Red velvet

      Чонгук открывает глаза ровно в шесть. Привычка.       Полумрак номера обманывает, потому что шторы наглухо закрыты, и ночь будто не кончается в этом царстве любви. Он поворачивает голову и долго рассматривает. Блондин разметал руки в стороны, голова чуть запрокинута, отчего очень хорошо видна красивая шея. Всё еще блестит, как и Чонгук, вездесущим маслом, прикрытый только углом одеяла. Длинные пальцы покоятся среди складок простыней, маска чуть съехала наверх, и это чистой воды провокация.       Но Чонгук не поддается. Это слишком хорошо, чтобы всё сломать. Поэтому он протягивает руку и тянет бархат вниз, возвращая на место. Не удерживается и оставляет на приоткрытых губах легкий поцелуй.       Машина увозит его домой, где он долго отмывается от скользкого и впитавшегося за ночь масла, и кожа теперь нежная, как попка младенца. Чонгук вытирается и смеется отражению в зеркале. Узнал бы отец, что его жутко серьезный и ответственный сын по ночам играет в «я жареный гусь, оближи меня, если сможешь», обалдел бы. Нет, просто не поверил бы.       А вот Юнги верит. И долго смеется, откидывая красивую голову на спинку дивана в кафе.       — Серьезно? Полностью?       — Абсолютно.       — Я не могу себе это представить, братишка. Это слишком пошло.       — Возбуждаешься? — хитро лыбится Чонгук и тут же замолкает, потому что официант приносит кофе, расставляет чашки на столе. Юнги выжидает, пока тот уйдет, и отвечает:       — Не будь ты мне братом, фиг бы ты искал с кем провести ночь, малыш.       — Ты плохой хён, — продолжает Чонгук улыбаться. — Ты учишь меня плохому.       — И ты прекрасный ученик, братишка, — отвечает такой же улыбкой Юнги. — А бариста здесь просто красавчик.       — О, да. Официант, кстати, тоже неплох.       — А второго баристу видел? Он работает в вечерние смены. Тот еще куклёнок, вот просто бери и воруй.       — Ты жадный, хён, жадность — это плохо.       — Тихо, он идет к нам.       Сверкая белоснежным фартуком ниже колен и таким же колпаком на голове, бариста вежливо дежурно кланяется, как всегда, и интересуется, всем ли господа довольны. Господа, естественно, довольны, а были бы еще довольнее, если бы ворот формы баристы не был наглухо застегнутым. А фартук — вообще преступление против разглядывания.       — До которого часа ваша смена, уважаемый? — Юнги смотрит таким взглядом, что даже при всем желании не придашь этому вопросу другого смысла, кроме очевидного.       — Весьма польщен вашим вниманием, господин, — красиво отмазывается парень, косясь на Чонгука, внимательно следящего за реакцией. Прям чувствуется — не выйдет у одного, попадешься второму, — но не сочтите отказ за грубость, пощадите мое недавно влюбившееся сердце.       — Вот же повезло кому-то!       — Спасибо, господин. Могу еще чем-то помочь?       — Да. Ваш официант тоже влюблен, не знаете?       — А вот он, кажется, свободен, — улыбается бариста, косясь в сторону стойки и встречаясь с предметом обсуждения взглядом. — Не знаю, расстрою ли вас, но, кажется, он интересуется молодым господином, — и скашивает снова глаза на Чонгука, который запрокидывает голову и смеется.       — Ты в пролете, хён!       — Вы всё же спросите, — улыбается Юнги. — Буду очень благодарен.       — Да, господин.       Парень уходит. Чонгук видит краем глаза, как тот разговаривает с мило краснеющим официантом, и отпивает кофе.       — Нет, ну почему ты — молодой господин, а я нет? Обидно, блин.       — Тебе почти тридцать, хён.       — Разве это много? Я что, похож на старпера?       — Когда соблазняешь молоденьких мальчиков — очень даже.       — Чёрт…       — Не расстраивайся. Многие любят тех, кто постарше.       — Не утешило, знаешь ли.       — Тебе, кажется, визитку несут, — и действительно, бариста подходит снова и с легкой улыбкой кладет перед Юнги на стол белую карточку. — Вот видишь. Ты тот еще перчик, детка, — тихо произносит Чонгук, обращаясь к довольному хёну, оборачивающемуся к смущенному официанту.       Бариста скользит по нему быстрым цепким взглядом, кланяется и уходит.

***

      Этой ночью блондин одет во всё черное и дико обтягивающее. Волосы стильно уложены, и весь вид в целом отпаднее некуда.       Вкупе с красным на лице — сама загадка.       — Твой вкус в одежде меня с ума сводит, — шепчет Чонгук, ведя рукой по гладкой ткани рубашки и потираясь носом около уха.       — Не нравится?       — Наоборот.       — Наденешь для меня в следующий раз что-нибудь вызывающее?       — Тебе не нравятся костюмы?       — Нравятся. Но ты кроме них что-нибудь носишь?       — Да. Форму для гольфа.       — Фу, как скучно. Ты что, большой босс?       — Ну, еще не очень большой.       — Вот как. И всё же?       — Драные джинсы? Короткие шорты?       — Аха-ха. Умоляю, только не шорты.       — Что же тогда?       — Просто что-то кроме костюма.       — Хорошо, я подумаю. Только завтра я уезжаю из города. На три дня.       — Чёрт. Я буду грустить.       — Здесь не один я подхожу по запросам.       Блондин поворачивается, смотрит задумчиво в глаза и улыбается уголком рта.       — Я всё же подожду.       — Ты дразнишь мое чувство собственничества. Могу и привыкнуть.       — Не привыкай. Просто я так хочу сейчас.       — Хочешь?       — Хочу.       — Хочу…       — Хочу у стены, детка.       — Я твой послушный господин, — тихо говорит Чонгук на ухо, снимая пиджак и расстегивая ремень брюк. — Иди ко мне.       Он подхватывает блондина на руки, впечатывает спиной в красные обои. Длинные ноги обвивают его бедра, и пуговицы на рубашках трещат — так быстро от них пытаются избавиться жадные руки. Чонгук кусает нежную шею, рычит в поцелуи, зализывает следы зубов, неистово исследует гибкое тело в руках. Блондин изгибается, послушно подставляется под ласки, низкий с хрипотцой голос действительно сводит с ума, и Чонгуку кажется, что эти три дня он тоже будет ждать, потому что желание и реальность в последние три ночи его жизни воплотились в этом развратном парне, в котором ни одного изъяна, сплошные плюсы — от внешнего вида до поведения. Чонгук просто мечтал о таком, но, к сожалению, одно дело — встречаться только по ночам с конкретной целью, и совсем другое — строить отношения, и днем изворачиваться, чтобы ночная цель была достигнута. В этом вся печаль отношений — их съедает рутина и привыкание.       А вот так трахаться Чонгуку вряд ли когда-нибудь надоест, поэтому он выбрасывает из головы ненужные мысли и полностью погружается в хриплые стоны. Отрывается на минуту, чтобы взять смазку, за это время блондин избавляется от нижней части одежды и жадно принимает обратно в объятья, запрыгивая на бедра.       Чонгук добрых полчаса втрахивает парня в стену, тот хрипит, что офигенно хорошо, «не смей останавливаться, иначе убью». Руки слабеют под конец, потому что господин «не смей останавливаться» соскальзывает при каждом толчке, приходится держать, в итоге пахать за двоих, но, сцепив зубы, Чонгук продолжает — в ответ так благодарно стонут и вопят, и такие слова при этом выдают, что аж сил прибавляется.       В какой-то момент, когда Чонгук трясет головой, чтобы откинуть назад мешающую челку, он бросает взгляд на запрокинутую голову партнера, маска которого снова уползла наверх, и видит кончик носа, а на нем — чуть заметную в полумраке родинку. Слева.       Вереницей, кадрами в обратном порядке в голове проносится прошедший день, и чувство, что он видел уже эту родинку, пронизывает волнующей догадкой, но мысль ускользает, как и воспоминания, потому что блондин вцепляется пальцами в плечи и требует ускориться, после чего кончает, сжимая ногами и так чувственно озвучивая это всё в ухо, что Чонгук кончает следом, даже не пытаясь сопротивляться.