мнлопе

Тоору. Надеваю наушники. Моя мама что-то говорит, но мне не хочется её слышать. Достала. Сколько говорить мне об одном и том же? Я знаю, блядь, знаю, что Тоору умер. Хватит мне напоминать об этом, постоянно прося уже убраться из дома в школу. — Хаджиме, куда ты? — родительница преграждает путь прямо на пороге. — Не твоё дело, — отвечаю, пытаясь обойти препятствие. — Как ты разговариваешь с матерью? — показываю ей средний палец и выхожу на улицу. — Хаджиме! Я понимаю, что не прав, но не хочу извиняться. Конец мая давит на виски запахом молодой травы и пыли. Включаю первую попавшуюся песню и иду, не оглядываясь назад. Он написал мне, что привык к моим выпадам, но почему не привык жить? Неужели ему обязательно было умирать именно в этом месяце? В этом году? В этом десятилетии? И в то время, пока я рядом с ним? Телефон в кармане начинает вибрировать. Мама Тоору. — Да? — чувствую, как собственный голос режет горло. — Иваизуми? — голос у неё такой же охрипший и уставший от бесконечного горя, как у меня. — Ты можешь прийти? — Да, я сейчас… — замираю, не договаривая, потому что понимаю, что стою у до боли аккуратной калитки. — Я уже около дома. Сбрасываю вызов и понимаю, как же трудно будет заставить себя пройтись по каменной дорожке, подняться на крыльцо, перешагнуть через скрипящую ступеньку и отворить дверь. Женщина бежит мне навстречу, и я едва давлю в себе желание резко развернуться и убежать. Я помню, как мой лучший друг бежал ко мне так же, когда я вернулся из лагеря, в десять лет. Он тогда повис на моём плече и сказал, что в следующий раз, если нас попробуют разлучить, приклеит меня к себе скотчем. — Хаджиме! — босые ноги шлёпают по камню. — Хаджиме! Записка! У меня в руках тут же оказывается смятый двойной листок, исписанный ровным почерком. Ровным почерком Тоору. Ровным, до боли знакомым почерком Тоору. — Шифр, — у неё дрожат губы. — Он написал её шифром. — Что? — я прохожу к крыльцу. — Он же перестал увлекаться ими лет… шесть назад? Не веря, разворачиваю бумажку. Крестик-нолик-крестик-череп-нолик. Шифр, который мы придумали в те же десять лет, чтобы оставлять друг другу записки в классах друг друга. Чуть хмурюсь. «Шрифты разные. Но ты прочтёшь», — первая фраза. Произношу вслух. — Тоору написал её для меня, — вдруг приходит осознание. Лицо родительницы кривится от родного имени. — Боже, извините, Ойкава-сан, но… Она лишь качает головой, умоляя перестать, и кладёт худые ладони мне на плечи: — Называй меня мамой, — вдруг слёзы застилают её карие глаза. — Тоору бы хотел этого. — Хорошо, — киваю, хотя не знаю, с чего бы вдруг тут радоваться, — мама. Я расшифрую записку. Голос почему-то дрожит. — Если тебе что-нибудь будет нужно, то приходи, когда захочешь, — женщина чуть улыбается. — Я взяла отпуск, да и Мару приехала. Мы будем менять ванную и… вообще всё. Понимаю зачем. Наверное, я бы даже не смог смотреть на то место, где нашёл собственного сына со вскрытыми венами. — Да, я приду, — киваю на прощание. Если смогу, конечно, находиться в комнате, где мы с Тоору провели значительную часть нашей маленькой жизни, играя, зубря ненужные уроки, ругаясь и смеясь. Если смогу прийти в комнату, где вещи до сих пор хранят его запах и помнят его прикосновения, как и я. Если смогу дотронуться до того, что наверняка убьёт меня, медленно отравит изнутри. Возвращаюсь домой и, игнорируя родителей, которым вдруг приспичило серьёзно поговорить о моём поведении, запираюсь в комнате.