Сказки тёмного Энрота

      Арчибальд — он не опасно-ласковый сейчас, а какой-то… ну, просто мягкий. Гарик уже научился чувствовать эту грань: когда Мастеру так хорошо, что всем остальным лучше бы прятаться потихоньку, а когда Мастеру так хорошо, что можно греться рядом с его огнем.       Огонь у Мастера, на Гариков взгляд, так себе: злющий, кусачий, боевой, а не созидающий. У него все такое вот злое, колючее больше: огонь и вода, молнии воздушные да валуны разрывающиеся. Только вот Тьма — нежная порой, живая, мурлыкает черной кошкой.       Как сейчас, например. Обнимает их всех, так, что, кажется, путается в ногах, ластится к пламени несмело, но как-то искренне, плещется в бокале, в котором не вино, а какая-то дрянь, которая как зелье — черная-черная.       Струится в призрачном отсвете полной Луны.       Повезло Арчибальду с ночью, Гарику думается. Или не повезло. Предрешило. Он в теории всякой зеркальщины мало смыслит, но знает точно: вот такие вот ночи — они поющие магией так, что друиды да, наверное, и колдуньи проводят в них самые сильные ритуалы. И Вечная Ночь в них читается легче, взахлеб, кто-то из Даркмурской переписки ему говорил. Новообращенный, кажется, и поехавший головой. Вечная Ночь под полной Луной улыбается, и за такую улыбку… Не страшно, если боялись. Советовал даже: если решитесь однажды превращаться в лича — обязательно читайте Ритуал в полнолуние.       Гарик его послал.       Арчибальд через неделю пришел по-своему ласково упрашивать продолжить сотрудничество с немного потерявшим чувство реальности мастером Воскрешения, потому что надо же придумать механизмы работы его и на элементалей — а потом посмотрел в эти письма, плюнул и послал его тоже, наверное.       Агар только вздохнул, но в этот раз про налаживание отношений со старыми пердунами ничего не сказал.       Он и сейчас не говорит — сидит, сыто щурится, в кубке его вино. Как кровь на вид — да и на вкус терпкое, злое какое-то. Фу. Что только в нем находит? Впрочем, по отношению к Агару о многом можно было бы спросить — что же ты в нем находишь, Агар? В вине своем, в немажьем костюме, как будто бы буканьерском, в глупом, огнем горящем мальчишке?       Гарик себя обрывает: не любит эту мысль. Да и не время сейчас для нее. Думает вдруг другую.       А с кровью-то Арчибальду повезло тоже, в ней магия так и поет. Что мамина, колдовская, что отцом в переход, как болезнь, подхваченная, нездешняя, звездная. С такою-то кровью — тоже предрешено все было. Ну или не было — но для исследований нужны материалы, выборка — а взять ее неоткуда.       Жаль.       А Корлагону не жаль: Корлагон здесь и сейчас, напряженный, собранный, считающий посекундно, только не пропустить. Солдафонище страшное, даже тут бы ему — точно, выверено. Ну, впрочем, Гарик немножко его понимает. Тут, с Арчибальдом — можно.       И даже по времени у Арчибальда все, в общем, предрешено. Полнолуние, полночь, глаза черные, будто зимняя ночь беззвездная, мажья кровь — полный набор для того, чтобы появился на свет в этот миг чернокнижник, сильнее которого Энрот еще не видывал.       А книга зеркальная недавно совсем озадачила: четко сказала — Нет.       Ничего не предрешено. Оба пути — они равнозначные. Если что-то толкает тебя на один — что-то толкнет на другой с той же силой. Равновесие во вселенной, вот так вот. У всего есть отражение, если посмотришься в зеркало — а зеркальники выбирают, с какой они стороны.       И Гарик вдруг представляет, прямо как наяву.       То же полнолуние, та же полночь, тот же камин — и свечи, много свечей. Живых таких, по-настоящему, так, как даже у Гарика с элементалями не получается. И Тьма не стелется черной кошкой — Свет носится по библиотеке любопытным золотистым хорьком, застревает в масле портрета, задерживается на секунду на корешках книг, а потом сворачивается в камине, будто в гнезде.       И Мастер, наверное, тоже под безмятежностью деланой радостно-беспокоен, оглядывается на них и много смеется, и в кубке его вино — белое, молодое, из тех, которые можно пить побольше глотка из кубка.       А Корлагон смотрит, наверное, на это его мельтешение — но все равно неколебимо считает секунды.       А Агар про себя на все это ругается, потому что в таком хаосе хрен нормально подумаешь.       А Гарик…       А Гарика не привели из-под Нью-Сорпигаля, наверное — нахрен светлому минотавры?       Светлым королям и оружие нужно светлое, возвышенное, красивое — единороги там, фениксы, величавые мажьи орлы с титанами, а совсем не минотавры с горгульями и варварами. И личами, скелетами…       Гарика прошибает холодный пот.       А если обходиться без хаоса, без магоинжинерии, оплетающей сейчас Айронфист невесомыми объятиями — зачем Мастеру Агар?       А если обходиться без некромантии, без старых, сто раз запрещенных королем-отцом знаний — зачем Корлагон?       Какой, нахуй, болотный некромант и сука Корлагон?!       Лучший друг, верный пес, строгий голем — простилось бы ему то, что в руках его так свободно поет Тьма?       …зато, внезапно думает Гарик, народу здесь тьма была бы — не только они трое. В смысле, не они трое. Рыцари бы какие-то, вроде блядского Озрика Темпера, глядели подобострастно, клерики с друидами песнопения свои по всему Энроту во благо короля устраивали, колдуньи венки плели и пускали бы их по рекам — а не челядь бы какая тряслась о поднятых налогах (которые Мастер не поднимает все равно).       И… думать странно… но в комнате, наверное, был бы Роланд.       Довольный, счастливый, младший брат и опора. Роланд.       Потому что не было бы войны.       И Гарик представляет: свет бы проникал во все щели, и это был бы вовсе не кабинет — а целый тронный замковый зал. И колдуньи плясали бы с рыцарями, и друидки плясали бы с магами, и два Айронфиста, по-разному одинаковые, сидели бы рядом и с легкими улыбками смотрели на Свет.       А потом Гарику кажется, что он ебанулся. Потому что он — видит.       Видит этого Арчибальда в отражении зеркала.       И он… Красивый. Безмерно, до боли красивый, выглядит чуть старше Гарика, несмотря на свои тридцать, и это — в каждом движении. А Роланд рядом, но сзади. Но все равно улыбается, и во взгляде — ни капли ненависти. А еще рядом…       Женщина.       Красивая, словно свет.       И Гарик понимает не сразу, но — конечно же! У каждого короля должна быть своя королева. У каждого умного, доброго, прекрасного короля должна быть добродетельная, любимая, изумительная королева.       А не троица… Мудаков.       Но Свет суетится, Свет носится, совсем уже сумасшедший — ведь остаются какие-то секунды, ведь в глазах светлой королевы любовь и смех, ведь Роланд…       — С днем рождения, Арчи.       Гарик не сразу понимает, откуда в этом оплоте Света и красоты взялся голос Корлагона, темный совсем насквозь.       Почему Агар пихает локтем его в бок.       Как сквозь туман вспоминает: они должны подарить Арчибальду… Что? Потому что…       Почему? И зачем? Какой такой можно подарок придумать, чтобы рассказать, как же сильно они любят Мастера на самом деле?       Гарик смотрит на счастье, смех и людей в зеркале… И внезапно думает: если бы он правда так любил Мастера, он подарил бы ему отражение.       Залитое светом зеркало. Добрую-добрую сказку.       Даже если бы самому Гарику не было места там.       Да какое же «если бы»?! Гарику правда там места нет — темному, военному преступнику, чернокнижнику, занозе в корлагоновой и мастерской заднице сразу, злу из зол, конечно же…       Отражение расплывается.       — Гарик, что с вами?.. А.       Гарик не видит — потому что перед глазами отражение, а в глазах слезы, наверное, — но чувствует сзади вкрадчивые шаги и спокойное дыхание Арчибальда.       Слышит, как шаги как-то резко, вопросительно останавливаются.       — Обещайте мне, что никогда больше не будете таскать с моего стола книжки по зеркалике, ладно? — ласково, но совсем не страшно просит он.       И Гарик вдруг понимает отчетливо:       Арчибальд тоже видит.       Видит эту добрую-добрую сказку.       — Мастер, я могу… — Гарик пытается уместить всю ту любовь, всю ту нежность, все то смятение, что поселилось сейчас в сердце, в простые слова. В глупые, непослушные, ни на что не годные, как и сам он. — Я могу…       — Нет.       Это «нет» — не просьба, не приказ. Целый ультиматум, пусть и почти беззвучный. «Если вы продолжите заниматься подобной хуйней, Гарик, я вас правда в лича превращу. И даже жалеть не буду» — вот что говорит ему это нет.       Арчибальд-из-зеркала, счастливый в своей золотой королевской мантии, купающийся в любви придворных, мажет по Гарику взглядом — и взгляд этот полон надменной ленивой насмешки.       — Что за хуйню этот ушлепок мелкий опять устроил?! Арчи, клянусь, я…       — Дай мне десять секунд, Корл.       Роланд тоже ловит взгляд Гарика. Искривляет холеные губы.       — Гарик, — просят тихо его с его стороны зеркала. — Гарик. Закройте глаза. Да, вот так. А теперь зажмурьте… Сильнее, Гарик! Еще сильнее.       Гарик повинуется — и, когда глаза прекращают слезиться, в зеркале уже отражается правильная Тьма и правильный Арчибальд.       — Это первая аксиома зеркал, о которой я как-то забыл вам сказать, — улыбается он виновато, — никогда не смотреть в отражение. Не примерять на себя, что было бы. Кем ты стал бы.       Потому что, говорит себе Гарик, можно сойти с ума.       — А теперь… Слушайте! — Арчибальд поднимает голос. — Слушайте вы, все трое шутов, паяцев и мудаков! Мне наплевать, сколько светлых хорьков будут целить мне прямо в глотку. Мне наплевать, сколько еще мудаков из Регны попытаются атаковать Сорпигаль, и наплевать, как долго еще невеста моего любимого братца будет готовить сюда, к нам, крестовый поход. Наплевать, пока вы — со мной.       — Только совсем уж сходить с ума, жертвуя собой в поисках не-моего счастья, не надо, правда, — ласково говорит Арчибальд из зеркала (Гарик уверен, что только ему).       А потом Арчибальд Айронфист из этого рукава реальности, темный-темный и одинокий король, которого ненавидит, наверное, полмира, которого через ночь мучают кошмары про Армагеддоны и мертвые звезды, кошмары про нападения криган, о которых некоторым знать совершенно не обязательно, смотрится в свое зеркало. И видит там не целый тронный зал, а всего троих. Гарика, бледного, осунувшегося — но с упрямым охряным пламенем в глазах. Агара — непривычно спокойного, со сложенными на груди руками. Корлагона, белозубо и пусто улыбающегося во всю челюсть.       Сломавшийся. Лич. Лич.       И Арчибальд себе, как и Гарику, считает до десяти, говорит не пускать на глаза слезы, а то Корлагон же, если увидит, чернокнижников, блядь, уроет…       Работает. Арчибальд открывает глаза — и Гарик стоит рядом, нахохлившийся, прячущий глаза… Но определенно не сливающий информацию никаким кузинартам.       А Агар молчит — но переминается с ноги на ногу и смотрит на них обоих обеспокоенно и только того и ждет, чтобы пригреть свое чудо огненное.       А Корлагон на Агара и Гарика косится и спрашивает болотными глазами: ну Арчи, ну можно их уже… Того? В личей?       Ни за что нельзя.       Арчи окидывает их взглядом — троих мудаков и паяцев… троих идиотов, которые продадут за него и разум, и тело, и душу… Но не в этой реальности.       И улыбается. Просто тому, что они у него есть.       Счастливо.