Дредноут по имени Никки

Девушка металась во сне по узкой кровати. На искажённое мученической гримасой лицо падал рассеянный свет ночника. Иногда она вздрагивала и, широко распахнув ничего не видящие глаза, замирала на несколько мгновений, чтобы чуть позже вновь сминать судорожно сжатыми пальцами пропитавшиеся холодным потом простыни, чтобы вздрагивать, словно от незримых, но оттого не менее чудовищных по силе ударов. Громко вскрикнув, девушка резко, одним слитным движением, села на кровати. Грудь часто-часто вздымалась, от заполошно бьющегося сердца, казалось, рёбра готовы раскрыться, с треском разлететься, освободить взбесившийся насос. Льняная форменная рубашка, служащая ей ночным бельём, рассчитанная явно на не в пример более крупного мужчину, насквозь пропиталась потом, мокрая ткань неприятно липла к телу и холодила кожу, отчего ей казалось, что огромный шершавый язык держит её в плену, топит липкой слюной. Но - дыхание понемногу успокаивалось, взгляд из безумного превращался в осмысленный, а разум выплывал к свету. Лёгкий стук в дверь не стал для неё неожиданностью: характерное подволакивание левой, некогда перебитой и неправильно сросшейся ногой, она услышала ещё у нижней площадки лестницы. Дед Игнат всегда предупреждал о своём приближении. - Да, - тихо сказала она. И не узнала свой голос - хриплый, рычаще-надломленный. Старик, едва открыв дверь и увидев сидящую девушку, с неожиданной для своего возраста и увечья грацией и бесшумностью быстро преодолел три метра пустого пространства, на ходу успев выдернуть из заспинной кобуры-тубуса продолговатый цилиндр термоса. Девушку всегда удивляло, как этот пожилой мужчина умудряется одной рукой управляться с этим непростым контейнером. А деда Игната такие мысли не волновали. Он видел, что девочке плохо. А раз плохо, то надо помогать. Дрожит крупной дрожью, и рубашка ледяная настолько, что ещё чуть-чуть, и начнёт парить в тёплом воздухе спальни. Привычным резким движением большого пальца заставил крышку пройти всю резьбу и освободить заткнутое пробкой горлышко. Наклонить термос, уронив заглушку дном на простыни, продеть два пальца в петельку и чуть потянуть на себя. Пробка поддаётся, освобождая горлышко, и тёмная горячая жидкость льётся в получившуюся кружку. Термос в сторону, подцепить питьё - и вложить в трясущиеся руки бедняжки. - Внучка, быстро пей - и бегом переодеваться, неровен час застудишься. Шмыгнув носом, кареглазая кивнула и одним заходом влила в себя напиток. - Горячий же... - запоздало предупредил дед Игнат, но, видя, что девочка не торопится кашлять и шипеть, только кивнул. - Давай переодевайся, а я пока ещё плесну. - Хорошо, - голос у неё механический, ровный, что не может не беспокоить старика. - Снова кошмары? - спрашивает уже в удаляющуюся спину. - Это моё проклятие, - и в голосе наконец-то протаивают эмоции. Пусть в них сквозит обречённость, горечь и обида - но это уже настоящие эмоции, это не механические ответы. Не стесняясь мужчину, девушка сбрасывает с себя рубашку и, не глядя в шкафчик, достаёт сменку. Такая же льняная, только тёмно-синяя. Игнату некуда отворачиваться - психологи насильно оснастили практически всё помещение зеркальными вставками, и теперь куда ни кинь взгляд - обязательно увидишь множественное отражение и себя, и девушки. А старика не смущает нагота кареглазой. Чай, не впервой видит - у самого пятеро дочек было, да два сына. Тяжёлое было время, смутное, страна висела над пропастью развала, ни денег, ни уважения, одна только честь офицера Российской империи. Они тогда долго жили всем табором в гарнизонной офицерской двушке, тут уж хочешь-не хочешь, а на голые тела насмотришься - дочери никогда особой стеснительностью не страдали, после душа спокойно, в чём мать родила, дефилируя в свою комнату. А вот эта несчастная девочка - вообще как родная внучка. Какой тут интерес может быть, кроме заботы и желания защитить? Затворница тем временем успела заскочить под душ, судя по мгновенно запотевшему стеклу душевой кабинки - контрастным себя в порядок приводит. Ничего, дело полезное. Это ему с шалящим, стареньким сердцем так уже не удастся, возраст не тот, так и сляжет. А девчонке - самое оно. Пока дивная плескалась, отправил на контрольный пункт сообщение об отбое тревожного статуса, да успел разлить напиток по чашкам, стоящим тут же, на компактном раздвижном столике, воткнутом в крохотный зазор между кроватью и стенкой. Из вместительного нагрудного бокового кармана формы достал бумажные свёртки, развернул их. На одном - аккуратная стопка бутербродов, на другом - овсяное печенье. - Вкусно пахнет, - улыбнулась заметно посвежевшая девушка, застёгивая рубашку. - Не чай ведь? - Кофе, внучка. Девушка рассеянно захлопала глазами. - Он же горький! И вообще гадость несъедобная! Мужчина усмехнулся в широкие, ухоженные усы: - Автоматы тут древние, давно бы их на заслуженный покой в музей отправить, да техники тогда совсем квёлые бродить будут. А этот дома делал. Да не стой истуканом, внучка, пей, пока не остыло. Весь вкус-то именно во в меру горячем раскрывается. Девушка осторожно присела на кровать, немного покачалась, размышляя, и, приняв решение, пристроилась у спинки, опёршись на поставленную вертикально подушку. Взяла кружку, некоторое время баюкала её в руках, вдыхала аромат, забавно морща носик. Попробовала. - Вкусно, деда Игнат. Но привкус непонятный... - Немного корицы и ещё меньше - коньяка. Добрый, армянский, ещё со срочки бутылочка лежит. Ты, Алина, не бойся - он по голове не бьёт, только вкус оттеняет. - Я и не боюсь, - половинка печенья быстро исчезла во рту, активно заработали челюсти. Управившись со сладостью, девушка подняла к глазам вытянутый брусок выпечки. - А разве не круглые должны быть? - Форма не определяет содержания, внучка, - и улыбается. Открыто, тепло. От улыбки мужчины девушка чувствует себя... спокойно? Да, спокойно и хорошо. - Сам ведь пеку. Вот попробуй в чай кругляку затолкнуть - удобно будет? Вот и мне не нравится. А такую плоскую и вытянутую - за милую душу макай, сколько влезет. Игнату приятно смотреть, как девочка уминает печенье - даже редкие крошки старательно собирает и отправляет в рот. Не знал бы состава и объёмов местного питания, решил бы, что голодом морят кареглазую. Но нет - по довольному сопению понятно, что нравится выпечка. Печенье, идущее в составе обязательного ежедневного спецпайка, ничуть не хуже, а по витаминам и прочим полезностям - так вообще не в пример лучше. Но - его Алина ест вяло, в отличие от. - Может, всё же переберёшься ко мне? Совсем ведь здесь одичаешь... - какой уже раз предлагает? Сотый? Тысячный? Да какая разница? Всё равно будет спрашивать - страшно это, когда ребёнок себя найти не может. Да, так же будет хлопать ресницами и отнекиваться - а он будет снова и снова предлагать. Другого пути он не видит. Однако в этот раз девушка смущается, опускает глаза: - Стеснять ведь буду... Неловко это... Да и домашние ведь не поймут. Игнат грустно вздыхает: - Некому не понимать, внучка. Ни жены, ни детей в живых не осталось ведь... Прости, что вот так вот за тебя цепляюсь, как за бакен посреди шторма... Девушка замирает, закрыв рот ладонью. Деда Игнат никогда прежде не говорил ей о семье. А ей хочется плакать, чувствует, как слёзы потихоньку накатывают, утяжеляют веки, увлажняют глаза. В носу тяжелеет - так всегда бывает, когда хочется плакать. - Ну-ка, убирай слёзки, внучка! Тобой ведь живу, дивная. А дети... В семнадцатом недобитые бармалеи напоследок хорошо тряхнули Ближний Восток. У звёздно-полосатых "увели" пару кораблей, да почти весь боеприпас раскидали, докуда дотянулись, - в голосе мужчины прорезается на миг ядовитейший сарказм, - ага, безграмотные пустынные крысы, да на чужих кораблях... Империю тогда сильно приложило - по союзным курортам целились, ублюдки тряпкоголовые. Самый разгар сезона, по традиции всей семьёй собирались, - Игнат говорил и понимал, что не может остановиться. Свыше его сил это, прорвало невовремя... Мозгокруты наизнанку теперь вывернут... Да и бес с ними. И Игнат продолжал изливаться. - Меня с промежуточной в срочную командировку сорвали, как был - в шортах, майке да шлёпанцах на босу ногу. А через два дня - накрыло. Треть города в руинах, пляжи перекопаны... Останки только через три года опознали... Вот с тех пор и остался я один, внучка. Он говорит ровным, сухим голосом. И не роняет слёзы - почти все выронил тогда, на пепелище. А самые потаённые, запрятанные глубже всего, упали, когда, зачитав приговор, снёс последнему причастному бармалею баранью, блеющую башку наследной, ещё от прадеда доставшейся офицерской шашкой. Много их тогда, таких враз осиротевших, оставшихся без смысла к существованию, восточные пески топтало. Официально-то не брали, не пускали - запрещали. Да разве остановишь, если душа горит, разрывается, требует допеть Песню Смерти? И они шли. Имперская армия даёт хорошую школу, даже из инженерных войск в их карательном отряде выходцы были. Протекали-просачивались через границы, невидимками проскальзывали мимо застав и засад, жиденькими ручейками - но ручейки там, на Востоке, превратились в море. Жестокое, беспощадное море. Потом всякие зоозащитники, конечно, хай подняли до небес, санкциями грозили да карами всевозможными. Пусть их, собака лает, ветер носит. Демократоносцы вроде бы грозились спецБЧ накрыть пески, чтобы их выкормышей показательно на ремни не пускали. Выслали даже какой-то флот с ядерной дубинкой - да он первым и попал в Туман. Так и кончилась эра мирового господина. - Я... Я согласна, деда Игнат. Голосок напряжённый, звенящий - а по щекам дорожки мокрые, сырые. - Вот и славно, - старик, осознав сказанное, словно разом вдвое помолодел: расправились плечи, по рукам растеклась прежняя сила, и даже боль в ноге, собранной тогда, в песках, буквально по кусочкам размером с зерно, - отступила, сдалась. - Вот и хорошо, внучка. Устроим тебя, фамилию подберёшь посозвучнее имени, а у меня ещё и отпуск скоро - можно за Алтай податься, озёра там - сказка живая, а не лужа воды. - Спасибо, - Алина вытирает мокрые следы тыльной стороной ладоней, улыбается. - Как на верфях расчёты закончим, вернусь - и сразу же собираться стану. - Всё же согласилась? - Им нужна моя помощь, - улыбка у девушки красивая, открытая, и глаза лучатся счастьем. - Понимаешь, деда, моя помощь нужна! А Игнату хорошо на душе. Радует его неимоверно вид того, как последние следы кошмара покидают светлое лицо кареглазой, а сам чайный, с поволокой, сумрак радужки неуловимо насыщается цветом, глубиной - обретая мягкий, совершенно бездонный янтарный оттенок. То, что отшельница, как её зовёт высокое начальство, счастлива - смывает и с него груз времён, сносит всё прогоревшее, отслоившееся, прикрывавшее ранее его надёжным панцирем безразличия. И остаются только робкие ростки надежды: может, и для него ещё не всё потеряно? Внучка вот, считай, почти официальная появилась, документы выправить - раз плюнуть. Поднимет, воспитает. Знает - если доживёт, то ему никогда не будет за неё стыдно. - Понимаю, - улыбается мужчина, а Алина с удивлением замечает, что он изменился. Морщины расправились, плечи словно бы шире стали, и в глазах - блеск. Молодой, здоровый. - Значит, я не такая уж и дефективная, - кивает сама себе Алина и, неопределённо-счастливо взвизгнув, обнимает Игната - бережно, осторожно, - знает, что сила у неё чудовищная, хрупнет человек, сломается так, что не починишь никакими силами и умениями, - и потому строго дозирует приложенное усилие. Рука мужчины ерошит ещё влажные волосы: - Спасибо, внучка, - и прижимает к себе лёгкое, обманчиво хрупкое девичье тельце. - Никому не верь, что бы не говорили о тебе. Ты - не калека, не ошибка, ты - человек. Настоящая. Живая.

***

Раннее утро. Солнце только-только выглядывает из-за горизонта. На склоне горы, обращённой к материковой части континента, на компактной, почти неразличимой сверху посадочной площадке, ёжась под стылым, пронизывающим ветром, срывающемся с оледеневших каменных отрогов, стоят двое. Мужчина и молоденькая девушка. Янтарного цвета глаза с нетерпением вглядываются ввысь, сопровождая взглядом неторопливо заходящий на посадку джампер. - Ты, внучка, там очень нужна, - усмехается Игнат. - Консульского курьера за тобой прислали. - Вижу, - с важным видом, не отрывая взгляда от летательного аппарата, кивает девушка. - Класс "Гамаюн", модель, судя по абрису и форме атмосферных воздухозаборников, из новых, либо "Српска-2", либо мод-два "Ночь". - У пилота и спросим, Алина. Особо яростный порыв ветра почти срывает толстую лётную куртку, наброшенную на плечи девушке, но Игнат успевает сделать подшаг, прикрыть собой от ветра, бережно поправить накидку на худеньких плечах. Джампер, выпустив шесть изящных, тонких посадочных лап, мягко касается твёрдой, уплавленной до крепости танковой стали подошвы скального выступа. - "Ночь", - уверенно говорит девушка. - Видишь, сочления лап не четверные, а в три сегмента? - Вижу, - соглашается Игнат. - Они с "Сербочкой" визуально только этим и отличаются. Но у "Ночи" скорость хода почти на десять процентов выше, лучше защита, а ещё генераторы "подушки" последней армейской версии дают такую же площадь прыгучести, что и у "Водомерок" седьмой и восьмой серии. Мужчина с удивлением смотрит на девушку, та же, бросив на него короткий взгляд, прижимается, обнимает, смотрит снизу вверх: - Сеть-то прокинули, и все положенные оттиски на руках. - Умничка, внучка, - а что ещё ему сказать-то? Он в леталках и не разбирался никогда, не до них всё как-то было. Курьер неторопливо лёг брюхом на подошву посадочной площадки, тихий свист, тут же ушедший в быстро пропавшее шипение, оповестил о разгерметизации шлюза. Несколько секунд - и ровная, идеально гладкая поверхность борта дрогнула, прорезалась щелями - и ушла вовнутрь. Металлически лязгнул о камень площадки малый трап и по нему легкой походкой спустился старый знакомец. - Костя, ты? - Я, Игнат Борисович, я. Рад видеть вас, - крепкое рукопожатие. Взгляд стремительно расширяющихся глаз - видеть янтарноокую с улыбкой на лице - событие планетарного уровня, - и тебя рад видеть, Алина. Ты готова? - Теперь - готова, - кивает она, осторожно пожимая протянутую широкую ладонь. Рука девушки в ней теряется, многих такая лопата пугает, но - только не её. - Игнат Борисович, прости растяпистого ученика, - прижав руку к сердцу, кланяется Константин, - знал бы, что ваша смена, пораньше бы сорвался или подвинул окно старта. - Ничего страшного, Костя. Понимаю. Бегите уже. - Есть бежать, - старые армейские рефлексы сложно перебороть, и мужчина, взяв под отсутствующий козырёк, браво репетует. - И смотри, засранец, чтобы Аленькую никто и пальцем ни-ни! Или я сам приеду уши драть. Голос Игната серьёзен, строг - и его воспитанник прекрасно понимает, что старик не шутит. Этот - уши драть будет так, что кровавый пот семь раз сбежит. - Мне Зоенька тоже самое наказала, - кивает он. Смотрит на пискнувшие часы, ласково кладёт руку на плечо девушки. - Всё, Алина, окно заканчивается. - Деда, ты тут не скучай без меня, ладно? - Теперь-то уж точно времени на скуку не будет, - глаза старого воина лучатся искренним счастьем - всеми словами мира ни сказать, ни описать ту радость за девочку, что сейчас кипит в его душе, воссоздавая первые, робкие ноты казалось бы уже давно и надёжно забытой Песни Жизни. Девчушка обнимает его на прощание и, подхватив тощий рюкзачок, быстрым шагом идёт к джамперу. Костя, уже поднявшийся, стоит в проходе, смотрит орлом, Сокол. - Алина, ментальная модель монитора "Сун-Ят-Сен", для выполнения поставленной задачи прибыла. Разрешите подняться на борт? - Поднимайтесь, барышня, - освободив проход, Константин протягивает руку, помогая девушке преодолеть последние ступеньки. Язык трапа, стоит только подошвам любимых ботинок янтарноглазой оторваться от него, тут же втягивается внутрь, а дверь влипает в борт, врастает в него, становясь единым целым с корпусом. Полминуты, и джампер, подобрав под себя лапы, свечой уходит вверх. Игнат ещё долго смотрит вверх, в ту точку за наползающими облаками, в которой скрылся курьер. Потом, подхватив куртку - и когда только вывернуться из неё успела? - вздыхает и неторопливой, почти бодрой походкой идёт под скальный козырёк, прикрывающий вход в базу. И калечная нога - почти не подволакивается.