Сказки тёмного Энрота

      Агар подкрутил верньер лампового «Восхода». Частоты сбились, и приемник натужно, отвратно заскрипел в тщетной попытке поймать сигнал. Звук драл нервы, царапал голову изнутри, сводил с ума и не давал думать.       Хорошо-то как.       Водка довольно булькнула, переливаясь в гранёный маленковский, плеснула через край, растеклась некрасивым пятном по вчерашней «Правде». Буквы дрогнули и сдались — крепка советская водка. Крепка советская власть. А правда советская послабже будет, ишь, не выдержала сводка об ударной посевной среди зимы пятидесяти честных градусов «Столичной». Агар опрокинул в горло стакан, едва не всклень налитый, и замер. Не блевануть бы, а то водки жаль, за водку кровные плачены, а блевать и спиртом из лаборатории можно. Пищевод сжался, желудок перестал бунтовать, смирился — и только тогда Агар уцепил склизкий, пересоленный, в кашу размякший огурец, сунул в рот.       Со стены в обшарпанных линялых обоях смотрел, не одобряя, усатый портрет.       — Вечной вам жизни, товарищ вождь народов, — сказал ему Агар, выливая в стакан остатки водки, едва дно прикрыть хватило. — Один, сука, уже вечно живой в пирамиде лежит, вот и вам скорейшего…       В дверь настойчиво застучали.       — На хуй идите, — от души пожелал Агар незваным гостям.       — Агар Джабраилович, откройте, это я, Игорь.       — Молодым везде у нас дорога, — усмехнулся Агар, с трудом поднимаясь из-за стола. — Ну что же, входите, коллега, отужинайте со мной, вы как раз к третьей перемене блюд пожаловали.       Игорёк — Гарик, как его, едва познакомившись, стали звать все без исключения, — вошёл. Осмотрелся с любопытством, без брезгливости. На его светлой рубашке в клетку у самого сердца темнел значок ВЛКСМ.       — Агар Джабраилович, ну зачем вы так с собой? — спросил он. Без особого осуждения, впрочем.       — По поручению партячейки пришёл? — прищурился Агар.       — Нет, — вздохнул Гарик. — Просто так. Вот.       Он, явно смущаясь, выложил на стол бумажный свёрток, весь в масляных пятнах.       — Котлет вам принёс, Агар Джабраилович, из столовой, — тихо ответил Гарик. — И ещё…       Два яблока, сморщенные, маленькие, полгода пролежавшие неведомо каким чудом, умещались оба в Гариковой ладони. Агар посмотрел на него и вдруг хрипло закаркал-засмеялся.       Гарик вздрогнул, и уголки его губ опустились.       — Я не над тобой смеюсь, — сказал Агар, смахнув с глаз пьяные слёзы. — Ты не виноват, что не читал очень хорошей книги о добре и зле. И о том, кто приходит, предлагая яблоко. Но тебе бы понравилась параллель, светоносный юный комсомолец.       Гарик подошёл к окну, уставился в сырую февральскую хмарь.       — Я читал, — тихо сказал он. — Читал эту книгу о добре и зле. Я не тот, кто придёт с яблоком. Простите.       — Жаль, — Агар поднялся, встал рядом с ним. — Право, жаль. Я бы не отказался покинуть сей райский сад. Эдем, или, на языке аборигенов, Конская Залупа, она же — Арзамас-34, она же Железнокулаковка. Наукоград, блядь. Наука у Родины в железном кулаке. Символично, Гарик?       Гарик смотрел за окно. В тусклом свете лампочки без абажура на его щеках блестели влажные дорожки.       — Я не понимаю, — Агар не мог остановиться, хотя видел всё, чувствовал. Но жажда добить, до крови, до воя рвать зубами первого, кто подвернётся, заглушала сейчас даже голос совести. — Не понимаю. Ты вот, Гарик, такой же как мы все. ЗэКа. От рождения и без вины ЗэКа. За то, что дохуя умным уродился… впрочем, и тупые тоже ЗэКа, но им проще не замечать. Но ведь ты, Гарик, комсомолец, да? Доброволец? Неужели ты всё-таки научился приспосабливаться к системе, мальчик?       — Агар Джабраилович, — Гарик повернулся, глядя на Агара прямо. Уже не пытаясь прятать слёзы. — Агар, я знаю, вы можете. Отрежьте мне кусок мозга. Какой-нибудь лишний кусок мозга, чтобы я верил в светлое будущее для всех, был счастлив, доволен и вообще образцовый гражданин. Чтобы я был нормальным. Танцевал с хорошей девушкой в клубе, провожал её домой, мечтал о семье и детях. Нормальный… Отрежьте, Агар Джабраилович. Пожалуйста.       Агар вздрогнул. Злость, пылавшая в нём — на себя, на Гарика, на систему, на весь блядский мир, — вмиг выгорела, осыпалась мёртвым пеплом. Ничего не осталось. Он толкнул раму с силой, впустил в комнату ночь. Нашёл папиросы в тумбочке, закурил. Выпустил едкий дым в такой же едкий февраль.       — Я прожил почти полвека, — сказал он, затягиваясь так, что губы ожгло. — И я ничего, ничего не знаю о добре и зле. Я прошёл войну, я видел столько… Семь лет прошло, а я помню так, будто — вчера. Нет, нет, будто сегодня, завтра — проснусь, и снова там… Я видел Освенцим, Гарик. Я был экспертом, когда разбирали бумаги Менгеле. Я знаю, что нет добра и зла. Есть просто зло. Зло и меньшее зло. Мы — меньшее зло, Гарик. Но иногда… — Агар выкинул папиросу, и яркую искру проглотил ненасытный февраль, — как вот сейчас, Гарик, я не могу верить, что меньшее зло бывает. Я — ладно, я мусор, тьфу, конченый человек, я и есть то зло, стыдливо зовущееся меньшим… Но тебя, тебя за что? Нормальным…       Гарик вдруг улыбнулся печально и светло, опровергая даже февраль.       — Я бы сказал, Агар, что ты не можешь быть злом, только не ты. Но не поверишь ведь. И в твоём неверии — доказательство моей правоты.       Агар усмехнулся наивной философии, отчаянной правде молодости. Концепция добра, да…       — Я соврал, — вдруг сказал Гарик. — Я тот, кто приходит с яблоком. Тот, кто говорит о добре и зле. Знаешь, быть может, нас даже выгонят из рая по имени Арзамас-34. Выгонят из рая по статье сто пятьдесят четыре-а. За мужеложество.       Гарик прикрыл окно, взял Агара за руку, уводя. Прижал к стене лопатками, прямо под усатым портретом, и прижался сам. Просто прижался, не трогая, не дыша даже. Стоял, молчал. Хрипло выл, так и не поймав частоты, ламповый «Восход».       Агар отстранился, выключил свет.       — Мне за сорок, я зло, я старая недобитая контра и почти враг народа, — тихо сказал он. — Разве я могу что-то тебе дать, Гарик?       Гарик молча потянул его на скрипучую продавленную кровать. Сел рядом, обнял, положил на плечо подбородок.       — Давай просто посидим, — попросил он. — Найди что-нибудь, всё равно что, пусть только не воет по нам заупокойно.       Агар протянул руку, покрутил шершавую рукоять.       — Радиоспектакль, наверное, — сказал он, послушав. — Оставим?       Гарик кивнул, и в темноте Агар, конечно, не увидел. Но всё равно понял.       — С трусливыми лордами, которые отказываются присягнуть мне, у меня разговор иной, — пробивался сквозь помехи хриплый голос, читающий роль. — Я король, я, а не Роланд! Всякий должен склониться передо мной! Ступай. Я уже приготовил золото, которым расплачусь за то, чтобы примерно наказать непокорных…       Двое сидели в темноте, обнявшись. За окном умирал февраль пятьдесят третьего.