I'm too busy being calm to disappear
I'm in no shape
To be alone.*
Однажды, мы всей своей странной оравой вырвались в сад.
— Ты пугаешь, поэтому никто не хочет дружить с тобой.
Эмма дёрнула за толстый канат и я понял, что девчонку пора тащить на землю. Я медленно тянул раз за разом и как только её ноги встали в громоздкие чугунные туфли, я отпустил канат.
— Спасибо. — Эмма отряхнула юбку своего голубого платьица и неуклюже зашагала по росистой траве в своей чудной обуви. Я растерялся и пошёл за ней.
Мне незачем спрашивать у Эммы, почему меня боятся остальные воспитанники Перегрин, потому что я и сам знал. Но услышать мнение стороны, как никак, интереснее. И от услышанного я не изъял чего-то нового, но порцию неловкости зачерпнул не маленькую.
Я говорил с ней об этом не потому что мы были в чем-то схожи — она предпочитает быть сияющим солнцем, радовать других и дарить всем любовь, а меня от этого тошнило. Мы общались исключительно потому, что из всех старших ребят она единственная, с кем это возможно. Серьёзно, не надо говорить о Енохе, он скотина. Даже для меня и даже после того вечернего инцидента.
Блум остановилась у самых дверей в Дом, и я чуть не влетел ей в спину и едва не снёс с ног, прежде чем она сказала:
— Просто перестань делать это. Убери этот безумный взгляд и бессмысленную привычку и...
— Дай-ка угадаю, — я состроил поддельное удивление. — Люди ко мне потянутся?
— Верно.
— Ни за что, Блум. — парировал я и скоро толкнул дверь от себя, чтобы зайти первым и ни в коем случае не придержал её для белокурой девочки.
Подавленный девчачий визг и брань, — за которую Мисс Перегрин наказала, если бы была в Доме, — следом идущую за ней, я уже услышал, когда поднимался по лестнице на второй этаж.
Я могу быть любезным с Эммой, но не
прилюдно, нельзя об этом забывать.
Наверху, по сравнению с первым этажом и садом Дома Странных, было возмутимо громко. Но лишь в левой части — правая оставалась в мёртвой тишине
Викторского авторства.
От самой дальней комнаты, за дверью из красного дерева (явно предусмотрели её прочность для нервного обладателя комнаты) было слышно, как Оливия и Енох не поделили очередную марионетку, а в соседней, немного больше площадью, заливисто хохотали Бронвин и, кажется, Клэр, что с забавными кудряшками. Через приоткрытую дверь комнаты Горация я видел, как он полирует носы своих бордово-винных остроносых туфлей, а рядом, на кровати, сидели Фиона и Миллард, примеряя на себя драгоценные вещи мальчишки: перстни, бабочки и галстуки, шёлковые белые перчатки. В воздухе повеяло ароматом чёрного, свежего чая с бергамотом — это Эмма, Хью и близнецы решили поиграть в чаепитие.
У всех был
настоящий собеседник, но не у меня и только я виноват в этом. И утешения я последовал искать у Виктора.
Я проделал всё максимально тихо: тихо открыл дверь, тихо зашёл и так же тихо сел рядом с кроватью.
В его обиталище всё было по прежнему неизменно, он продолжал быть накрытым тёмной волной одеяла, в которой будто потонул. Возможно, он действительно погиб в воде, потому что любил её; может это была стихия Виктора, поэтому интерьер его комнаты выдержан в голубо-синих тонах. Но ведь иначе, никто бы не стал стараться для мертвеца,
до них никому нет дела. Кажется, я тоже мертвец и возможно вот он,
мой друг.
Труп худощавого парня, который по каким-то причинам хранят в комнате, а не в гробу под землёй. Хотя, я могу отчасти понять это — все Странные так сильно любят Брантли, что не смогли оторвать его от своей крепкой и дружной компании. В это не сложно поверить, зная Перегрин и её воспитанников.
Я оглянулся как-то дико, как волк, у которого хотят забрать добычу, но на самом деле я боялся сам стать добычей, или чем-то типа этого. Затем я взял руку Виктора в свою — она ужасающе тонкая и лёгкая, я едва ощущал её бугристость от выпуклых костей, которые вот-вот рисковали раскрошиться прямо у меня под пальцами. Снова оглянулся, стремительно обливаясь холодным потом, дотронулся лишь только кончиком носа леденящей, как моря севера кожи Виктора и глубоко вдохнул носом. Запах человеческой плоти всегда раскрывал мне всю сущность персоны, раскрывал его тайны и страхи, повествовал о слабостях, но всё, что я смог уловить — жжёный сахар и тоненькую-тоненькую ленточку домашнего мыла в целом аромате, которая почему-то вызвала собой на языке привкус морской соли. Всё это не дает прежних впечатлений, только перед глазами мутную картину утёса над разволновавшимся морем, странное существо на нём и длинное, извилистое тело на ороговевшей щупальце его: бьётся и кричит до изнеможения, пока может, прокусывает чужеродную, бледную, покрытую слизью кожу в попытке спастись и выбраться. Я не могу видеть лица жертвы, оно далеко и такое же блёклое, белое, как у этого монстра.
Пустое, что ли.
Но могу узнать одежду, чёрт подери: светло-голубая рубашка с закатанными рукавами и чёрные подтяжки, идущие по плечам до пояса строгих штанов с острой стрелкой.
Это в точности Виктор.
Мне приходится оборвать картинку перед собой, небрежно откинув руку мёртвого мальчика обратно на кровать, чтобы сдернуть одеяло и увидеть в самом центре груди Виктора огромную дыру. Такую тёмную, по краям запекшуюся кровью, и кажется бездонную.
Только всунься и пропадешь в глубокой темноте.
Виктора убила какая-то потусторонняя тварь? Я не смог бы в это поверить, если бы не находился в Доме Странных, однако есть вещица, которая мешает мне поверить. Откуда это существо в Петле? Неужели, я так многого не знаю?
— Весело тебе, смотрю, — снова этот мерзавец Енох врывается и всё рушит. Рушит блаженные минуты действительно мёртвой тишины и ту загадочность момента.
— Уж повеселее, чем тебе с Оливией. Смотрю, она победила в вашем споре, раз ты тут.
Я не поворачиваюсь и даже не смотрю на него.
— Конечно, мне хоть есть, с кем спорить. Жалкий Портман остался без друзей, ничего себе! — Енох наигранно охнул, а затем ехидно рассмеялся, до конца разнеся этим атмосферу морской комнаты Виктора в пух и прах.
— Ты не можешь вот так просто говорить это! — я шептал, чтобы совсем не спугнуть успокаивающее, словно штиль, безмолвие, которое так бережно и ласково держит здесь мертвец Виктор. — Ты ничего не знаешь.
— Мне и не нужно, Портман, считай я помочь пришёл, — сказал Енох. — Только попробуй рассказать кому-то.
Я мотнул головой, не вкусив происходящего.
— Ты? Помогать?
— Вот так значит, да? — Енох переложил что-то тяжелое в руках у себя за спиной, я заметил. — В твоих глазах я последний мерзавец.
Он не спросил, а утвердил.
Мне было нечего ответить — от застал меня врасплох. Я никогда не был так взвинчен и обеспокоен, никогда не был кем-то раскрыт и понят, это слишком не привычно. Подожди, О'Коннор, я не привык...
Наверное, я выглядел так жалко, как подбитый заяц, прикрывшийся своими длинными ушами, лишь бы оставили в покое.
Енох рассмеялся. Неужели и правда так жалко?
Я инстинктивно дёрнул О'Коннра за рукав свитера, чтобы он был потише. Я на самом деле не хотел, чтобы в комнате Брантли что-то заглушало мёртвое-умиротворенное настроение — не нужно, тут же так волшебно...
Замолчать, Енох замолчал, но едва я успел выпустить из пальцев немного его зелёно-болотного шерстяного свитера, Енох отскочил от меня, как будто я был пламенем огня или раскаленным куском металла, и из его рук за спиной выпала стеклянная банка, наполнив комнату весьма скверным запахом.
Енох моментально оглянулся за спину, и его глаза так округлились, что, казалось, прямо сейчас вылезут из орбит и покатятся по полу. Он безумный.
Я вышел из-за его спины, чтобы тоже увидеть сей представление. По всему полу растекся желеобразный формалин, поблескивая на свету, а в самом центре огромной формалиновой лужи плескалось сердце, большое и очень неприятное.
— Пожалуйста, не кричи...
О'Коннор стоял несколько секунд и я видел, как его щеки наливаются огнём ненависти ко мне. Он посмотрел на меня, грустно, местами озлобленно выдохнув ртом и резко вдохнув носом, затем положил свою тяжёлую руку мне на плечо и надавил так, что ноги подкосились и я рухнул вниз, проскользив на коленях по прозрачному формалину.
— Бери его в руки.
Я посмотрел снизу вверх, точно в орехового отблеска Еноховы глаза, чтобы найти там какую-то шутку, но у меня действительно не выходило: его густые, тёмные и угнетающие брови хмурились скорее в непонимании, чем в ярости.
— Просто возьми его, — Енох фыркнул. — Я может быть и ненавижу тебя, но сейчас это исключительно из-за моего желания помочь. Возьми и не бойся.
Не доверяю ему и не понимаю, где подвох, и когда уже этот попросту сумасшедший кретин снимет свою маску миролюбивого парня, который рад помогать и под ней окажется безобразное лицо дьявола, способного уничтожить меня одним движением пальца.
Пока я виновато подбирал пальцами с деревянного пола неживое сердце, которое непривычно холодило кожу и постоянно выскальзывало, едва я мог обхватить его, моё бешено колотилось, буквально билось с обезумившим энтузиазмом о рёбра, будто стремясь проломить их и вырваться наружу. Я уже мог услышать своё сердцебиение: оно давило на меня и в прямом смысле било по голове, словно молот, резонируя и дребезжа.
Тем временем, я упустил из виду О'Коннора, который уже стоял у кровати Брантли и стаскивал с него одеяло.
Я неуклюже поднялся, проскользив ещё немного на каблуках ботинок и замарав штаны в вязком растворе формальдегида.
— Что с ним делать? — вытянул трясущиеся руки с сердцем вперед, прямо перед Енохом.
Енох же дотронулся до груди Виктора, раскрыл пальцами края беспросветной дыры в ней и приказал мне положить его туда. Я сделал это без сомнений, мне лишь бы больше не держать эту мерзость.
— Зачем?
— Чтобы
хоть у тебя был настоящий друг, пускай и на пару минут.
Енох бросил эту фразу дрожащим, виноватым голосом, а потом отвернулся и стёр
что-то крохотное со своей щеки.
Я сел на стул и не мог оторвать взгляда от груди Виктора, которая резко вздёрнулась, а за ней и сам мальчик, вводя меня этим в полный шок.
— Почему ты трогаешь меня? Зачем я нужен тебе? — Брантли скрипуче говорил, лихорадочно портясываясь.
— Я не хотел обидеть...
Нужно ли вообще отвечать? Видит ли он меня?
— Ты делаешь мне больно! — Мертвец поддался вперед и дотянулся рукой, — которая мгновение назад считалась навсегда неподвижной — до моих волос, груба тормоша их.
— Я не хотел, прости меня, — я кивнул Еноху. — Прекрати это, пожалуйста, умоляю, прекрати!
Когда О'Коннор уложил Виктора на постель, вытащил из его груди красно-фиолетовое сердце и накрыл тёмно-синим морем-одеялом,
меня уже не было в комнате.
Меня
не было ни на следующее третье сентября, ни через семь третьих сентябрей, ни через двадцать.
Я больше не приходил к своему другу и вот так просто лишился его.
