По наклонной

      Темно.       Такао ненавидит темноту, на дух не переносит отсутствие света. Он, как ребенок, спит с включенной лампой около кровати, потому что темнота — что внешняя, что внутренняя — пожирает его. Настанет время, и она уничтожит его, поглотит полностью.       Разум.       Сердце.       И душу.       Такао сразу же поставил Мидориму перед фактом: буду спать при включенном свете. Мужчина никак не отреагировал на заявление Такао, даже бровью не повел: у каждого свои «тараканы» в голове.       Ночь для Казунари — самое противное время суток. В такое время он чувствует себя наиболее уязвимым, незащищенным, бесполезным; чувствует себя пятилетним ребенком — снова — ни на что не годным, слабым ребенком.       Такао хочется верить, что его жизнь небессмысленна, что хоть кому-нибудь, хоть одной живой душе в этом аду он нужен. Адом он привык считать свою непонятную жизнь: без цели, без семьи, без надежды — без будущего. У Такао Казунари нет будущего, у него есть только прошлое — тяжелое и отвратительное, такое прошлое тянет на дно, как мешок камней, привязанный к ноге утопленника. И есть настоящее — ничем не лучше прошлого, но в таком настоящем хотя бы можно сосуществовать.       «Лампочка перегорела, — понимает Такао. — Плохо».       Во тьме все страхи Казунари всплывают наружу.       Как и воспоминания.       Они сводят его с ума.       Звуки удара и искореженного металла. Тысячи голосов: мужские и женские, громкие и тихие, крики и просьбы. Каждый раз эти голоса как жуки разъедают ему черепную коробку и проникают в мозг. Такао знает, что самое верное решение — пустить себе пулю в висок, но каждый раз что-то его сдерживает, помогает не сорваться. Голоса кричат в его голове, медицинские приборы противно и ритмично пищат, а он переживает в очередной раз события, которые уничтожили его.       Сломали.       Такао помнит запах бензина вперемешку с кровью; вонючее сочетание, каждый раз блевать хочется. Кровь была повсюду. Внутри салона, на разбитых стеклах. Он до сих пор отчетливо видит перед глазами лобовое стекло в паутине трещин, все испачканное кровью и чем-то еще. Она была даже снаружи, на асфальте.       Казунари и сам был в крови — в собственной, в крови родителей и младшей сестры.       Уже с детства помеченный.       Такао ни черта не видит и идет на ощупь, пытается в ночной темени отыскать дверную ручку, чтобы сбежать из этого кошмара; ему надо на свет, чтобы спастись. Он тяжело дышит и жадно глотает воздух, давится им и готов сорваться на крик. Такао холодно, его прошибает ледяной пот, руки трясутся, что он не с первого раза может совладать с собой, пытаясь открыть дверь.       Такао вываливается из комнаты, опираясь о дверь, и еле держит равновесие. Ноги не слушаются.       «Беги», — мысленно заставляет себя Такао.       Он не чувствует ног — только пробирающий холод ниже коленей, и заставляет себя идти, бежать, просто двигаться.       Подсознание подкидывает ему картины аварии по своей прихоти: момент столкновения, капельницы в больнице, лица спасателей и врачей, кислородная маска в машине скорой помощи и вечерние новости…       «…три человека погибли на месте: двое взрослых и один ребенок. Чудом выжить удалось лишь одному ребенку — мальчику пяти лет…»       Подсознание заставляет его раз за разом вспоминать и проживать тот ужас, который Казунари пытается отчаянно забыть. Каждый раз накрывает как в первый — безумно и жутко. Воспоминания бьют наотмашь, и нервная дрожь никак не проходит.       Такао на ледяных ногах спускается по массивным ступеням — осторожно, шаг за шагом, волоча ступни. Он буквально виснет на перилах, пытаясь не упасть.       Нервная дрожь никак не проходит, что в ногах, что в руках. Мерзкое состояние. Такао чувствует себя жалким. Он признает, что как только его накрывает, он становится бесполезным; в такие моменты ему особенно сильно хочется покончить со всем раз и навсегда: либо завалиться в отделение полиции и во всем признаться, либо найти пистолет и пустить пулю в висок.       Казунари знает, что на утро, когда его отпустит, ему будет противно и тошно от самого себя, от собственных мыслей и своего бессилия.       Но по-другому он не может.       Ему было пять лет, всего лишь пять лет.       Любой другой бы на его месте тоже чокнулся.       Коридор Такао проходит мучительно долго, пытаясь не смотреть в любые отражающие поверхности. Боится увидеть в них обезображенные стеклом и кровью лица. Специально смотрит на ровный пол, на босые ступни, на ковер.       До кухни Такао идет по его собственным ощущениям целую вечность. В кухне не темно, очертания предметов отчетливо видны, в кухне Мидоримы большие окна — он любит много света. Профессиональная привычка, подмечает Такао.       Такао не первую ночь спасается на кухне Шинтаро от кошмаров своего прошлого.       Все движения выверены уже до автоматизма, сложнее всего каждый раз Казунари добраться до кухни, найти в себе силы дойти и не упасть, не заорать по пути, чтобы не поднимать лишний шум.       Такао не желает, чтобы Мидорима видел его в таком состоянии.       Испуганный.       Беспомощный.       Жалкий.       Казунари открывает нужный шкаф и находит в углу бутылку начатого коньяка, припасенного как раз на такой случай. Такао давно и хорошо сидит на снотворном, но ему все равно — не наркотики же, с наркотических таблеток он соскочил пару лет назад. Снотворное и алкоголь — губительное сочетание, но Такао откровенно насрать, и всех праведников и медиков он готов послать с их советами: пусть они окажутся в его шкуре, хоть раз переживут эти воспоминания, а уже потом что-то ему скажут. Если, конечно, будут в состоянии после увиденного.       Снотворное и алкоголь давно стали для Казунари хорошими спутниками.       В другом шкафу Такао находит стакан и навскидку заполняет наполовину алкоголем, все равно выпьет все. Такао залпом опустошает содержимое стакана.       Горько. Противно.       Хорошо.       Горло горит, в груди теплеет, а во рту сохраняется противный привкус. Тошнит.       Такао прислоняется к столу, едва удерживая вертикальное положение. Его ведет, на какое-то время становится легче. Такао чувствует себя неимоверно уставшим, каким-то выжатым. Он не выпускает пустой стакан, продолжая сжимать его правой рукой.       Такао просто раз и навсегда хочет избавиться от этих воспоминаний. Разве он многого просит?       Невозможно каждый раз переживать этот ужас. Снова и снова. Раз за разом. Как в замедленной съемке — кадр за кадром.       Такао кажется, что он готов реветь в голос, орать от боли. Он хочет что-то сломать, нарваться на драку, разбить кому-нибудь лицо, стереть костяшки в кровь… Он больше так не может.       Не может.       Казунари затыкает себе рот кулаком, чтобы не заскулить, как побитая дворняжка. Сдерживается, в очередной раз не дает волю эмоциям. Они копятся внутри него, норовя однажды выйти за края. И разрушить его. Разорвать. Уничтожить.       Такао прикрывает рот, зубы глубоко впиваются в кожу.       «Нельзя, — напоминает себе Такао, — не смей орать! Нельзя плакать».       Такао сжимает кулаки еще сильнее от собственного бессилия и слабости. Стакан, зажатый в ладони, идет трещинами и не выдерживает — рассыпается на осколки. Боль отрезвляет, слабый звон стекла на стол приводит в чувства.       Такао чувствует, как ладонь пульсирует и кровоточит, но ему все равно.       Казунари как ребенок забивается в угол кухни, причет лицо в сгибе локтя, словно пытается спрятаться, найти убежище, спастись от воспоминаний и целого мира.       Такао проклинает этот мир.       Ненавидит.       В нем не осталось ничего прекрасного.       — Мне так страшно, мама, — шепчет Такао, пытаясь совладать с окутывающим его холодом. — Забери меня. Пожалуйста.       Образы аварии продолжают окружать его, тысячи голосов продолжают мучить.       Страшно. <...>       Мидорима заходит с утра на кухню, чтобы приготовить завтрак и кофе, и первое, что он видит, осколки стекла и капли крови на полу.       «Снова».