Мишель

Каждый раз, когда она звонко смеялась, от его сердца откалывались кусочки льда. Он и сам таял глядя на ямочки на ее щеках, на идеальную линию плеч, вдыхая аромат ее волос. Такая живая, такая мягкая девочка, которую он любил больше жизни, не в силах признаться самому себе. А теперь его сердце рухнуло на дно ванны полной крови, глухо ударившись о дно. Он никогда не видел ее красивее, чем сейчас: бледная кожа, полуприкрытые веки с опущенными длинными ресницами, черные волосы, едва касающиеся воды. Был лишь один изъян — глубокие вертикальные порезы на руках, из которых уже перестала сочиться кровь. Он закричал, словно раненый зверь на бойне, не в силах ничего изменить. Пришел слишком поздно, сделал слишком мало, не уберег, не доглядел … … и проснулся. Сел на кровати, а в горле застрял крик. Он пытался отдышаться, понять, кричал ли на самом деле, разбудил ли ее. Не раздумывая выбрался из постели и направился в соседнюю комнату, тихонько открыв дверь. Вчера вечером она ушла из их спали, на что-то смертельно обидевшись, хлопнув дверью так, что стены затряслись. Она тоже не спала. — Шеннон, — позвала она тихо. В ее голосе он отчётливо услышал слёзы, и потому кинулся к ней, лёг рядом и крепко обнял девушку сзади. — Мне снилось, что я умерла, — она продолжала всхлипывать. — Не бойся, Миш, я с тобой, — только этим и мог он ее успокоить. Мишель стиснула зубы и попыталась сдержать рыдания, но это не спасло. И тогда она стала сильнее вжиматься в него, тянула его руки на себя, пытаясь спрятаться за ним, хотела, чтобы он накрыл ее собой и спрятал. Но то, от чего она так сильно хотела скрыться — сидело внутри, в ее голове, рвалось наружу, неистово желая положить всему конец. Миша знала: то, что она делает — это для них обоих, хоть никогда не обсуждали всерьёз, но и не исключали возможности. Но теперь все зависит только от неё, а она не справлялась. Конечно, бывали и хорошие дни, когда можно было почти не уговаривая себя выйти на улицу и пройти несколько кварталов, просто потому что хотелось. Но таких дней становилось все меньше, а теперь они исчезли совсем. Чёрная полоса вытянулась в тонкую линию, перечеркнувшую все воспоминания об относительно нормальной жизни. Когда она позвонила доктору Веберу для внеплановой консультации — тот почти в ультимативной форме потребовал прервать беременность. Она тупо смотрела в телефон, лежавший на столе, ругающий ее по громкой связи. Шеннон сориентировался чуть быстрее и сбросил звонок. — К Веберу ты больше обращаться не будешь, — сказал он тогда вслух, а про себя примерял к психиатру такие эпитеты, от которых, услышь их мама, пошла бы кровь из ушей. — Даже у кирпича больше эмпатии. Следующим утром её историю болезни изучал новый психиатр. Он и стоил дороже, и держался профессиональнее. Доктор Найт сказал только, что от таблеток нужно будет отказаться. Немедленно. Это важно, если она хочет выносить здорового ребёнка без физических и неврологических патологий. В этот момент девушка впервые по-настоящему испугалась: те или иные препараты присутствовали в ее жизни уже больше десяти лет, а теперь то, что помогало ей выживать — может убить ее ребёнка? И главное, литий … как ей обойтись без лития? Психиатр ещё долго говорил что-то, но она оставила это Шеннону, так как не могла сконцентрироваться на чём-то дольше пяти секунд, её мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. Но тут из вакуума ее выбил вопрос: — А это … какова вероятность наследования этого расстройства? — Вероятность получить предрасположенность не более десяти процентов. Но даже это не значит, что ваш ребёнок обязательно будет подвержен биполярному расстройству первого типа, оно может вообще никак не проявляться в течение жизни. Шеннон делает глоток кофе, вкус которого почему-то не ощущает, и прикрывает глаза. Совсем не спал, измучен. Он разблокировал телефон и набрал первый контакт в списке избранных. Какое-то время на том конце ему отвечали только длинные гудки. Шеннон уже собирался сбросить, когда брат взял трубку: — Ты видел время? — сонно спросил Джаред. — Нет, — честно признался Шеннон. Молчание. — Шесть, — уточнил брат. — Что случилось? — Я не поеду. Извини. — Ты прикалываешься? — На том конце послышалось шуршание одеяла: Джаред окончательно проснулся и сел. — Ты хоть представляешь сколько билетов … — До апреля я не сдвинусь с места, Джей. Она не справляется, — отрезал мужчина, и добавил: — извини. — Пусть приедет ее мать! — Она только что вернулась домой. — Отправь ее в Нью-Йорк! Пусть посидит там, — не сдавался младший. — Ее врач не рекомендует резко менять обстановку, это может послужить триггером … — Меня это не должно волновать, Шеннон. Это работа, и ты ее срываешь! Ты обещал, что проблем не будет. — Извини, — повторил Шеннон в третий раз и отключился. Джареду нужно время. Пусть поживет с этой мыслью день — другой. Миша ему не нравилась, Шеннон знал это и понимал причины, поэтому кое-что между братьями изменилось и никогда прежним не станет. Стена — вот что теперь стояло между ними. То, чего он сам так отчаянно требовал от Мишель — не закрываться от него, — он допустил в отношении своего младшего брата. Так было не всегда. Сначала Джею нравились изменения в жизни старшего: тот как будто очнулся от спячки, снова играл с прежней отдачей, а не через силу. Но потом Шеннон взял ее с собой в тур, и Джаред стал замечать странные перемены в девушке: то она не пропускала ни одного шоу, буквально летая за кулисами от переизбытка энергии, то отказывалась выходить из номера вообще, даже чтобы поесть. И тогда Шеннон всё рассказал. Ему было просто необходимо поделиться с Джеем тем, что волновало больше всего, иначе его самого бы просто разорвало от переживаний. Но вместо понимания наткнулся на монолитную стену: в представлении Джареда девушка из спасения превратилась в угрозу. — Ты уже думал, как будешь с ней расставаться? — спрашивает Джаред однажды как бы между делом. — Что она может сделать, когда ты ее бросишь? — Я не буду с ней расставаться, Джаред, — серьезно ответил брат, обескураженно глядя на младшего. Но Джаред продолжал, будто и не слушая вовсе: — Порежет вены или наглотается таблеток, об этом ты не думал? — С чего мне расставаться с Мишель? — Они собирались ужинать, Шеннон стоял у раскрытого холодильника напроч забыв, что хотел взять. — Потому что это ты, брат? Потому что рано или поздно ты все равно расстаешься? — Миша — это другое, — раздраженно ответил Шеннон, наконец захлопнув дверцу. — Не говори о ней в таком тоне, иначе мы с тобой сильно поссоримся. — Ты жалеешь ее, — младший покачал головой, иронично улыбаясь. — Конец когда-нибудь приходит всему. Так зачем продлевать агонию? Шеннон, она шизанутая на всю голову. У Шеннона в голове что-то щелкнуло, и он, подлетев к брату, схватив за грудки, прибил того к стене одним мощным толчком. — Никогда, слышишь? Вообще никогда больше не говори со мной о Мише. Иначе я тебя ударю. — Ты знаешь, что я хочу для тебя только лучшего, да? Кроме меня никто не скажет, а сам ты не догадаешься. — Джаред примирительно улыбнулся и поднял руки, не сопротивляясь, когда первый шок прошёл. Меньше всего ему сейчас хотелось проверять, кто из них двоих сильнее. — Шеннон, успокойся. Она привяжется к тебе ещё сильнее, и что тогда? Какая разница, привяжется Мишель ещё сильнее или нет? Он, Шеннон, уже увяз в ней так сильно, что иногда становится не по себе. Он думал: не на страхе ли за ее жизнь держится его любовь к ней? Не на бешеном ли адреналине, который выбрасывается в кровь каждый раз, когда он звонит и подолгу не получает ответа? Сейчас теория его бывшей о том, что ему просто необходимо спасать женщину, иначе жизнь теряет для него всякий смысл — не казалась ему такой идиотской. Была в этом какая-то доля правды: эта борьба за Мишу зажигала его изнутри, несмотря на то, что смертельно устал и высушен до последней капли. В этом смысл? Жить в постоянной борьбе и сопротивлении — это тот легальный вид дури, которым он замерил наркотики? Ответ сверлил ему мозг, и Шеннон утопил эти мысли в новом глотке кофе. Мишель подошла так тихо, что заметив ее краем глаза, кутающуюся плотнее в его кардиган, он невольно вздрогнул. На ней были тёплые носки, поэтому и не услышал шагов, а не потому что она стала тенью себя прежней. Под этой одеждой двадцати четырёх недель беременности было не разглядеть. — Хочешь чего-нибудь? — спросил он без особой надежды. В ее воображении тут же ожила вчерашняя картинка: Шеннон уговаривает ее поесть, и она берет из его тарелки кусочек курицы, кладёт в рот, но так и не успевает проглотить. Ее стошнило в кухонную раковину. Со вчерашнего дня она больше ничего не ела. От одного воспоминания к горлу подкатила тошнота. — Можно мне кофе на кокосовом молоке? — она подошла совсем близко, глядя на мужчину сверху вниз. Он провёл ладонью вверх по ее бедру. Это снова стало приятно. Шеннон встал, чмокнул ее в висок и без лишних пререканий принялся готовить то, что она заказала. На днях она выудила из своего чая веточку мяты, брошенную туда Шенноном, и зашлась в истерическом хохоте. Она смеялась и смеялась, не выпуская несчастную мокрую траву из пальцев. Он молча сжимал кулаки под столом и ждал, когда это прекратится. Нельзя было ничего говорить, иначе ее кинет в другую крайность. Если так пойдёт и дальше — через месяц или два ей придётся снова принимать литий. Найт сказал, в третьем триместре при минимальной дозировке рисков немного. Он предупредил, что маниакальные фазы в три раза короче депрессивных, а ввиду отсутствия медикаментозной терапии на интермиссию рассчитывать вообще не приходится. — Если ты не будешь есть — он возьмёт всё что ему нужно у тебя. — Если ты не заметил, еда во мне в последнее время не держится, — огрызнулась она. — Должно быть что-то, — рассеянно проговорил Шеннон. Трехлетняя интермиссия закончилась положительным тестом на беременность, за этим пришла стадия гипомании, без предупреждений перетекая в депрессию. Последние четыре месяца тянулись мучительно долго. В какие-то дни Миша вообще не вставала с кровати, и ему приходилось заставлять ее есть по часам. Ее мать рассказывала, как в девятнадцать Мишель довела себя до истощения, просто выбрасывая оставленную в ее комнате еду в окно. Шеннон пристально следил, чтобы она съедала хоть что-то. Редко ему удавалось уговорить ее спуститься и посидеть немого на улице, мотивируя это пользой для ребёнка, если уж ей на себя плевать. «Ладно», — этот аргумент как правило работал. Её посещали мысли, что всё это не имеет никакого смысла, что проходить через эти качели снова ради какого-то маленького паразита — это слишком. «… он возьмёт всё что ему нужно у тебя», — настоящий паразит, вытягивающий все силы. Она физически чувствовала как утекает её жизнь, меняется до неузнаваемости тело, а теперь он ещё и лупит ее изнутри так сильно, что на глазах выступают слёзы. Чужое, незнакомое существо управляет её жизнью, а она ничего не может с этим сделать. Это Шеннон хотел, не она. Ей это всё вообще оказалось не нужно. Слишком тяжело, слишком долго, слишком больно. Какая из неё будет мать? Она же со своей нестабильной психикой может выкинуть всё что угодно. Есть один способ это прекратить … один очень действенный безотказный способ. Мишель начала кричать, затыкая руками уши и раскачиваясь взад — вперёд. Лишь бы не слышать эти голоса, пусть они заткнутся, пусть уходят. Белый как лист бумаги Шеннон только прижимал ее к себе крепче, пока она повторяла: «пожалуйста, пусть уйдут, пусть они замолчат». Когда доктор Найт спросил, кому принадлежат эти голоса, она ответила, что никому. Это было чем-то на уровне ощущений: тебе посылают сигнал и твой мозг его дешифрует. Как она поняла, что это не её собственные мысли? Очень просто: она не согласна с голосами, но они могут быть очень настойчивы. Она знала. Трижды у них чуть не получилось. — Пройдёмся сегодня? Я хотела немного поработать, а потом мы можем прогуляться до той кофейни, у них ещё этот морковный торт, — она пощелкала пальцами, вспоминая название. Мишель разговаривала как обычно, выглядела как обычно, но эта внешняя нормальность не должна его обманывать. — Ты хочешь морковный торт? — Шеннон смотрел на неё во все глаза, заторможенный от недосыпа, не понимая, шутка это или нет. — Не знаю. Пойму, когда увижу. Она криво улыбнулась и сказала, что будет в мастерской. Ему бы обрадоваться, но Лето только насторожился: расслабляться рано. Риск самоубийства велик как в начале фазы депрессии, так и при выходе из неё. Он ловил себя на мысли, что его самого охватывает паранойя, но вовремя отбивался от этих мыслей, ещё раз про себя обосновывая необходимость не сводить с Миши глаз. Он закончил с кофе, прихватил свою чашку и пошёл за ней, в светлую комнату на первом этаже, оборудованную специально для Мишель: это и кабинет, и мастерская, и немного библиотека. Если она и исчезала из кровати в последние месяцы, то обязательно обнаруживалась здесь. Шеннон встал у неё за спиной, опустив две чашки на стол слева от мольберта, чтобы те ей не мешали, и как заворожённый наблюдал за оживающим под ее кистью сюжетом: девушка стояла по пояс в бурлящей воде, написанной жирными размашистыми мазками, и стягивала с себя одежду вместе с кожей. Очертания синих ног проступали сквозь толщу воды. Лица у девушки не было. Вернее сказать, оно, может, и было, но когда Миша его закончила — девушка с картины содрала всю краску, оставив на её месте бледные розово - бежевые разводы. Она никогда не пишет лиц, по крайней мере в привычном представлении. Ломаных линий рук, тел с искаженными пропорциями, гипертрофированных глаз и ртов здесь не было, и это он посчитал хорошим знаком. Мишель спросила, что он думает. Шеннон тщательно подбирал слова: — В этом чувствуется твоя эстетика. — Тревога, мрачная, липкая безысходность, которая душит даже на таком расстоянии от незаконченной картины, но при этом не лишенная красоты благодаря манере исполнения и наслоению красок: вот что он должен был сказать. — Как назовёшь? — Аквариум, — она пожала плечами и отпила кофе, издав стон благодарности: — м – м – м. Шеннон ещё раз посмотрел на картину: теперь он видел, что хаотичные розовые, красные и чёрные мазки пока только отдаленно напоминали рыб, угрожающие нависающих над персонажем. — Может, приготовить на ужин стейки? Раньше мы это часто делали, и мне захотелось, — вдруг весело защебетала Мишель. От удивления у Шеннона округлились глаза. Нет, сейчас оставлять ее одну нельзя ни на минуту.