Печальный оптимизм

Есть не хочется, но Чимин всё равно сидит в столовой и возит по тарелке вилкой. Он даже не сразу понимает, что схватил. Каша. Гречневая каша с какой-то подливкой. Что может быть хуже? У них что, сегодня в столовой русская кухня? Чонгук на выходе поймал его и предупредил, что сейчас завален работой, но после придёт обязательно, им нужно поговорить. Да, нужно. Его лицо в тот момент... Пак сидел сейчас и не мог вспомнить, какая эмоция отражалась на нём. Какая преобладала? Любил ли его Чонгук на самом деле? Или всё это было любопытством? Или всё вокруг – это всего лишь эксперимент на пути к укреплению личности? Укреплению ли? А может её полному уничтожению? Мысли явно уносят Пака не в то русло. Зачем он взял вилку? Приходит и совсем дебильное осознание. На вилку уже налипла гречка, он вертит её в пальцах, рассматривает, Чимин-то знает, как нелегко эта крупа отмывается с посуды, если не замочить её сразу. Хотя и не понимает откуда в нём это знание. Гречка в его тарелке вдруг ассоциируется с обгоревшими обломками, грудой камней с налипшей на ней сажей. Подливка же – как итоги тушения, части уцелевшей мебели, останки некогда живого мира. Пак выцепляет из неё кусок мяса и кладёт в рот. Жестковато и недосолено. Как напоминание о том, что ничего не будет прежним. Останки пропахли гарью, они всегда будут напоминать о былом, даже если проглотишь, сожжешь или выкинешь. Этот запах, это чувство останется в памяти, где-то в закоулках сознания и обязательно напомнит о себе ещё не раз. Чимин еле сглатывает это подобие пищи и чувствует, как его снова начинает подташнивать. Пытается дышать и убедить себя, что всё хорошо, обмануть организм, что кусок мяса не стоит того, чтобы его изрыгать. Не здесь, не сейчас по крайней мере. От мыслей становится ещё более тошно, стакан воды возникает перед глазами сам собой. Возможно, от него станет только хуже, но Чимин идёт на этот риск, выбора всё равно особо нет. Выпивает жидкость небольшими глотками. На лбу выступает испарина, и пара капель скатывается по вискам. Он дышит. Он всё еще держится. — Похоже, ты еще не выздоровел, — незаметно присев напротив, замечает низкий голос. — Тебя не было на занятии, — проигнорировав его слова, напоминает Чимин, уже и не удивляясь даже вечно неожиданного появляющемуся Киму. От воды становится легче, Пак на всякий отодвигает тарелку подальше, стирает капельку пота, скользнувшую по скуле и поднимает на парня глаза. — Не было, — подтверждает очевидное тот, — я не дошёл. Я не смог, — он опускает руку с открытой ладонью на стол и заглядывает ему в глаза с немой просьбой. Пак догадывается, чего тот от него ждёт. Опускает свою ладонь, накрывая поверх. За дальним столом их практически не видно, да и народ уже почти разошелся. А даже если бы и было видно, Чимин почему-то не особо об этом сейчас беспокоится. Ладонь Кима теплая. Не горячая, не обжигающая, а именно теплая. Её не хочется отпускать, несмотря ни на что, не хочется. Перед глазами как назло кадрами всплывает то, что было несколько дней назад, и Пак глотает еще воды, пытаясь уж смыть их, что ли? Непонятно. — Что происходит? — наблюдая за их руками, изрекает он. Чимин не задумывается, вопрос невольно выплывает наружу. Вопрос, который он задавал сам себе уже сотню раз. Пак неосознанно наслаждается теплом и еле уловимым ароматом какао. Странно, он и не помнит последнего в меню, откуда же тогда в столовой этот отголосок? — Осень, — нежно скользя по его пальцам, говорит Тэхен, — она, как людские слова, все разрушает. Срывает, уносит и превращает в прошлое, разбрасывая поначалу еще цветные, а затем постепенно выцветающие, неживые останки по земле. — И что это значит? — не понимает Чимин, по спине проходит легкая стая мурашек. Он опять мерзнет? — Это значит, что порой недостаточно слов, лучше объяснить всё иначе. Лучше показать поступками, чувствами, что живут в нас и раскрываются при соприкосновении, — он переворачивает и укладывает его ладонь на стол, раскрывает её и проводит по линиям, — я хочу быть на каждой из них, даже если баланс моих качелей будет окончательно утерян. Я хочу, чтобы ты стал моим рецептом. «Я буду ждать», — возникает голос Чонгука в голове. Длинные пальцы переплетаются с его и сжимают так крепко, что потеют ладони. Тэхен не говорит «нравишься», он не говорит, что «любит». Он не говорит, что всегда будет рядом. Он раскрывается иначе, по-своему странно, немного запутанно, как умеет только он. И Паку страшно, ему стыдно и не хочется его отпускать. Ему тошно, всё ещё подкатывает к горлу. Он не может признаться. Он не должен говорить этого вслух, он еще может все наладить, убеждает Пак себя, сможет показать всё чувствами, тоже по-своему. Чимин сможет, он что-нибудь придумает и, если достаточно постарается, сделает их обоих счастливыми. Не нужно будет никого расстраивать, как-нибудь парень всё исправит не задевая их чувств. К глазам подкатывают слезы, они совсем не к месту на самом деле. Наверняка, Тэхен подумает, что он так расчувствовался от его слов, а Пак никогда ему не расскажет, что это от стыда перед ним. От стыда и от запаха, коим сменяется аромат какао. — Я могу остаться у тебя сегодня? — эти слова выползают из него неожиданно, они как те визги из-под кровати, которых рядом с Тэхеном, отчего-то не слышно. — Ты можешь остаться у меня навсегда, — это не произносится каким-то романтическим тоном, или со скрытым подтекстом сопровождаемым нотками игривости, это произносится как обычный факт, всем известный и давно принятый. Ровным понятным голосом, без лишних прикрас. Это произносится так, как будто всегда так было, а Пак узнал об этом только сейчас. Он обещает Киму, что придет вечером, после того как доделает некоторые дела и задания, которые пропустил. Без особого желания, отнимает свою ладонь и прячет её в карман, сжимая в кулак, словно пытаясь таким образом сохранить в ней частичку чужого тепла подольше. * * * Чонгук опаздывает, а ветер то успокаивается, то снова возмущается, подбрасывая пыль и листья в воздух. Чимин присаживается на скамейку, на ту, что стоит в отдалении от площадки, скрываясь под полуоблысевшими деревьями, и разглядывает пустоту перед собой. Нет ни волнения, ни тревоги, ни грусти, ни радости. Словно в нем вдруг все замерло, щелкнулось по перезагрузке и отключилось, а ведь он ничего такого не принимал. Пак не знает, надолго ли это, но догадывается, что, возможно, вплоть до встречи со знакомыми мазками на стенах, нанесенными в состоянии психической импровизации. Точнее, он подсознательно желает, чтобы так оно и было. Ноги понемногу начинают замерзать, парень стучит ими друг об друга и думает, что зря не надел еще пару носков поверх тех, что уже были. Над головой шелестят останки цвета. Под скамейкой на земле – их иссушенное подобие. Чонгук возникает напротив и без лишних приветствие предлагает лучше переместиться и поговорить у него. На улице холодновато. Внутри Пака все по-прежнему в застывшем состоянии. Перезагрузка всё ещё в процессе, и файлы, кажется, пока недогружены. Нет ни страха. Ни тревоги. Ни стыда. Ни сожалений. Ничего. Он ощущает себя, как медуза под сердцем Кима, у которой нет ни сердца, ни мозга, ни скелета. Он просто шагает за Чоном, отставая на полшага, и не чувствует лишнего. Всего, что обычно. Куда оно делось? Что-то приходит в мозг, только когда Чонгук закрывает входную дверь и они разуваются. Что-то приходит, потому что за ними из коридора в квартиру брюнета вбегают и они. Тут же прячутся с глаз, но скребутся, выдавая свое местоположение. Чон кивает на кухню. Пак, как робот, проходит куда велено и садится за стол. На столе скатерть с непонятным орнаментом и переплетениями линий и фигур, непонятными знаками, но даже в них рыжий вдруг находит медуз. Они плывут по кругу, и Пак дотрагивается до них, вдруг сдирая корку с пораненного ещё на занятии пальца. Кровь вылезает наружу бусинкой, затем ещё одной и ещё, стекает по фаланге вниз по ладони. Она вдруг являет себя небольшим напором, хотя тогда предпочла застыть, прежде чем скатиться. Чонгук тоже замечает это, хватает его за предплечье и тянет, подводя к раковине. Включает воду и стоит рядом, подставив их руки под воду. Чимин не сразу замечает, как вторая рука Чонгука оказывается на его волосах, как проходит между локонами и соскальзывает по шее, устраиваясь на плече. Он бездумно наблюдает, как парень выключает воду, осторожно дует на его палец и под пристальным взглядом рыжего обхватывает его губами, начиная посасывать. Под ногами одичало разбегаются крысы, краем глаза Пак улавливает их серую шерстку и пропускает момент, когда губы напротив касаются его, когда они пытаются углубить поцелуй и притягивают поближе за шею. Чимин застывшим, бестолковым взглядом ищет планету на однотонных обоях позади Чона. — Я скучал по тебе, — между поцелуями шепчет Чонгук и подталкивает его к столу. «Я хочу чтобы ты стал моим рецептом», — говорит Тэхен в уме. А Пак обжигается об очередной поцелуй и выходит из оцепенения, срывает загрузку, соскальзывает со стола, оттолкнув Чонгука, и тяжело дышит, хотя до этого его дыхание было вполне спокойным. Крысы пробегают под ногами, и Пак испуганно отпрыгивает ещё на пару шагов назад. Они снова прячутся и пищат. Протяжно, противно, они его не боятся. И никогда не боялись. Они смеются, как смеются умалишенные на экранах. Они рвут друг друга на части, как дикие звери лишенные всякой еды. Пак слышит, как тянется и разрывается жесткая шерстка, как острые зубки хрустят на костях, и когти развозят кровь в темноте под мебелью. Как в духовке бьётся о стекло с той стороны серый длинный хвост, напоминающий скользкого, мерзкого червя. И того, что вытаскивают из плоти при операции, называя паразитом. Чимин падает на колени, больно ударившись бедром об стол, и его начинает тошнить. Желчь вырывается, и чёрная, и жёлтая, и не разбери какая. Он ничего не может с этим поделать, голова разрывается, словно он только что получил сотрясение мозга, а тело горит, хотя лишь пару минут назад всё казалось спокойно. Откуда взялся этот шторм? Или это смерч? Чонгук что-то говорит на фоне, но Пак не слышит, уши заполняет вода, та самая, что он так и не смог оттуда прогнать. На полу отвратительным пятном растекаются останки внутреннего пожара. Чонгук снова оказывается рядом и хлопает его по спине. И, боже, зачем? Он делает так только хуже. Пак глуповато размахивает руками, прося не делать так больше. Его пытаются поднять, но это так тяжело и мерзко, вставать, и принимать, и осознавать. Его ведут в ванну, а ноги заплетаются. Его держат за руку. И он выдергивает свою, когда понимает, чья она. Что она не та, черт побери. Совсем не та. И все это не то. И все не могут быть счастливы, как бы он этого ни хотел «Ты можешь остаться у меня навсегда». Пожалуйста, ну помолчи немного. Слезы снова льются из глаз, и стыд накрывает собой, он покрывает каждую клеточку, обволакивает каждую молекулу. Желчь рвется наружу, разъедая все кислотой. Чонгук включает воду и тянет с него одежду, она вся в останках от пожара. От его частей. Она в кусках крысиной шкуры, и непонятно, откуда та на нем. Она в его блевотине, в том, во что он превратил себя сам. В том, чего и ожидала от него мать. В том, над чем и смеялись все эти крысы. Слезы льют вместе с водой из душа, перед глазами туман. Все плывет, а свет режет, да сколько же в ней там ватт? Никакой чёткости, боже, к чёрту, спасибо, хотя бы за это. Четкость сейчас и ни к чему. Он хватается за стены, за бортик ванны и за плечи. От последнего снова кидает в огонь. Безобразный, испепеляющий. Он ведь просто хочет, чтобы они все были счастливы, так почему же все происходит так? Пак не хочет ничего плохого, но тогда почему ему самому так плохо? Почему они такие громкие? «Ты не умеешь дружить». Неужели поэтому?