Возвращение домой

Когда следом в моей квартире раздается звонок, а за ним мокрая, как мышь, уже ты, якобы тоже потерявшая ключи, а твою подругу с тоннелями надо же где-то дождаться, проскальзываешь мимо меня вглубь, тут я понимаю, что либо в программе действительно закралась ошибка, либо всё совсем не так, как могло бы показаться со стороны. — Ванная занята, — говорю тебе, закрывая дверь, и ты так неожиданно по-детски распахиваешь глаза, вероятно, и не раздумывая особенно, что у меня вообще-то могла быть и личная жизнь, но вот, в принципе, её нет, да и пауз дурацких с неловкостями различного рода хотелось бы избежать, потому я ставлю тебя в известность, что там сушится твоя соседка. Потому что потеряла ключи, а ты должна была, по её словам, появиться поздно. И вот, если честно, я уже готова была поверить во внезапную сцену ревности между вами, если бы ты не прыснула в ответ на мои слова и не спросила про чай и полотенце. Или майку на смену. Совсем не потому что потеряла ключи, а потому что перед самым подъездом оказалось припаркованным авто твоей маменьки, которая от моих поминаний, наверное, устала бороться с икотой, не представляя, скорее всего даже, у кого в голове она раз за разом выскакивает, как черт из табакерки. — Если она здесь — значит с ревизией, — ты и улыбаешься, и явно грустишь, пока я, нажав на клавишу чайника, отхожу, чтобы вернуться с полотенцем для волос и теплым флисовым халатом, говоришь, что, как только позволят средства, переберёшься, найдёшь свой собственный угол, где никто не станет ворошить твоё грязное белье даже из-за сумасшедшей родительской любви. Особенно из-за неё. Я протягиваю одежду, надеясь, что моя улыбка достаточно поддерживающая. Потому что руки трясёт от того, как хочется прямо здесь и сейчас броситься тебя спасать. Но ты явно воспринимаешь свои жизненные перипетии с изрядной долей юмора. Умница-девочка. Прижимаешь к себе полотенце и халат. Я его и не носила, когда-то раз померила, но рука не поднялась выбросить, хотя обычно над лишним-то я не трясусь. Мне такой нежно-поросячий цвет не идёт, сразу становлюсь похожей на батон ветчины, а у тебя вот, даже в руках комком оказываясь, он словно кожу подсвечивает. Милая. Ты такая милая, что мне хочется подцепить свернувшуюся кольцом от влажности прядь на твоём виске, и если не поцеловать, то хотя бы заправить за ухо, пригладив. — Так что, прости за враньё, но грех не спрятаться, да и соскучиться мы не успели, — выдыхаешь ты, поднимаясь и уходя в сторону ванной комнаты, где только что щёлкнула задвижкой твоя «напарница». Я не успеваю налить тебе чай и откомментировать происходящее фразой более подробной, чем банальное: «Дети», как передо мной предстает твоя соседка. Внезапно — в медицинском белом халате, с аккуратно уложенными волосами, благодаря чему ушки надежно спрятаны, вся такая скромная и благообразная, что хочется подойти к свету, дав ей ложку и послушно открыть рот. Ассоциации толкают меня в сторону внутреннего истерического смеха, который я еле сдерживаю, но она говорит серьезно, совсем не как дитя малое, что маменька тебя периодически драконит своими визитами, на регулярной основе требуя, чтобы подле уже оказался самец человека с необходимыми качествами, что это сейчас двадцать один, но часики уже тикают, и посему мама всё сильнее сомневается и в том, насколько её девочка хозяйственная и приличная, и в том, что лично она сама рискует, о боже, остаться без внуков. — А уж когда она на меня начинает переключать своё внимание, я и представить боюсь, что за шестерёнки крутятся у неё в голове. За руку никогда ни на чём не ловила за эти полтора года, но неустанно бдит, проверяет, вовремя ли я заплатила, нет ли дома запрещенных препаратов и шприцов. Она делает мелкий глоток из кружки, которую я приготовила для себя, успевая воспользоваться моим замешательством и завладевая и чайником, и заваркой, и ложкой, и сахарницей, особенно последней. Разговор подвисает, поэтому я спрашиваю, на кого именно она учится, получаю ответ про лечебный факультет и распределение, которого ещё не было, потому что не с первого раза удалось поступить. Но ей нравится педиатрия, и к этому моменту я фактически силой заставляю себя не удивляться, признавая за другими привычное право оказываться совсем не такими, как я предполагала. Она отходит к окну вместе с кружкой в руках, довольно кивает, поясняя, что их не дождались. И спрашивает, разве нормально это, на мой, разумеется, взгляд, приезжать без предупреждения к взрослой дочери, открывать без звонка дверь и устраивать чуть ли не смотр войск, попеременно требуя и внуков, и непорочности. — А ещё у меня там на самом видном месте, как назло, «Позови меня своим именем»… — договаривает она, поджимая губы, но улыбаясь. — О, — я, проникаясь атмосферой, не могу не сказать, что не персиками же наружу. Она, оценив осведомлённость, смеётся и фыркает в кружку. Я занудствую на тему, что квартира мамина, и если та задалась целью инспектировать в ней обстановку, по сути, имеет на это все права. Но мы всё сворачиваем в разговоре на персики и перед самым твоим возвращением легко и без затей уже ментально перекрашиваем в персиковый стены, а «Ветку персика» вешаем над кроватью вместо распятия, и хоть это и кажется лишним и оскорбляющим чувства представителей одной из основных конфессий, с этой твоей девочкой внезапно всё оказывается так просто и ясно, словно мы не то чтобы предложения друг за другом договариваем, но нам более чем легко, несмотря на разницу в возрасте. Как-то так. Нет, я не позволяю себе думать в каком-то интимном ключе, я уже не в тех годах, чтобы примерять каждого заинтересовавшего меня человека на место под боком, но эта твоя подружка, при всей своей смелости и активности, умеет удивлять и ещё как. Я отвлекаюсь на твои шаги и, если честно, не могу оторвать глаз от того, какая ты вся мягкая и домашняя здесь и сейчас. Вероятно, подспудно я и сама тебя хотела видеть такой, иначе бы этот розовый не упал мне в руки прямо из шкафа. — Чёрт, я, пожалуй, вас оставлю, — отставляя почти полную кружку на подоконник, произносит твоя соседка по квартире, и этого мне хватает, чтобы прийти в себя, даже подумать, что мы так и не познакомились, по сути, хоть и оценили взаимную заинтересованность гомоэротической прозой. — А что — путь к отступлению уже свободен? — тут же дёргаешься ты, хоть и улыбалась так очаровательно только что мне и для меня. Забавно смотреть на то, как меняется твоё лицо после кивка подруги, которую ты берешь за руку, переплетая пальцы и говоришь растерянно уже в мою сторону: — Извини, Марин, спасибо, мы пойдём. Я всё постираю и верну, — чуть ли не в одну фразу, заставляя меня остолбенеть в коридоре между кухней и прихожей, куда я успела дернуться за тобой следом. Интересно бы было посмотреть уже теперь, как моё лицо поменялось… И это, наверное, правильно. Да. Избегать меня. Надеюсь, что именно избегать. Я же показала тебе, что у нас не может быть будущего. И, вернувшись, это подтвердила. — Зайдешь к нам попозже, м? — спрашиваешь, засовывая ноги в мокрые кроссовки. — Позвонишь? — уточняешь, глядя на меня незаслуженно дружелюбно. — Заходи, тёть Марин, — кивает твоя уже подхватившая сумку соседка, так и не представившая себя мне по имени. — Вика, — ты закатываешь глаза, но улыбаешься. Улыбаешься. Улыбаешься мне. И твоей Вике это прекрасно видно в отражении зеркала за моим плечом. Не сомневаюсь даже.