Эдельвейс

Волосы сияют во тьме полной лунной рекой, обвивая подушку, утекая в одеяло. Светлые переходы от нежно-зеленого ночного девичьего белья к посиневшей коже заслуживают быть нарисованными в лучших красках, иначе их не передать; на голубом фоне точками сияют белые костяшки, начиная собой пальцы, судорожно сжимающие и разжимающие подол рубашки. Комната дышит со своей обладательницей, давая неожиданные сухие вдохи в раскрытые окна балкона. Она задыхается, хотя грудь распирает от количества воздуха. Все так, словно сейчас она не в своей кровати, а дышит плотным встречным ветром, мчась на лошади впереди всего отряда и сходя с ума от своей уверенности. Так было когда-то. Пока она не упала. Болезненные, холодные выдохи в жар воздуха раздражают Соласа; сдавленные вдохи под приближающимся взглядом наоборот, веселят его. Сейчас он чувствует, как жестоко ее бесконечное небо, безответное к молитвам, как, покрытое черным льдом, оно устраивает стойкой вере настоящую пытку. Подойдя ближе, он почти с интересом смотрит в большие, фарфоровые глаза, сокрытые под дрожащими веками. В окне луна уходит в серо-фосфорное сияние неба, не оставляя светлых слов прощания, а вобравшие в себя звезды облака не дышат, ожидая человека. Он проводит рукой по мокрому рубцу на сахарной щеке, и от черствости прикосновения кожа рассыпается под пальцами. По ее спине — едкие мурашки, в ее руках — ломота, она резью чувствует его глаза в своих, свою кожу у его кожи. Тонкое и истеричное предчувствие подсказывает ей, что он не один, что пришел с кем-то, кем-то чужим. Будто со зверем, что в минуту охоты таится в черной траве, отвлекая от себя внимание черными птицами, хрипло говорящими по веткам черных деревьев, на самом деле понимая, кто здесь охотник, и ища лишь твои глаза, твои глаза… Слышно теперь, как звериный нос ощупывает землю, чуя страх, чуя слабость. Перед ее взором он скалится и смеется как хищная тварь, предвкушая умирающий кусок мяса. Природа вторит зверю, ведь зверь проснулся и хочет, чтобы было веселее… В бессилии Ника роняет воспалённые веки, слабо изгибаясь на запачканных кровью простынях. Ей кажется, что лесная трава грубо щекочет ей пятки и кусается за подол, а ласковые порывы теплого воздуха огрызаются на заломанные, обледенелые руки. На зеленую свечу ее руки слетаются маленькие, но разряжающие мотыльки; они похлопывают по коже, и голова от них гудит… Уничтожающую темноту режут ножом, раскаленным до красноты. Ника вскрикивает, разлепляя спекшиеся губы, и широко распахивает глаза, с отчаянием смотря на светлое лицо над собою. —Это обязательно, миледи Инквизитор, — блестят зубы за тонкими губами. — Я должен отчитаться Искательнице Пентагаст за Ваше благосостояние после. Не подводите меня. Тревелиан мотает головой, спутывая волосы на макушке в колтун. Ей не нравятся методы Соласа, и если она могла бы, то лишила его права исцелять. Для хорошего созидания нужно больше, чем просто владение магией — и она в который раз убеждается в этом, когда указательный и большой пальцы, так недавно обжегшие ей щеку, оказываются за ушами, и широкая ладонь жмет на горло, перекрывая тяжелый доступ воздуха. Она всеми силами пытается высвободиться, зная, что сейчас будет еще больнее; в голове что-то трескается со звуком ломающихся костей, взгляд наполняется туманом и на месте сломанного фрагмента в голове забивается пульс, горячий и лихорадочный, словно последний. —Отпу… о-пус-сти, — шипит она, продолжая сопротивляться. Бедра перестают дергаться первыми, после теряют жизнь руки, так старательно пытавшиеся убрать ненавистную хватку с горла. Когда сознание покидает Инквизитора, ее помертвелая левая рука падает на простыни рядом с подушкой и, словно начиная другую жизнь, ослепительно загорается зеленым. Маг непринужденно убирает свою руку с влажной шеи и садится рядом. Прикрыв глаза, он слишком долго настраивается на дребезжащий в потемках свет. Закаленная болью Ника приносит ему много неудобств. *** Ночными долгими часами, Когда меня надежда покидает, Звезды я вижу и знаю: Твой Свет со мной. —На каком языке ты говоришь? Переводить это тяжело для меня. Инквизитор молчит, неслышно дыша. —Я не знаю этого языка. Раскрошенные от яркого света руки вновь бережно оглаживают немного впалые щеки Ники. Должно быть, она не чувствует. —Ответь. Он хочет приподнять белое тело за плечи и удерживать в вертикальном положении, но знает, что так не поможет. —Я не понимаю твоего языка. Я вижу тебя, но не слова. Инквизитор сегодня прекрасна, как никогда. —Я могу ошибиться. Почему тогда такая боль? Коул знает, что должен делать. Коул нагибается к самому ее лицу, обнимает плечи из связанных атласных лент сильнее, Коул чувствует прикосновения тела из зимнего воздуха, рвущегося наружу. Коул не знает, что правильно, а что нет. Он попробует еще раз. Растворяясь, напрягает чувства, уже звучащие нотами Круга; крупными ладонями охватывает ленты, связанные не телом, а духом, желанием жить, бесконечными молитвами; давит на узлы, которые не развяжутся, даже если сердце перестанет биться; представляет свои руки, кончики пальцев, ползет ими на шею, левой рукой — в левую строну, правой — в правую. Он прижимает большие пальцы под ее ушами, будто он — музыкант, а она — струна. В который раз они меняются местами. С ней, такой тонкой, смертельной; в его мерцающих Тенью глазах хрусталём отливают ее слезы, разбивающиеся хрустом, ее сорванные песни, ее бессонные ночи. Бескровные пальцы барабанят по белоснежным клавишам. Ника не смотрит вниз, просто играя без остановки. Ее скрипка мертва, и ногти скребут трескающиеся от старости ноты; вода замерзла от магии, прозрачным полотном отделив ее от памяти. Она забывает, забывает, забывает… Снова вспоминает и хватается за воспоминания, как за последние кусочки себя. Ей было не так больно, как ему, когда она текла бесконечно, как музыка, и никто не мог понять, почему; гневно срывая ритм, она бредит кровью, убийствами, днем, когда порвался Круг. Она не хочет делиться этим, она бережет осколки. Все ее свечи зажжены, теплом отдаются незримой высоте потолка храма… Зачем? Коул не понимает. Инквизитор-музыка, белая лоснящаяся россыпь волос по плечам, мир в каждом; зачем ее мучать, она не причинит вреда? Зачем и кому она нужна поломанной? Она поднимается с кровати. Откинув простыню, она спускает ноги на пол и расправляет нарядное черное концертное платье, смахивает с себя нитки и тряпки. Ее лицо ясно, светло, губы сжаты и щеки белы; изящно изогнувшись в талии, она садится перед роялем и, вместо того, чтобы опустить пальцы на клавиши, выхватывает партитуры из подставки, сверкнув кольцами. Часть из них, будто живая, взлетает в воздух, и картинная Инквизитор рвет бумагу в ярости; обида, до жгучих слез тронувшая ее, выжигает пространство изнутри и ест, делая тяжело, тоскливо… Коул падает этажом ниже. Море потушенного гнева и примирения плещется звуками всхлипов; меньше года назад, влюбившись бы так неудачно, Ника не испытывала бы дискомфорта — видеть субъект обожания хотя бы раз в неделю бы бы нормально для нее. Но сейчас, когда можно все, когда чудо так близко, обдаёт ее своим теплым запахом оружия и вереска, сверкает сталью глаз, завораживает медом голоса, случайно показывает сильные, исчерченные шрамами руки из-под рабочих рубашек… Искательница не подумает так о ней. Она такова, что просто будет терпеть, а в конце вежливо откажет. И никогда Тревелиан не получит того, что сейчас сводит ее с ума. Ей больно от очередной неудачи. Все, на что она поставила в этой игре, нежизнеспособно. Коулу больно вместе с ней, но сил хватит обеим. Не найдя другой двери, он давит на ее шею еще сильнее, шепчет слова извинения, и мир тает; что он слышит? Белую душу, до сих пор скребущую ноготками по дереву, скрип педали, шепот чувств в конверте, шелест поцелуя в край губ, молитву. Но в ее прошлом — смерть, забытье, там нет мира, нет мира, для нее, над ней, под ней. —Das ist… keine Welt. For dir. Uber dir. Hinter dir. Он не может перевести, сказать на своем языке, он может лишь прочувствовать, согреться огнем букв, жаром речи, истошным криком. Взмокшая в подушках Ника путается в белых волосах и одеялах, ведь нет выхода, Коул сам не знает, как разжать руки. —In der Hammer… Круг nicht zerschlaegt… Коул забирает ее сознание и рукой гасит последнюю свечу, белыми глазами оставаясь смотреть в темноту. —Лед… с шипением… огонь… Прячутся… In der kleinste Strauch danach trachtet… До чего же он не любит говорить чужими голосами из такого далекого прошедшего… Маленькая девочка в каменном зале играет на рояле с тишиной, сначала сама нажимая клавишу, а потом ожидая, как это сделает пустота вокруг. Тихо, чтобы никто не узнал, она тщательно извлекает из инструмента каждый из разливающихся по дорожкам темноты звуков, напевая еще домашние песни. Девочка по привычке верит в Создателя, заточившего ее в оковы и заставившего волосы поседеть. Она не знает, что вине ее возлюбленного Создателя она в последний раз увидит маму до того момента, когда поймёт всю важность этого человека. В одно утро Создатель подарит девочке комнату, полную льда, плачущую мать, крики перед зеркалом, топот ног, ругань в соседней комнате и мерный стук брони храмовников. Мама, мама… Mutter. Девочка играет это слово отрывками. Раз; тишина отдает шепотом из углов. Два; звук тянется вверх, расплывается окнах, шепчет, что… Наставница девочки хмурится в дверях — подтянутая корсетом статная женщина, часто поправляющая темную косу на плече и мелко шевелящая алыми губами. Ей не нравится ученица, не способная ни на что, кроме созидания и игры на рояле. Наставница-лоялистка уже думает, как исправить это. —Мои… соседи… Zu ueberwachsen, zu унижают, уничтожают… Девочка говорит с Создателем, радостно запрокинув голову и поддаваясь движению ритма во всем теле, наслаждаясь каждым словом, каждым моментом, ведь это ей разрешили люди в красном-стальном. Они так и говорят: «девочка Ника, развлекает игрою на клавишном». Мужчины смеются, толкая ее и трогая за плечи, женщины гладят по голове и берут за руки. Она счастлива. По вечерам, то одна, то с друзьями, девочка зачитывается историями про Героиню, заучивает книжки, мечтая о великом… Столько ногтей съедено за мыслями и том, как бы попасть в Серые Стражи и увидеть мир. Девочка взрослеет. Направляясь за рояль, девочка от скуки зовет Создателя поиграть с ней. Девочка играет черное-белое лучше, чем любой музыкант в Тедасе; низкие звуки ее игры имеют свои жизни, а высокие когда-то были рождены птицами. В ее игре обязательны беззвучные слова, тонкие предчувствия и закрытые глаза слушателей. Злой голос наставницы, помыкающий девочкой много лет, избавляется от наплетенной паутины нот. Учительница тащит лед работать с огнем, терпеть слезы и выносить унижения. Девочка отыгрывается только на рояле. Вода течет по меловому лицу, размывая черты. —И, наконец, приходит… Schmerz… Бьет… У девочки прорезался голос из хрусталя и она до сих пор не умеет ничего, кроме льда в ненужный момент и созидания. Все больше она поет без рояля, все больше избегает мужчин, смеющихся над видной под тонким платьем грудью, все больше проводит у окна, глядя в небо. Ей кажется, что это все чушь, что Создатель никогда не мыслил оставить ее, и скоро он покажет путь и осветит дорогу. Еще порой ей кажется, что она — Андрасте, что когда-нибудь поведет за собой людей и будет гореть в сердцах холодным огнем… Когда наступает учебное время, все время с ней проводит улыбчивый Феликс. Девочка знает, что он по-взрослому любит, поэтому не признается; за занятием в библиотеке она покидает его на пару минут, чтобы вновь подержать между дрожащих от волнения пальцев длинные русые волосы и заглянуть в глаза долийских лесов, имеющих свои тропинки в форме извилистого валласлина; ее скрипачка Менелана улыбается и тащит богиню человеческого мира вглубь, за шкафы, где дарит неисчислимые поцелуи, бесконечно долго держит теплые руки за поясом и игриво толкается коленом между бедер, наблюдая, как тает ее маленькая неопытная снежинка. Все, как и должно быть. К очередной двери у Коула не находится ключа. Он неторопливо гремит всей связкой, пока образ долийки гаснет; все маяки заполняет темный силуэт, человек с острым мечом, негаснущей свечой. Коул роняет ключи, не смея дышать. —Зов. Зову. Зовут… es du… du… du, ты, ты… Ты! Ты!.. Oder ich, — звук рычит, клокочет; Коул в силах свернуть ей шею, но так он не поможет. — Или я. Я. Я. Я. Дверь с Кассандрой Пентагаст, великой Искательницей, защитившей Беатрикс, жертвовавшей своей жизнью ради мира. Девочке было два года, когда это случилось, но она уверена, что была бы там, родись на двадцать лет раньше; стала бы Серым Стражем после, никто и не узнал о ней более. Не узнал, не узнал, не узнал… Дальше Коул не может, не знает, не поймает, все катится комом и поет медленно, усыпляюще, склеенное молитвами по швам. Побег и смерть, девочка забыла про любимые острые уши. Рояль запретили, скрипка пропала, контроль усилился. Храмовники до сих пор не перестали улыбаться, но теперь уже на равных: девочка получилась красивая, округлая в груди и тонкая в талии, сокрытая под белокурыми волосами до бедер, разговаривающая тихо, как предсмертный выдох, поющая метко, как стрела разбойника. Ее почти каждый день зовут «поиграть на инструменте», «спеть серенаду», «почитать по нотам» — и девочке страшно. Дорогой и близкий Феликс все чаще рядом, но улыбается только с грустью. Не в первый раз провожая девочку до комнаты, он целует не как всегда в щеку, а почему-то в губы, и еще, и еще… После чего с силой прижимает к стене, шепча, что он защитит ее, что никто больше не посмеет обидеть ее. Ласкаясь, он незаметно оказывается укрытым подолом повседневного платья, и юношеская щетина щекотно колется о нежную и интимную часть бедра. Девочка не знает за что ухватиться, чувствуя, как теряет силы от слез и сползает вниз по стене. Девочку не нужно защищать. Истязание девочка проходит ровно в восемнадцать, хоть она и могла раньше. Это формальный подарок на день рождения от места, в котором она выросла. Девочка видит, что демон умирает тут же, загибаясь мертвым деревом от болезни ее едкого холода. Наставница девочки зла и колотит ее, она больше года не допускала, не верила в ученицу, а та прошла быстрее учителя в ее годы, опорочив доброе имя. Смотря на смуглые руки Феликса на своих белых бедрах и покорно поднимая руки, чтобы ему было удобнее снять нижнюю кофту, девочка неожиданно понимает, почему в этом же возрасте сбежала ее первая любовь. Почему она выбрала смерть. Девочка выбирает жизнь. Слышен хруст многочисленных подъюбников и шелест кофт, скрывающих худобу, чувствуются долгие ночи у Андрасте, проведенные молитва за молитвой. Коул видит какие-то знаки. Молитва — ее рояль, красивый, нежный, чувственный, великий, бессмертный. С каждым днем она все больше рассыпается на слова-ноты и буквы-педали; тело, закаляемое в ежедневных побоях и ласкаемое страстным любовником, трепещет под нажимом, пальцы барабанят, бегут, бегут, бегут… —Leben ist atmen, kaempfen und leiden. Только так страшно… Aus Todesangst und Lebenswillen. Коул трясется, ощущая, что Ника жива. Больше нет воспоминаний, нет воспоминаний. Она — пустая комната, Коул только что сам вынес все предметы… Он вор, а хозяева вернулись, он вор; ему страшно, todesangst, он понял, это страх смерти, боязнь умереть. Ей это не нравится — она дергается под ним, стараясь убрать тяжесть со своих бедер; холодные руки касаются его осязаемого тела, ласково скребут по сухой коже… Коул расслабляется. Он всего лишь делает свою работу. —Der dann doch, но любовь останется, — шепчет он ей на ухо, — und in sich selbst zerschmilzt. Ищет Edelweiß, эдельвейс… Edelweiß, благородно белая. Ты. Коул вдруг устал, расслышав свои песни эхом. В нем не остается ничего. Вся его миссия, все его ощущения тонут медленно, бережно забиваются пальцами по клавишам; голос в ответ хрустит, как лист бумаги. Коул понял — Инквизитор его поглощает, он засохнет деревом, он — Истязание, но он хочет помочь! Вновь ее ритм, ее божественная игра, игра в тональность выше, выше; Коул дёргается, отпускает руки, сходя с ума, одни и те же звуки, он zerschmilzt, лед, голова плавится. Вестница, Вестница. Каждая буква — нота. Выше, ниже. Коул открывает рот и поднимает голову. На его помертвелом лице вырезано подобие улыбки. Он дышит глубоко, но воздух не выходит из него. Тихий стон. Я слышу звуки, Песнь посреди безмолвья, Твоего гласа эхо, Зовущего творенье вырваться из дремы. Инквизитору больше не больно. …В комнате дребезжит одна свеча. Закончив жизнь во сне, Ника открывает слепые к темноте глаза и не удивляется своему пробуждению, долго смотря в пустой для нее потолок. Впервые за полгода она чувствует себя такой молодой, увидев всю свою жизнь перед глазами. Наверно это от того, что во снах мама впервые заговорила с ней на своем родном, грубом языке. *** Услышь мои воззванья, о, Создатель: Сквозь чернейшие ночи меня проведи. В маленькой комнате всегда тепло. Дерево здесь помнит жар остывающей стали, тяжелого труда людей, их слов и смеха. Узри, я на коленях, о Творец: Ибо пойду я, лишь куда Ты мне укажешь. В местах остановлюсь лишь в тех, что Ты благословишь. И только те слова спою, что Ты в уста мне вложишь. Одна свеча, нетронутый спальный мешок, приоткрытое окно; тени предметов медленно танцуют по стенам, галла и медведь, нарисованные на скате потолка, светятся зеленым и белым. Ей осталось надеть самые тяжелые части брони, а меч, отполированный до сияния, лежит на скамье. Молитва за молитвой сходит с ее уст, прошение за прошением; багровые губы едва шевелятся, тяжелый шепот расползается паутиной слов. Создатель мой, познай мое сердце: Забери скорбь из жизни моей. Подними меня из мира боли. Осуди меня быть достойной гордости твоей бесконечной. Величайший воин Веры на коленях, заблудившийся, потерявшийся в себе из-за незнакомых чувств и трудных решений. Ее коса опущена, ее лицо бледно, ее грудь таит усталость. Творец мой, суди меня полностью: Найди, что Твою милость заслужила. Коснись меня огнем, что очищение дарует. Скажи, что петь для одобренья Твоего. Пламя свечи дрожит. Из-за горизонта прорезается солнце, поднимая облака — лошади готовы. Она молится свету, но отвергает величайший его дар — любовь.