Печальный оптимизм

Ему кажется, что он задыхается. Что смерть гладит его по голове, а мир провожает траурной музыкой в последний путь. Он приоткрывает глаза, чтобы зачем-то взглянуть на этот мир в последний раз. И вспомнить, что жизнь и правда лишь затяжной прыжок из пизды в могилу. Его лба касается что-то прохладное. Так вот как выглядят его последние мгновения, с долей иронии думает он. Агония и опустошенность. Скачок и спад. Все это состояние напоминает ему о ком-то ещё. Кого тут, конечно же, нет. А по виску стекает капелька пота, или, может, воды от влажной тряпки, покоящейся у него на лбу. А, так вот оно что. Осознание приходит с опозданием. Он вовсе не умирает в реальном понимании. И гладит его вовсе не смерть, и музыка эта больше похожа на шуршание, на то, как скребутся те, что разносят всякую заразу. Он не задыхается подобно утопающему в воде, или самоубийце в петле. Задыхается его мозг, отдельно от тела. И отнюдь не от нехватки кислорода. Боль приходит постепенно, шуршит внутри него знакомым звуком неловящего каналы телевизора. На бедре, вполне вероятно, горит разрастающийся синяк. Горло саднит, и кислота прожигает вместо трахеи носовую перегородку. Весь воздух вокруг напоминает прокисшее молоко, хочется выблевать его наружу, выворачиваясь наизнанку, отбросить его, как ящерица отбрасывает хвост. «Ты можешь остаться у меня навсегда». Только не это. Опять. Знакомый низкий голос на периферии сознания, как скрип снега под ногами. Он стаей мурашек накрывает и без того озябшее тело и тянет привстать, хотя кто-то пытается уложить его обратно. Прикосновение к плечам обжигает сильнее, чем пламя. Его страшно мутит, и он падает на подушки, скривившись от неприятных ощущений. Пак отравлен. Он болен. Он смазался. Нет смысла пытаться что-либо закрепить, только отравишь воздух едким запахом спрея. Невозможно сделать всех счастливыми. Чимин всего лишь один из тех идиотов, пытающихся на обломках создать себе утопию в бытие. Возомнив себе, что, если постараться, если правда, очень постараться, всё можно исправить. Вот только что можно исправить в смятом куске, валяющемся в одном из помойных баков? Вот этот важный момент, увы, по глупости или дурости упущен. — Ты как? — голос Чонгука звучит тихо, он разрывает пространство и оседает на нём непонятным налетом. В нем нотки волнения, и кончики его пальцев немного подрагивают. Чимин замечает это, когда тот меняет тряпку у него на лбу и убирает пару слипшихся волосков у висков. Как он? «Что тебе вообще нужно для счастья?» Лицо у парня такое же обеспокоенное, как и голос. Он сидит рядом с ним на кровати и не сводит с него глаз. Чон все ещё ждет. Он все ещё ничего не видит. А может и видит, но не желает замечать. «Он тебя уничтожает, но, кажется, тебе это нравится». Нет. Нет, уничтожает в итоге себя лишь сам Чимин. Сам постоянно попадает не в то течение, полагаясь на какую-то абсолютную случайность, в закоулках разума оправдывает себя безвыходностью и мажет быстрым движением по холсту жизни. Безобразно. Болезненно. Создавая лишь очередное пятно без намека на промысел. В резкости его форм и цветовой гамме нет ни единого выражения. Это не искусство, что живет в мазках на стенах в квартире Тэхена. Это близко не дышит даже с копией «Печального оптимизма» на его стене. Просто погибель без сопровождения траурного «Song» в чужих белых наушниках. Погибель под скрежет их когтей по деревянному полу. Под их визги и смех. Это серость под тональность испорченных звуков. Боль пульсирует и вибрирует внутри черепа, сосредоточившись в лобной доле, а всё остальное меркнет. Правда ненадолго, стоит ему только попытаться повернуть голову, всё вновь меняется, искажается от вспышек самых разных неприятных ощущений по всему телу. Свет тусклый и, слава богу, не режет глаза. Похоже, Чонгук решил включить лишь ночник, заметив в ванной его реакцию на более яркое освещение. «Я хочу, чтобы ты стал моим рецептом», — словно напоминание. «Я приду вечером, когда доделаю кое-какие дела», — следом собственные слова. Лжец. Наверное, он всегда таким будет. — Сколько время? — шепчет Чимин, пытаясь избавиться от горечи, осевшей на коже вместе с отвращением к самому себе. — Уже поздно, — Чонгук убирает очередную тряпку со лба и дотрагивается до его влажной кожи, похоже, проверяя температуру. А тело так и норовит дернуться, словно боится обжечься. Попасть под влияние еще одного неправильного решения. Дурости, связанной с отсутствием мозга. Теперь это, кажется, только так и оправдывать? Оправдывать – звучит, впрочем, очень смешно, — ты можешь остаться. «…навсегда». — Мне нужно идти, — рыжий еле садится и хватается за голову, чуть не завыв вслух. Какая же она тяжелая, словно налита свинцом. Чонгук протягивает ему пару таблеток и воду, безропотно поддерживая стакан. Он выглядит ужасно уставшим плюс ко всему тому, что и так отражается на его лице. И это давит на сознание Чимина, тычет его носом в поступки. «Вот, полюбуйся — говорит в сознании тварь без имени. Полюбуйся, что ты делаешь с людьми. С теми, с кем собирался дружить. С теми, кто тебе верит». На миг появляется желание приобнять брюнета и сказать, что все в порядке. С ним и с Чоном все будет в порядке. Это отравление, оно скоро пройдет и… «Ты не умеешь дружить». Ах да. Точно. Рыжий кивает, отдает стакан и потирает шею, которая тоже взмокла, как и спина с налипшей на нее тканью. Таблетка вскоре должна помочь, от чего бы она там ни была. Похоже, он подхватил грипп ко всему прочему. Его лихорадит? А может, у этого состояния есть иное название, и болезнь, как таковая, тут и не причём? — Тебе же плохо, — через довольно долгий момент молчания, вновь заговаривает брюнет. У Чимина чешется лодыжка, и совсем близко он слышит писк. Рыжий обращает внимание на свою футболку. Нет, совсем не свою, на самом деле. Как и шорты. Все это принадлежит Чонгуку. Всё это не должно быть на нём. Потому что они даже не друзья. Потому что он не умеет дружить. И у них черт знает что без названия. Ему самому нельзя верить. В этой квартире не живут планеты, а над сердцем Чона не плывут медузы. Пак трет виски и прикусывает губу, пытаясь вспомнить о последнем точнее. А не путается ли он? В смысле, медуза та была над сердцем или все же под? Он уже давно (давно ведь?) её не видел, и воспоминания постепенно тускнеют. Хотя не должны. Не должны так быстро смазываться. И он не должен быть здесь. Коготки под кроватью скребутся сильнее, похоже, что они уже разодрали краску, добравшись до самой древесины, и теперь срывают волокна, пытаясь проникнуть ещё дальше. Мешают друг другу, рычат и смеются. Чего они добиваются, пытаясь прорыться ещё ниже? Боль становится терпимее постепенно, она как видимость в тумане. Скоро и вовсе рассеется, а пока он должен переодеться и идти. Пак не должен тут оставаться. Он вообще не должен был, блять, сюда приходить. Должен был пресечь, проверить, чтобы они не вбежали за ним. — Я обещал, — губы сухие, их бы смазать бальзамом, — обещал, что приду сегодня пораньше, — и он должен исполнить это обещание, данное больше самому себе. Сделать хоть что-то путное, в конце-то концов. И потому Пак тянется к тумбе, зная, где лежат более или менее подходящие ему вещи. Подозревая, что его собственная одежда еще в сушке. И хрен с ней, в общем-то, хочется попросить Чонгука сжечь их после, да только лишний раз открывать рот нет желания, и по губам расползается очередная трещинка. — Кому ты обещал? — Чонгук смотрит на него недоуменно, у него какие-то бестолковые болотного цвета носки на ногах с изображением мышек в ромбиках. Мышек? Крыс? Даже тут они не оставят его в покое. Одна из них, увы, вполне себе материальная, в этот момент как раз пробегает у ног, и Пак дёргается неосознанно, обратно заползая на кровать с ногами. Они совсем одичали и теперь, наверное, желают отодрать кусок и от него самого, им мало теперь быть просто в тени. Кто знает, когда их зубы окажутся на его плоти. Кто знает, сможет ли он после этого встать. Или с занесенной ими в кровь заразой он так и погибнет, заблевывая пол под звуки неработающего телевизора, доносящиеся через стену. — Кому ты обещал? — повторяет Чон голосом назойливого телеведущего, пока Пак следит за полом и прислушивается к приглушенному шебуршанию в тени. Брюнет протягивает к нему ладонь и скользит пальцами по рыжим волосам, привычно успокаиваясь таким образом. Чимин помнит этот жест, он ему давно знаком. Привычно же. Должно быть. Но по спине сбегают мурашки, а зубы сжимаются так, что еще немного и треснет эмаль. И рыжий и сам не замечает последнего. Ладонь соскальзывает на шею, и кожа Пака горит. Чонгук смотрит внимательно, но не туда. Большим пальцем поглаживает скулу. И не замечает больше. Он непринужденно пододвигается ближе. Он слеп. — Останься у меня, тебе же всё ещё плохо, — Чон касается своим лбом его. А ногти Чимина впиваются во влажные ладони и плечи подрагивают от самых разных, но далеко не самых приятных эмоций. В нем брыдко сейчас и паскудно, как в скверне. Не от того, что Чонгук ему противен, противен себе лишь он сам. В голове звенят звоночки, тихие такие, почти не раздражающие, и мозг немного остывает, он уже не так рьяно пытается проломить череп, вытекая из него, как вода из размороженного мяса. Весь кисель из останков концентрируется в животе, тянется выше, и ему вдруг становится страшно сделать лишнее движение. Он просто не успеет сейчас в случае чего добежать до туалета. Чонгук отстраняется, заглядывает ему в лицо и, слава богу, убирает от него руки. Не касается больше. Хотя легче от этого не становится и Паку всё еще хочется провалиться под землю от того, какими глазами парень на него смотрит. Все они на него смотрят. «Нельзя сделать счастливыми всех», — повторяет голос внутри. «Или можно?» — усмехается второй. «Ты мне нужен», — повторяет тот, что мелькает в галактике. — Я скучал по тебе, — говорит, что в реальности, — тебе нужно поспать. Его голос скрипит, как фонема на фоне, переливается в созвучии слов и теряется, как эхо в огромном пространстве. Чимину нужно подняться и идти, а не спать. Во сне нет спасения, и снов как таковых тоже, это все блажь. Ноги опускаются на прохладный пол, глаза боязливо мечутся по сторонам, провоцируя на тошноту. Босые ступни, незащищенные и тонкой тканью носков в случае чего от их укусов, немного дрожат в ожидании нападения. Пак поднимается медленно, сдерживая заодно так рвущийся наружу кисель. — Чимин, ну правда, куда ты собрался? Время десятый час, ты еле стоишь на ногах, просто ляг и поспи, ты сейчас вообще никакой, чтобы куда-то идти. У тебя на лице написано, что еще шаг – и тебя вывернет, — брюнет пододвигает к нему стоящее в тени тумбы ведро, на всякий случай, и старается поймать за руку. Которую Пак рефлекторно отдергивает, пытаясь, в свою очередь, найти подходящую толстовку в выдвижном ящике. Он не спрашивает разрешения, можно ли ему брать ту или иную вещь. Ведь раньше относительно этого возражений не возникало и, когда парень проливал на себя пиво или ронял какую-нибудь жирную еду на свою одежду, Чонгук всегда направлял его к этой тумбочке, разрешая брать что захочется, а если уж там не найдется подходящего, просил поискать в шкафу. До шкафа Пак еще ни разу так и не доходил, ограничиваясь предложенным в тумбе. Как и сейчас, далеко ходить не пришлось, какие-то немного великоватые ему серые треники и толстовка с капюшоном в тон нашлись быстро. Выдержать еще один приступ, не выблевать на пол все свои кишки и можно двигаться к выходу. Носки так и не найдены, но это уже не так важно, он почти дошел до своих кроссовок в прихожей. Чонгук, следующий за ним, все хватает его за предплечье, в итоге предлагая тогда уж хотя бы проводить. А Пак заверяет, что не нужно: свежий воздух пойдет ему на пользу, и вообще, ему уже намного лучше. И это почти даже не ложь, от той таблетки ему и правда стало намного лучше. Относительно, насколько это может быть в его не только физическом, но и моральным состоянии. — Я буду в порядке, мне нужно побыть одному, — в итоге выдает Чимин строго, когда Чонгук снова порывается обуться. Лицо брюнета становится беспомощным, словно все его старания были напрасны, и Паку не хочется задерживать на нём взгляда, поэтому он разворачивается и выходит из квартиры, сглатывая ком в горле. И слышит, как они визжат ему вслед, но почему-то не выбегают следом. Его немного пугает мысль о том, что они могут причинить Чонгуку вред, и рука уже было тянется обратно к двери, чтобы постучаться и предупредить, что они совсем одичали. О том, что они никого не боятся. О том, что не нужно говорить. «Ты мне нужен». Рука соскальзывает по холодной поверхности и опускается по швам, как после глубоко шокирующей новости. Он стоит так недолго, а мысли, как крысы, визжат на друг друга. Нет, другого они не тронут, вылавливает одну из них Пак. У них виды только на него самого. Наверное, потому что несёт той же сутью. В конце концов ведь обитает даже в похожей конуре.