Мишель

Они познакомились на выставке современного искусства, куда Шеннона чуть ли не силой притащил брат в один из визитов в Нью-Йорк. Экспозиция размещалась в галерее, бывшей когда-то складом, на задворках города. Стены высотой не меньше двадцати футов были выкрашены в белый, что заставляло воспринимать помещение еще более огромным, чем оно было на самом деле. Но поражали не масштабы ангара и не высота белых стен, а то, что было на них развешено: нога парнокопытного, зад коровы, конский хвост, свиной пятак — все это торчало из стены. Металлические «воздушные» шары свисали с потолка с другой стороны; дальше начиналась череда белых тумб с объектами на них, а посреди прохода были расставлены те экспонаты, которые, как подразумевалось, нужно тщательно осмотреть со всех сторон. Шеннона не покидало стойкое ощущение, что в подобных местах запросто можно подхватить какое-нибудь ЗППП даже ни к чему не прикасаясь. Пока младший Лето расхаживал вдоль нелепых инсталляций из битого стекла, скотча, полиэтилена и прочего мусора, беседуя то с журналистами, то с организаторами, Шеннон неловко мялся у холста с изображённой на нем усатой Фридой Кало. Надпись под ним сообщала имя художницы, создавшей портрет, и способ, с помощью которого он был написан: «собственная кровь». Мужчина с нескрываемым отвращением представлял, откуда мог взяться этот биоматериал. Если идея предыдущей инсталляции из распиленного манекена-женщины с высыпающимися из него блестками и обрезками глянцевых журналов была приблизительно понятна, то мотивы, побудившие автора создать красный портрет, да ещё и из рук вон плохо, Шеннон узнавать совсем не хотел. Обреченно бросая взгляды на младшего брата, Лето перешёл к следующему арт-объекту: с потолка спускался целый батальон лампочек, набитых дохлыми мухами доверху. Шеннон шумно вздохнул, обводя глазами очередную абсурдную выходку молодого дарования, чем привлёк внимание девушки, глядевшей в упор на ту же бессмыслицу, что и он сам. Перехватив ее удивленный взгляд, он пояснил: — Мне кажется, если я брошу на пол комок уличной грязи или смятый чек, возле него тут же выстроится толпа, отчаянно пытающаяся понять, какой внутренний конфликт переживал автор.  — Вообще-то, ваша идея не нова, — заявила миниатюрная брюнетка в платьице в горошек, открывавшем худое плечико. — Минут десять назад я оставила вон в том углу, — она едва заметно кивнула, указывая направление, — стакан из Starbucks. На нем имя «Джон» и след от моей помады. Боюсь даже подумать, чего они там нафантазировали.  Шеннон смотрел  поверх ее головы: в углу действительно стояла тумба со стаканчиком с кофе, возле которой собралось несколько человек.  — Представляетесь мужским именем? — усмехнулся Шеннон.  — Нет, — ответила девушка. — Просто беру чужой кофе.  Она говорила так, будто брать чужой кофе — в порядке вещей, и ничего предосудительного в этом нет. На самом же деле, она давала «хозяину» стакана время, каждый раз мысленно считая до одиннадцати. Если тот, чьё имя выкрикнули, не появлялся — кофе она по праву присваивала. — Мне здесь совершенно не нравится. Я поняла это уже при виде греческой богини из сотен кукольных ручек и ножек, делающей селфи,  — заявила она, подперев голову рукой.– А Вам?  — И что Вы здесь делаете?  — Социализация, — она пожала плечами. Шеннон не совсем понял, что она имела в виду. Но что-то ему подсказывало, что если эту девушку «распилить» подобно манекену, что находился теперь за его спиной, из неё посыплются совсем не журнальные обрезки, а как минимум чужие вещи, которые она «просто берет».  — А Вам? — повторила она свой вопрос, уставившись на мужчину во все глаза. — Вам нравится?  — Да как бы сказать, — замялся он, застигнутый врасплох таким простым вопросом, едва сдержавшись, чтобы не ответить: «теперь — нравится».  — Как есть! — не отставала девушка. — Я за искусство в любых его формах и проявлениях, пока это не переходит границы разумного, или не граничит с полным бессмыслием.  — Да так и скажите, что эта выставка — лютейшая дичь, — она закатила глаза и рассмеялась, чем привлекла к ним внимание Джареда и его спутников, медленно, но верно двигавшихся в направлении кровавой Фриды.  — Я бы не хотел обижать авторов, — он в смятении почесал затылок.  — А по-моему, когда выставляешь что-то на всеобщее обозрение — нужно быть готовым ко всему. Ну или быть абсолютно невосприимчивым к критике, что, похоже, и характеризует этих ребят как нельзя лучше.  Мишель, как он позже узнал имя, оказалась ценнейшим экземпляром, случайно оказавшимся на той выставке. Шеннон даже забыл о кровавой Фриде с тонкими усиками. Собираясь уходить, девушка по-свойски взяла его за руку и вывела на ладони чёрным карандашом для глаз свой номер телефона, и одну только маленькую букву: «м».  Она так и оставила его — возле лампочек, набитых мухами, — и, выходя из зала, прихватила с тумбы кофе Джона, чем вызвала недоумение очередной кучки обступивших его ценителей современного искусства.   Он позвонил не сразу, раздумывая, стоит ли это делать вообще. Но мужское любопытство возобладало, и он пригласил её на завтрак в кофейню на Валентайн авеню, что была в двух шагах от отеля. На следующий день Мишель заявила, что пора бы ей посмотреть на его номер в отеле. Лето видел всякое, но на такое искреннее и непосредственное приглашение к сексу не знал, что ответить. Лишь где-то на задворках ускользающего — по мере того, как на этаж поднимался лифт, — разума он подумал о том, куда засунул презервативы, и брал ли их с собой вообще.  Что до Мишель, то ей было практически всё равно, что он после этого о ней подумает. Вся ее жизнь уже много лет была похожа на полярную ночь, а этого мужчину с лукавой улыбкой она могла сравнить с северным сиянием, разрезавшим привычное существование всполохами неонового света. Она знала лишь то, что впервые за долгое время ей было хорошо и хотелось улыбаться. Мишель не знала, как долго ещё сможет быть собой, прежде чем в очередной раз «рванет», и давно привыкла жить одним днём. Времени на медленные танцы у нее не было, а все условности современного общества она не задумываясь слала к чертям. Утром, сказав неловкое «спасибо», она оделась и со скоростью, достойной гоночных автомобилей, выскользнула из номера.  «Спасибо!», — повторяла она про себя в вагоне метро, морщась и прикладывая ладонь к лицу, — «вот же дура… спасибо». В такие моменты Мишель смотрела на свои депрессии несколько иначе, молясь о том, чтобы сейчас они снизошли на неё и избавили от чувства стыда.  Спустя почти сутки и не одну выпитую бутылку, Шеннон снова набрал номер, уже прописавшийся (так странно) в его телефоне, и с той же уверенностью, с какой Мишель приглашала в его же номер, заявил, что может остаться ещё на неделю, если, конечно, она этого хочет.  Никаких «депрессий», «вспышек» и прочей ерунды, о которой твердил доктор по скайпу, больше не было. Зато было солнце Калифорнии, сменившее серый Нью-Йорк, и был Шеннон, — и это казалось ей закономерным. Как рефлекс: она панически боялась, что при его длительном отсутствии болезнь снова возьмёт верх. Это позже он узнал, что на выставке они встретились спустя всего несколько недель после очередного курса в клинике, которые она теперь добровольно проходила каждый год. У него между рёбрами закололо от мысли, что этого могло и вовсе никогда не случиться, не найди ее тогда мать на полу ванной несколько лет назад… Позже Шеннон застал её за рисованием: черные краски создавали на холсте силуэт женщины, чьё тело состояло лишь из острых ключиц с воткнутой в них длинной шеей, державшей печальную голову. Ещё были обнаженные женщины с изящными руками и тонкими талиями, которые сначала Шеннону очень понравились. Но увидев законченную работу, он испугался не на шутку: лиц у женщин так и не появилось, зато появились синие внутренности, вывернутые наружу, будто вываливаясь с самого холста. Позже он узнал и диагноз: «биполярное аффективное расстройство» — гласила запись в карточке, которую она вынуждена была возить с собой и так старательно прятала все время. Что это вообще такое?! Это ведь можно вылечить раз и навсегда?! «Нет, нельзя», — отвечала Мишель и погружалась в воспоминания, криками маминой боли отзывавшиеся в висках.  Он проводил пальцами по светлым линиям на руках, целовал их, одними глазами умоляя больше никогда этого не делать. Она обещала. Но временами внутри как будто разрывалась атомная бомба, создавая вакуум в мыслях и в том, что люди зовут душой. И она упорно продолжала игнорировать эти беспричинные взрывы, понимая, что ударной волной накроет теперь на одного дорогого ей человека больше.