Он – это первобытное яростное пламя, дико бегущее расплавленными пузырящимися золотыми реками по венам, даря сладкое словно засахаренный мед вязнущее на языке невероятное наслаждение, смешанное с пряной слегка отдающей приятной терпкостью болью, и опаляющее, будто желающее заклеймить, изнутри своими жаркими, смертельно опасными поцелуями, оставляя после себя тонкий ветхий налет сизого пепла, срывающегося с искусанных губ едва видимой дымкой при каждом новом вздохе. Оно, не замедляясь ни на мгновение, лихорадочно бьется и с громким безумным ревом клокочет внутри него, словно второе сердце, заполняя без остатка своим густым жаром тяжело вздымающуюся грудь.
Он – это вековые неприступные льды, завораживающе переливающиеся мириадами драгоценных бликов в слабых медленно умирающих лучах студеного зимнего солнца и нашедшие свое последнее пристанище на самом дне таких колючих, но прекрасных глаз, сковав их едва заметной корочкой морозных узоров. Только прикоснись мимолетным невзначай брошенным взглядом – наледь пойдет трещинами, выпуская жестокие беспощадные воды, которые стремительно потянут в непроглядную бездну, заставляя судорожно захлебываться собственными же последними надрывными полувздохами, сдавливающими легкие в тисках.
Я знаю это также хорошо, как и рельефную, испещренную маленькими едва заметными шрамами карту его крепкого тела - столько раз сгорала лишь от простого осторожного прикосновения кончиками пальцев к чувственным совершенным губам, растягивающимся в блаженной хмельной улыбке, сколько же и тонула по собственной воле, без сопротивлений уходя на самое дно, вымученно умоляюще выдыхала любимое имя, сама не зная, чего в действительности просила больше: остановить это безумие, поглощающие нас с каждым днем все больше, раз и навсегда или ни за что на свете не отпускать меня, спрятав от посторонних глаз глубоко под ребрами, словно птицу в клетке.
И он, внемля невысказанной вслух просьбе, прятал, ревностно охранял подобно опасному кровожадному зверю, не подпуская близко никого, даже наших старших братьев - мы принадлежали только друг другу, деля этот новый призывно распахнувшийся перед нами мир на двоих.
Но абсолютно от всего уберечь так и не смог, каким бы сильным не был, оттого я почти недвижимо и сижу здесь, надежно связанная жесткой веревкой и безоружная, мучительно ожидая своей участи, уготованной мне богами, и страшусь лишь одного единственного – больше никогда не увидеть его.
Темный словно ночной небесный свод родного Каттегата расшитый витиеватыми узорами полог шатра с тихим шелестом приоткрывается, пропуская тонкую едва заметную полоску лунного сияния и отдаленные разговоры уцелевших в сражении саксонских воинов, а под низкие своды заходит высокий темноволосый мужчина, держа в руках небольшую плошку.
- Я принес тебе поесть, - на его светлом мужественном лице остались отпечатки чужой уже засохшей, превратившейся в трескающуюся корочку, подобно иссохшейся выжженной палящим солнцем земле, крови и почти незаметные мазки ужаса пережитых потерь, но он все равно оставался красив.
Красив в своем хладнокровном, будто бы мертвом, спокойствии, застывшем каменной безучастной маской в момент тяжелых дум, и в пылком неудержимом неистовстве, когда вокруг царил хаос ожесточенной битвы, а по узким улицам Йорка медленно брела смерть, - он горел изнутри и сжигал этим яростным пламенем, облеченным в холодную сталь меча, остальных. Красив в несокрушимой вере, срывающейся раскатистой звучной молитвой совершенному отличному от наших богу, которая пробивалась даже через гул ледяного ливня и надрывные крики людей, и в смиреной покорности, преклоняя колени с такой страстью, будто готов в это же мгновение без раздумий и сожалений лишиться собственной головы. Я видела все это с высоких полуразрушенных стен одной из башен, где меня наедине с острым клинком оставили братья, чтобы с голодным азартным блеском в глазах окунуться в бурлящий водоворот сражения, и откуда меня в качестве пленника силой увезли стремительно отступающие войска короля Этельвульфа, и отчетливо вижу сейчас, когда он, христианский епископ, прославленный и глубоко уважаемый как великими монархами, так и простыми людьми, стоит передо мной, вглядываясь с беспокойством и состраданием.
- Я не голодна, - демонстративно отодвигаю носком сапога поставленную рядом тарелку с хлебом, с вызовом смотря прямо в глаза, на что он только тяжело вздыхает и хмурится.
- Ты уже вторые сутки сидишь без еды, и что это призвано доказать, кроме твоего упрямства? – мужчина садится напротив, устало растирая руками лицо почти до болезненной лихорадочной красноты, и на какое-то мгновение, всего на краткое мгновение мне становится жаль его, такого прекрасного в своем сияющем величии и одновременно совершенно безвольного, но… это лишь легкий дурман мимолетного наваждения. Оно улетучивается, растворяется сизой дымкой утреннего тумана, стоит только вспомнить, кому он давал клятву верности.
- Скажи мне, жрец, - подаюсь вперед, чувствуя, как туго, с характерным треском натягиваются веревки за моей спиной, врезаясь колючим тернием в запястья, чтобы оказаться как можно ближе, ощутить чужое смятение и едва заметное удивление, юркой тенью проскользнувшее на дне расширяющихся зрачков, и это в какой-то мере дает превосходство, - Вы настолько глупы, раз думаете, что останетесь безнаказанными, похитив дочь Рагнара Лодброка, или так самонадеянны? – его острый кадык заметно подрагивает, выдавая внутреннее напряжение, а крепкая фигура под черной грубой кожей плотной одежды подбирается, словно он подобно дикому зверю готовится к прыжку, что вызывает у меня смех и желание насладиться этим зрелищем сполна, что и делаю, издевательски шепча на ухо, - А, может, запамятовали, на что способна Великая армия? Так готовьтесь - кровавые орлы уже распростерли над каждым свои багряные крылья, и даже твоему Богу вас не спасти.
- Господь всемогущ! – не успеваю отклониться в сторону от стремительного резкого выпада, как мужчина, вскинув руку, уверенно стискивает в жестких мозолистых пальцах мой подбородок, но боли не причиняет.
- Так что же он не помог вам?
Глаза священника, такие необычайно ясные словно рассветное небо и столь же завораживающие, отчего-то глядят с молчаливой сероватой печалью, которая, постепенно выцветая до полупрозрачной пленки, медленно уступает место тому, что так часто проскальзывает в моем собственном брате, - то, что берет свои истоки из древности, могущественное как мир и столько же неукротимое, подчиняющее своей воле, делающее даже из самых могущественных и стойких жалких безропотных рабов.
ЖАЖДА.
Она предстает перед нами в обличии чего-то поистине неземного, совершенного, благосклонно приглашая окунуться в ее спасительные объятия ради секундной прихоти, чтобы подобно коварной морской сирене утащить на самое дно, откуда нет и не может быть возврата, погубить в своих пучинах с горькими мольбами дать большего.
И это именно ее разрушительный огонь сейчас разгорался ярче солнца в христианском священнике.
- Всего лишь дитя, - его приятный, обволакивающий голос становится совсем низким, почти что надсадным, с каким-то необъяснимым трепетом проходится жаркой волнующей хрипотцой у самых губ, чтобы отозваться гудящей волной где-то внутри, пока теплая грубоватая ладонь с осторожностью касается щеки, - Невинное дитя, заблудившееся во тьме.
- А ты, что же, надеешься спасти меня? – но почему? Что тобой движет, жрец? Неужто желание мимолетного призрачного обладания столь велико, что ты готов отбросить мысль о том, что мы враги? – Кто сказал, что я этого хочу?
- Всяк заслуживает спасения в Царствии Божьем, - упрямо твердит он, будто изо всех сил старается вложить в голову неразумного сопротивляющегося дитя простую истину.
- Ошибаешься, - едва слышно насмешливо произношу перед тем, как отчаянно задохнуться от глубокого напористого поцелуя, опалившего своей сокрушительной страстью слишком стремительно и прервавшегося также резко, стоило только где-то недалеко прозвучать посторонним призывным крикам, а спустя мгновение в шатер ворваться запыхавшемуся чем-то взволнованному воину.
- Ваше Преосвященство! Северяне!
* * *
- ЯЗЫЧНИК! – яростно со всей ненавистью, что только может быть в его сердце, кричит крепко удерживаемый нашими воинами епископ, перепачканный, будто бы умытый, в чужой густой крови, что крупными каплями стекает на деревянный крест на шее, к которой опасно приставлен его же собственный клинок.
- Христианин, - Ивар смеется, с удовольствием растягивая одно единственное слово под хохот толпы, смотрит с вызовом и явной насмешкой, чтобы в следующий миг слегка отойти в сторону, уступив мне, до этого надежно сокрытой за его широкой спиной, дорогу.
- Здравствуй, жрец, - встаю под бок к брату, чувствуя его глубокое горячее дыхание у себя на макушке, и глаза священника, до этого так напоминающие глаза разъяренного загнанного в угол дикого зверя, с ужасом неверяще распахиваются, вызывая тем самым еще больший смех.
- Нет…
Кажется, я была права – саксы оказались действительно столь глупы и наивны словно младенцы, когда в спешке преисполненные радостью отправились в «покинутый» Йорк, стоило только «благой» вести об уходе захватчиков с севера до них дойти, и оставили меня в своем лагере лишь с малочисленным отрядом охраны.
Это-то и стало их главной ошибкой, за которую тысячи заплатили своими собственными жизнями.
- Я, Ивар Бескостный, сын Рагнара Лодброка, - цепкая ладонь брата почти до треска костей сжимает мою, в тайне от посторонних взглядов показывая, насколько сильно он беспокоился и переживал, пока я ласково поглаживаю большим пальцем его руку, пытаясь успокоить, - Приношу этому великому воину свою искреннюю благодарность за заботу о моей горячо любимой сестре, когда она была похищена, - он едва заметно склоняет голову и, хитро взглянув последний раз, дает отмашку, - А теперь уведите его.
* * *
Ночи в Йорке совсем не такие, как в Каттегате, до омерзения промозглые, когда, кажется, что эта поганая сырость оседает ледяной влагой у тебя на костях, блеклые подобно самому этому проклятому христианскому городишке со всеми его унылыми праведными жителями, и мертвенно тихие. Но здесь, под темно-серым неровным камнем полуразрушенной крыши одной из самых дальних башен, я не чувствовала этого, лишь приятную тяжесть любимого человека на себе.
- Ивар, - рвано выдыхаю сквозь глубокие голодные поцелуи, забываясь от сладкой мучительной боли и невероятного наслаждения, что они приносят, теряясь в их диком огне с терпким привкусом собственной крови от свирепых жалящих укусов.
- Ты оставила меня, - ладонь брата плотным жестким кольцом оплетает шею, пока острые зубы жадно смыкаются на обнаженном от светлой ткани рубахи плече, оставляя стремительно наливающуюся, будто распускающийся сочный алый бутон, метку, еще одну из сотни других последующих, и тело в блаженной истоме само подается вверх, ближе к нему, такому желанному и родному, - Бросила одного. Позволила поганым саксам увезти себя.
Его голос срывается на утробный грудной рык, гулко вибрирующий где-то глубоко внутри, от злости и бессильного отчаяния, затмевающего плотной багряной пеленой взор, что кажется, будто он уже не в состоянии отчетливо разобрать, кто перед ним находится, поэтому, крепко обхватив его талию ногами, легко перекатываюсь, оказавшись сверху, по-прежнему удерживаемая за горло рукой брата.
Я знаю, любимый мой, знаю, как тебе было страшно – я сама боялась больше никогда не увидеть тебя. Но сейчас я здесь, с тобой, просто забудь на время обо всем.
- Прости, - шепчу в раскрасневшиеся влажные губы Ивара, столь призывно распахнувшиеся для нового поцелуя, что я, не медля, впиваюсь в них и торопливо начинаю развязывать дрожащими от нетерпения руками маленькие узелки на его жилете, чтобы наконец почувствовать по-настоящему, кожа к коже, - Прости меня.
- Больше ни на шаг не отойдешь от меня, - широкие теплые ладони перемещаются на мои бедра, так непривычно мягко и осторожно поглаживают, выводя хаотичные плавные узоры, прижимают к себе тесно, делая нас почти что единым целым.
- Никогда, - глаза Ивара, поддернутые томной хмельной дымкой, прикрываются, а из груди вырывается низкий хриплый полувздох, граничащий со стоном, стоит мне только аккуратно коснуться подушечками пальцев красиво очерченных ребер.
Он тянется ко мне всем телом, охотно подставляясь под любые ласки и все больше дурея от каждой из них, упрямо хмурится, совсем как в детстве, и пытается перенять инициативу на себя, подчинить, стать тем, кому будут безропотно поклоняться словно новому богу.
Кому я уже поклоняюсь, отдаваясь без остатка из раза в раз.
- Когда убьем Лагерту, я стану новым конунгом Каттегата, - тяжело сглатывает, шумно зарываясь носом в мои волосы, и порывисто подминает под себя, забираясь руками под рубаху, одновременно с удовольствием покрывая обжигающими будто бы раскаленными добела поцелуями ключицы, - И хочу, чтобы ты села на трон рядом со мной как моя королева.
- А что на это скажут братья? Люди? – мне становится все сложнее сосредоточиться на чем-то определенном, задержать в голове хотя бы одну более-менее связанную мысль – существуют лишь слившиеся воедино жаркое пламя, сметающее абсолютно все на своем пути, и невыносимый ледяной холод, что, закручиваясь в диковинные спирали, вместе быстро бегут по венам вместо крови, колючими искрами разливаются внизу живота, вылизывая изнутри, заставляя изгибаться дугой до треска костей и почти невыносимой боли, граничащей со сладким таким долгожданным блаженством.
- Все равно, что они там скажут, – он, весь взъерошенный, с голодным блеском в мутных от желания глазах и шальной хищной улыбкой, поднимает голову и пристально смотрит на меня, настойчиво утягивая за собой в самую непроглядную бездну, а я, впрочем, никогда и не думала сопротивляться.
Только не ему.
