по инструкциям. А заместителей толковых Гарик себе так и не удосужился найти: неплохие ребята-чернокнижники есть, но все до одного молодые и неопытные. И гарикозаменителем, конечно, никто из них быть не может. А что Агар — нормальный биоинженер и с Гариковыми чистыми стихиями на вы, с огнём особенно — это никого не волнует.       И, если уж по совести, в чужой лаборатории у Агара перед остальными чернокнижниками одно преимущество: отвратительный Гариков почерк он научился разбирать почти сносно. Ну и ещё, когда они все вместе чего-то не понимают, Гарику пишет именно Агар. Ему по сравнению с прочими достаётся гораздо меньше «бесполезных тупых гомункулусов» и больше толковых разъяснений.       Худо-бедно общими усилиями они почти доводят до завершения выводок экспериментальных огненных элементалей. В этот раз — никаких личностей и сложных характеров, зато отсутствие уязвимости к урону от противоположной стихии. По крайней мере, так планируется.       А свою лабораторию тоже никуда не денешь и свои проекты не остановишь. К вылуплению неуязвимых элементалей даже Корлагон заботливо спрашивает, не заболел ли Агар. Дескать, он синий какой-то. Агар матом объясняет, что живым людям иногда надо спать, в отличие от корлагоновских любимых (как и куда любимых — он тоже рассказывает) скелетов. Корлагон, который как раз этих элементалей очень ждёт, в долгу не остаётся: обещает Агару в случае провала долгий и спокойный отдых где-нибудь в подземной камере Айронфиста. С уютными решёточками в цветочек на окнах и диетическим питанием три раза в неделю.       В общем, к моменту вылупления элементалей Агар даже спит в Гариковой лаборатории, потому что поддерживать и изменять сложные стихийные плетения вокруг коконов нужно непрерывно. В самый же торжественный момент Агар как раз видит сладкий сон, в котором Корлагон превращается в совершенно тупого, без проблесков личности и чувства юмора, элементаля.       А когда открывает глаза — долго думает, что всё ещё спит.       Потом зовёт остальных ребят из лаборатории. Потом — самых толковых из собственных биоинженеров. Проводят тесты — всё в порядке, в полном соответствии с планом. Всё вообще идеально, но есть одно маленькое но.       Огненные элементали — синие.       Великолепного бархатно-синего цвета.       Агар пишет Гарику. В ответном письме три слова: «Какой день запоя?»       Агар пишет снова, клянётся, что синий тут не он, а именно что элементали. На всякий случай под письмом подписываются пятеро непьющих лаборантов.       Гариков ответ можно заучивать наизусть. «Тупые бесполезные гомункулусы» по сравнению с новыми выражениями — просто комплимент. Но Агар читает между строк — Гарик озадачен сам. Не имеет представления, что могло пойти не так. Ни малейшего.       Зато приписка в конце письма стоит всех гомункулусов, если честно. «Берегите синеньких. Корлагону не отдавайте ни в коем случае. Постараюсь вернуться как можно скорее, сам посмотрю».       Фиолетовый       К исходу зимы чёрная тоска превращается в серое никак. Агар пытается вспомнить, чем он раньше занимал время между работой и работой. Ничего в голову — кроме запоев — не приходит. Но ведь жил же как-то, и даже не было писем от Гарика — писем, что всё реже приносит уставший ворон, и они всё короче, отрывистей…       И в поисках ответа Агар неожиданно находит её. Чудом уцелевшую в великой одёжной революции, забытую глубоко в недрах старого сундука парчовую фиолетовую мантию.       «А почему бы и нет? — думает Агар. — А чего ради нет?»       И приходит на малый совет — где давно уже нет четвёртого стула, но всё равно слишком пусто втроём — в очень пафосной, в пол, насыщенно-фиолетовой с золотыми узорами мантии.       Арчибальд матерится в усы. Корлагон молчит, но чему-то улыбается. Агару плевать на их реакцию, если честно.       И ему плевать ещё примерно неделю, он уже думает, что надо бы пару-тройку новых мантий заказать — багровых, золотых, может, даже лиловую. Но потом прилетает ворон с письмом.       «Серьёзно, Агар? — пишет Гарик, и даже его колкий неровный почерк, кажется, ухмыляется. — Фиолетовая?»       А потом неожиданно многословно для последних своих писем рассказывает. О том, что аламосские старые пердуны тоже уважают фиолетовые мантии. Фиолетовая парча в этом году у них в моде — как и предыдущие сто пятьдесят лет. А из особых ценителей «цвета мудрости и спокойствия» Гарик выделяет одного, Виллема.       Виллем Гарика тоже выделяет. Каждый день делится с ним своими бесценными мыслями. Например о том, почему, по мнению Виллема, на Аламос нельзя пускать никого моложе тридцати.       «Агар, тут цитата, клянусь, — пишет Гарик. — «Потому что к четвёртому десятку стручок страсти у мужчины усыхает, и лишь тогда он может заниматься настоящим делом, не отвлекаясь на глупости».       Стручок страсти, думает Агар. Потом повторяет вслух. На какую-то секунду его даже посещает надежда, что это такой алхимический ингредиент. Очень редкий. Только на Аламосе растущий. Именно так, конечно.       «Агар, я волнуюсь, — пишет Гарик дальше. — Фиолетовая мантия, да и четвёртый десяток тебе уж точно пошёл… Как там твой стручок страсти? Не сохнет, не чахнет? Поливай там его без меня, Агар, и удобряй хорошенько».       Агар откладывает письмо. Он даже смеяться не может, так и сидит с открытым ртом. Потом, отдышавшись, переходит к основной части письма: Гариковым наставлениям по уходу за стручком страсти…       Фиолетовую мантию он всё-таки решает оставить.       Гарику подарит, когда тот вернётся.       Снова белый       «Привет, Агар» и кусочек непонятной формулы. Много-много белого, на котором могли бы быть слова, но их нет.       Агар смотрит в белое.       В лаборатории тихо привычной тишиной: на пределе слышимости, едва-едва скребется магия. Когда потоки сплетаются в тугие кольца в одном месте — магия становится звучащей. Гарик трёт покрасневшие глаза. Пальцы у него в чернилах: трёхстраничный отчёт для Арчибальда готов. Перечитывать нет сил, да и незачем — беглый взгляд выхватывает цифры, по левому краю листа ровным рядом построившиеся: чернильные офицеры во главе своих полков. Тут всё как надо, всё по пунктам. Если что-то упустил — ну и хрен с ним.       Гарик на ощупь достаёт из лабораторной фарфоровой чашки орешек покрупнее, хрустит, щурится довольно и сонно. Подтягивает к себе новый лист. За маленьким окошком уже бледнеет рассветом небо, значит, скоро выпустят ворона с вершины башни. Надо успеть написать.       «Привет, Агар», — выводит Гарик на листе. Задумавшись — почти засыпая, — вьёт виньетки вокруг хвостика «р». Хрустит ещё одним орешком. Думает, что писать. Перебирает глаголы. Агару письмо — не Арчибальду отчёт, тут цифры-офицеры никак не желают строиться по порядку. Тут вообще никакого порядка нет.       Гарик хочет написать всё и сразу: что скучает и что получилось, наконец, разделить поток, казавшийся монолитным. Что хочет спать и ещё больше — трахаться. Что в лаборатории гудит магия, но это нормально, от этого голова не болит — но вот если магия смолкнет, то заболит так, что мало не покажется. Хочет написать, что тут, на Аламосе, одиноко. И не одиноко — тут столько всего происходит, постоянно и везде, что жалко на сон время тратить, даже полчасика. Но что он всё равно тратит эти полчаса, потому что вчера вот, например, Агар приснился. Прилетел верхом на почтовом вороне. А потом какой-то старый пердун опрокинул стойку с колбами, и пришлось проснуться.       Хочет написать, что если придумать, как спать не полчаса, а четверть часа — то он закончит со всеми Арчибальдовыми поручениями ещё на две недели раньше, чем планировалось. И сможет наконец вернуться.       Хотя, конечно, на Аламосе очень интересно.       Гарик только ненадолго прикрывает глаза, только чтобы лист перестал двоиться… и ему снится, что он всё-всё написал, что хотел. А потом ему снится формула, которая никак не даётся уже третий день — и вот её-то Гарик записывает размашисто, наискось, на три листа сразу.       — Господин Гарик, — говорит ему кто-то. — Почта сегодня будет?       Гарик кивает. Не глядя складывает листы — трёстраничный отчёт Арчибальду, приснившееся письмо для Агара. Сообщает мальчишке-посыльному, что Корлагон — сука, и поэтому ему письма не будет. Всё равно не отвечает.       Мальчик уносит письма, и тут Гарик видит начало формулы, конец формулы — но не середину. Подрывается было вскочить, вернуть мальчишку… Но вместо этого опускает голову на стол и снова засыпает.       Очень информативное письмо.       Гарик такой Гарик.       Зато Агар теперь умеет читать белое.