Волчий след

      Я выныриваю из глубокой воды снов. Дрожащие беспокойные тени, окружавшие меня по ту сторону, растворяются в утреннем свете, словно не могут жить под лучами солнца. Несколько долгих минут уходит на то, чтобы запустить ход мысли по привычным рельсам, но едва я начинаю соображать, отчаяние накатывает волной, захлестывает с головой, и пропадает всякое желание выбираться из постели.       Может притвориться больной и прогулять школу? Интересно, сочтет ли мама весомым оправданием вчерашний инцидент. Мама может, а вот Ханна вряд ли.       Запоздало вспоминаю, что не написала ей, а телефон остался где-то в рюкзаке. Приходиться встать, но тело, на протяжении ночи скованное джинсами и рубашкой, едва меня слушается. Рюкзак забит листовками, я аккуратно складываю их и прячу в коробку из-под обуви, награждая коробку тяжелым взглядом.       Телефон обнаруживается в боковом кармане. Ханна, естественно, настрочила пару сообщений. Сразу становится ясно, что Лиза не проболталась: Ханна интересуется, вернусь ли я к началу занятий. Мне стоит быть благодарнее. Друзья слишком терпеливо относятся к моим странностям.       Я печатаю ответ и бреду в ванную. Еще слишком рано, чтобы мама будила нас к школе. Обычно стучаться нужно только к Лукасу, я просыпаюсь раньше будильника, неспешно умываюсь и блуждаю по дому, как привидение. Мне нравится ходить на цыпочках, отмечать в памяти скрипучие половицы, открывать шкафчики как можно тише, словно играю в прятки. Остается загадкой, от кого я прячусь.       К тому времени как я сижу на кухне и грызу хлопья всухомятку, второй этаж оживает звуками. Мама ступает тапочками по полу, пускает воду в душе, что-то тихонько говорит сама себе. Я больше не злюсь, по крайней мере не даю чувствам волю. Всю злость и боль я завязала настолько прочным узлом, что лишь глухие вибрации отзываются в груди.       Утром мой разум прояснился настолько, чтобы дать мне осознать насколько глупо устраивать истерики и ругаться. Мои слова вряд ли имеют хоть какой-то вес в этом вопросе. Я даже не уверена, имею ли на это право, поэтому закрываю возмущение и обиду в железном ящике глубоко внутри сердца. Мне не придется его открывать, ведь уже через два семестра я буду далеко отсюда.       Когда мама заходит на кухню, я надеваю маску равнодушия. Она мимолетно смотрит на меня и направляется к кофеварке, зная, что кофе готов. Я злилась, но удержаться и проигнорировать ежедневный ритуал не смогла.       Мы снова играем в игру «Ничего не произошло».       По кухонным ящикам медленно ползет солнечный свет, моя тень кажется маленькой и скованной. Я украдкой наблюдаю за мамой, пока она стоит спиной, ее плечи напряжены, но движения четкие и размеренные. Наверно сказываются годы работы со скальпелем в руках.       Я пытаюсь вообразить каково это, когда в твоих руках чья-то маленькая жизнь, насколько это страшно, но сразу понимаю, что моя жизнь уже который год зависит от нее, а мама ничего не сделала, чтобы спасти меня, облегчить мою боль. Иногда мне кажется, она способна измерять температуру одним только взглядом, но в упор не видит, как душевно искалечены ее собственные дети.       Грусть, навеянная размышлениями, испаряется, когда мама оборачивается, чтобы спросить:       – Тебя нужно отвезти в школу?       – Нет, спасибо.       Ханна прислала сообщение, полное щенячьего восторга от моего возвращения, и пообещала заехать за мной. Гораздо лучше, чем тащиться в школу с мамой в молчаливой атмосфере пассивной агрессии.       Мама кивает и уходит будить Лукаса, на ходу глотая кофе. Вслед за ней из комнаты утекает какое-то гнетущее невидимое облако, освобождая пространство для воздуха и тепла. Я только сейчас осознаю, что непроизвольно почти не дышала в ее присутствии.       Сижу без движения, пока кухню до краев не заливает солнечным светом, стеклянные окошки шкафчиков превращаются в яркие прямоугольники. В памяти, как заевшая пластинка, крутится воспоминание о том, как я в последний раз сидела за этим столом рядом с папой, он улыбался и шутил, а меня мучили вопросы.       Прошло ровно шесть лет, а поиски ответов очень дорого мне обошлись. Я ищу до сих пор, каждый год в последнюю неделю лета, когда все думают, что взбалмошный подросток сбегает из дома потусоваться. Это один из многих моих секретов, который я не хочу никому доверять, потому что осталась единственной, кто все еще верит.       Мама только лишний раз это доказала. Никто из друзей не говорил мне напрямую, но я очень быстро стала замечать, как сильно людей утомляет моя скорбь, и перестала поднимать эту тему. Сделала вид, что все улеглось, и жизнь продолжается, начала улыбаться, играть роль нормального ребенка. Выработала способность прятать все чувства настолько глубоко, чтобы и тени грусти не мелькнуло во взгляде. Но вряд ли я когда-то действительно смогу забыть, смириться.       Оказалось, это можно сделать всего за шесть лет. За шесть лет я смогла только приучиться жить с этой болью, как щепка засевшей в сердце. Поэтому мне так важно сохранять привычный жизненный строй: любое движение тревожит старую рану и вызывает страдания.       Из потока тяжелых мыслей меня вырывает настойчивый голос мамы, она громко сообщает Лукасу, что уже почти семь. Я тоже спохватываюсь, чтобы не заставить Ханну ждать, поднимаюсь наверх и миную маму, которая продолжает стучать в закрытую дверь брата. Он что-то сонно бормочет в ответ.       Расчесываюсь перед зеркалом, когда помятый Лукас вваливается в ванную. В своей старой пижаме он выглядит, как ребенок-переросток. Вьющиеся волосы торчат во все стороны, падают на глаза.       – Доброе утро, зомби, – хихикаю я, наблюдая как он шарит рукой по раковине в поисках крана, пытаясь держать глаза открытыми.       Брат только рассеянно кивает. Снизу доносится трель дверного звонка, и мама спешит открыть, глухо приветствует гостя. Звонкий ответ слышен гораздо отчетливее. Кто-то буквально скачет по лестнице.       Я втягиваю побольше воздуха в легкие, готовясь к атаке.       Ханна Вает – мое персональное солнышко. Едва она входит в помещение, тревоги разлетаются как стайка испуганных птиц. Однако «входит» в ее случае выражение неуместное. Врывается, как торнадо, состоящее из светлых кудряшек, теплых объятий и широкой улыбки.       Врывается и почти сшибает меня с ног. Я прячу улыбку в ее мягких волосах и вдыхаю свежий аромат мятного геля для душа. Мы с ней одного роста и чем-то похожи внешне, так что в детстве нас иногда принимали за сестер. Неудивительно, особенно после нашего бунта во втором классе, когда модно было одинаково одеваться с лучшими подружками.       Без тени зависти могу признать, что Ханна в разы симпатичнее меня. С большей долей вероятности потому, что не выглядит, как измученная бездомная собака. Она поспевает за модой, делает со своими волосами что-то такое, отчего они всегда мягкие и блестящие, и никогда не смотрит на людей озлобленно.       Мне же плевать в каком состоянии мои волосы, поэтому чаще всего они едва длиннее плеч и собраны в хвост на затылке. Нотка стиля в моей прическе – реденькая челка, спадающая по обеим сторонам лица – была идеей Ханны. Простые футболки, джинсы, рубашки и худи составляют большую часть моего гардероба. Заглядывая в зеркало, я неизменно вижу лиловые тени под глазами, отчего еще удивительнее периодически слышать от людей, что я симпатичная.       Сегодня Ханна в джинсовом сарафане, который сбрасывает несколько лет с ее настоящего возраста.       – Господи, задушишь, – жалуюсь я, хлопая ее по плечу.       Ханна немного отстраняется. В ее голубых глазах столько света и жизни, что иногда это сбивает с толку. Ощущение, будто смотришь на яркий прожектор.       – Ты еще не готова? – возмущается она, рассматривая меня на вытянутых руках.       – И тебе привет.       Ханна сердито хмурит брови, но это напускное. Обычно ее хватает на секунды две негатива, и этот момент не становится исключением. Она наконец-то замечает Лукаса и одаривает широкой улыбкой его отражение в зеркале.       – Ты такой милый, – говорит она ему. Лукас сконфуженно морщится с зубной щеткой во рту. Да уж, само очарование.       Выпихиваю Ханну в коридор и закрываю за нами дверь, чтобы не смущать брата. Ханна начинает привычное «А ты слышала, что?..», но я слушаю вполуха. Телефон остался на кухне, приходится заглянуть туда перед отъездом.       Мама нервно сортирует какие-то бумаги за столом, явно опаздывает из-за Лукаса, и жестом просит меня наполнить термокружку. Я вступаю в борьбу с нашей старенькой кофемашиной за кофейник.       – Эллен, вы, как всегда, потрясны! – улыбается Ханна, опираясь на столешницу поясницей.       – Милая, ты, как всегда, преувеличиваешь, – отзывается мама, но в ее голосе слышится усмешка.       Я не знаю, как Ханне это удается. Всегда знать, что сказать, сходу очаровывать людей. Ее комплименты похожи на присыпанный блестками торт: все равно сладко, хоть и с щепоткой преувеличения.       – Вы не опаздываете? – спрашивает мама, глядя на наручные часы. – Автобус скоро подъедет.       Она настолько отвлечена своими мыслями, что даже не задалась вопросом, как Ханна оказалась у нас дома.       – Мы сегодня своим ходом. – Ханну так и распирает от счастья.       – Отец вернул тебе машину? – с легкой опаской догадывается мама.       Ханна с жаром кивает и звенит ключами с брелком в виде банки конфет. Я вспоминаю то количество словесных баталий, которые породил этот брелок, учитывая, что «шевроле» принадлежал Ханне и Итану пополам. Брат явно проиграл.       – Что ж, – во взгляде мамы ожидаемое беспокойство, учитывая ее отношение к подросткам за рулем и зная «талант» Ханны к вождению, – будьте осторожны.       Она не просит, почти молит. Ханна отвечает широкой улыбкой, явно не распознав встревоженность в голосе мамы.       – Джейн, вечером будь дома, пожалуйста, – распоряжается мама и забирает у меня термокружку. Не улавливаю смысл просьбы, но хмуро киваю, и она уходит.       Пальцы не слушаются, когда я пытаюсь впихнуть кофейник обратно. Ханна замечает мою нервозность (еще бы, пластик жалобно скрипит!) и выгибается, чтобы бесцеремонно заглянуть мне в лицо. Ее по-детски округленные глаза заставляют меня прыснуть от смеха.       – Перестань гримасничать, обольюсь ведь!       – Пойдем, расскажешь в машине.       Похватав вещи, выхожу вслед за ней в жаркое летнее утро и вдыхаю полной грудью. Близость леса придает воздуху особый запах, способный прогнать мрачные мысли. Пока иду за Ханной, наблюдаю, как утренний свет делает ее кудри похожими на ореол. Честное слово, иногда мне кажется, что солнечные лучи меняют траекторию падения, только бы поиграться в ее волосах.       У дома припаркован знакомый «шевроле». Ханна с победоносным видом колотит по бамперу ладонью.       – Не бей, а то еще не тронемся, – хихикаю я и получаю в ответ театральное закатывание глаз.       В салоне пахнет очистителем, машина явно только из мойки. Вероятно, Ханна подорвалась с постели очень рано, не удивлюсь, если не по будильнику, а от возбуждения. Мистер Вает отобрал у нее ключи недели три назад, а старшеклассник без машины в самый разгар каникул обречен на унизительную роль буксира. Мне ли не знать, у меня своей машины никогда не было.       – Моя крошка! – благоговейно шепчет Ханна, вцепившись в руль мертвой хваткой.       – Почему Итана не захватила?       Я не очень скучала, просто интересуюсь. И пристегиваюсь. Не потому, что правила велят, а потому что села в машину к Ханне Вает. Пролитый кофе и ушибленные колени в такой поездке явление не редкое.       – Насмотритесь еще друг на друга. Сейчас мое время!       Когда мы с Итаном только начали встречаться, Ханна ощутила нехватку внимания и объявила нам, что мы должны составить расписание. Прямо так, словно я ребенок разведенных родителей. Мы с Итаном посмеялись, но «свое время» Ханна отвоевала.       Едва зарычал мотор, глаза Ханны начали сиять, точь-в-точь как голубые алмазы. Я никогда не разделяла ее восторга по части личного транспорта, хотя по всей логике должна бы. В качестве такового мама разрешала максимум велосипед. Мне характерно бунтовать против глупых запретов, но с этим смирилась. Хорошо понимала причину.       Ханна вырулила с обочины, и в окне замелькали ухоженные домики и зеленые газоны Рэймонда. Мы не успеваем даже до конца улицы доехать, как подруга спрашивает:       – Что стряслось?       Увлеченная глазницами чужих окон, я не сразу понимаю вопрос, но воспоминания накатываю волной, сбивают дыхание. Получается тяжелый вздох, и Ханна мрачнеет. Видит, что дела плохи. Не хочется рассказывать, боюсь, что сказанное вслух сделает происходящее реальнее. Хотя, куда уж реальнее.       – Эллен, вроде как, выходит замуж. – Я жую слова, как будто это поможет переварить их смысл.       – Ого! – восклицает Ханна и немного краснеет. – Ого!       Я снова тяжело вздыхаю. «Вот-вот!».       – Эм… хм… – Ханна следит за дорогой, потому что в это время на улице полно детей, и мне легче без ее взгляда. – Надо же. Прямо так и сразу?       – Не знаю, насколько сразу. Тошно спрашивать. Она сказала об этом только вчера.       Глаза Ханны все округлей, почти видно, как в ее голове крутятся шестеренки, выбирая деликатные слова. Я и сама не знаю, что хочу услышать, новость будто громом прогремела, а значит впереди еще блеск молнии и начало грозы.       – Ты сама как? – Ханна выбирает тактику от обратного.       – Плевать. – Моя бравада вряд ли хоть кого-то обманет, но я привыкла храбриться, даже перед друзьями. – Потерплю годик и свалю.       Ханна кивает со знанием дела и расплывается в улыбке, явно воображая солнечные пляжи Калифорнии, которыми грезит с девятого класса. Не счесть то количество раз, когда она пытала меня фотографиями университетов Калифорнии и бесконечно вздыхала под барабанную дробь дождя по окнам. Мне легко представить ее в шортах и с бронзовым загаром где-то на улицах Голливуда. Я же, как часть иного паззла, видела себя в тишине и спокойствии более прохладного штата.       – Можем на выходных остаться у меня. Девичник, все дела, – подмигивает Ханна и я слабо улыбаюсь.       Насколько же мне легче рядом с ней. Всегда легче, будто после долгой прогулки под снегопадом закутываюсь в теплый плед.       Ханна тормозит у ворот школы и сигналит девятиклассницам, чтобы убрались с дороги. Они со смехом бросаются в рассыпную.       – Мелюзга! – возмущается Ханна, бросая мимолетный взгляд на девчонок со своего «трона».       В новом качестве выпускницы она может позволить себе высокомерный тон, но я смеюсь про себя. Пренебрежение ей не свойственно, поэтому выходит как-то неуклюже.       Признаться честно, старшая школа «Лэйксайд» – не самое худшее место, во всяком случае, для меня. Либо ничего ужасного здесь не происходит, либо я каким-то чудесным образом оказываюсь в стороне. Долгие годы школу не сотрясали скандалы, а мелкие склоки, безобидное хулиганство и подпольные вечеринки не в счет. В конце концов, мы подростки.       Мы движемся по малому дорожному кольцу, мимо теннисных кортов и большой парковки. Ханна не сворачивает, потому что выезд оттуда – целое приключение, включающее односторонний проезд по всей территории. Негласно решено, что выпускники могут ставить машины на учительской парковке, и Ханна без зазрений совести минует зону для высадки и заезжает на стоянку перед главным входом.       Свободных мест почти не осталось, но мы втискиваемся между «хондой» Филлипа Брайса и чьим-то «фольксвагеном». Между зеркалом с моей стороны и зеркалом соседней машины буквально несколько сантиметров, и Ханна щурится.       – Ой, залезет с другой стороны, – решает она и выходит.       – А я?! – Мне ужасно смешно.       Ханна заглядывает в салон и осознает свой промах. Не смутившись, она держит дверь.       – И ты тоже!       Повинуясь судьбе, я кое-как продираюсь над водительским креслом к выходу. Солнце бьет в глаза, хотя я бы не удивилась, если бы источником оказалась Ханна, она так и светится от возбуждения. Не ясно, по какой именно причине она так счастлива: из-за машины или потому что каждое утро встает с ощущением, что мир – это удивительный подарок в яркой упаковке.       Мой мир, увы, запакован иначе. Я будто ежедневно завожу игрушку с сюрпризом, тревожно ожидая появления жуткой фигурки клоуна. Со временем напряженное ожидание становится утомительным, и в этот самый момент клоун взлетает с широкой злобной улыбкой и мамиными новостями о грядущих переменах.       Мне приходится моргать, чтобы справиться с мыслями и слепящей утренней яркостью. Ханна хватает меня под руку, и я цепляюсь за нее, как за буёк, чтобы не утонуть в мутной воде своего беспокойства. С каждым шагом ко мне возвращается ощущение реальности. К кампусу стекаются ученики, некоторые здороваются с нами или машут, Ханна хлещет кофе и рассказывает о вечеринке, которую я пропустила. Она не упрекнула меня в побеге – даже слова не обронила – и на том спасибо. Ханна знает, насколько болезненно я воспринимаю конец лета.       Наша школа умеренно большая (я бы переименовала этот город в Умеренный), на идеальном ковре бесконечной зелени примостились здания и лоскутки футбольных полей и площадок для баскетбола. Когда смотришь на карту, впечатление такое, будто здания тесно прижаты друг к другу, но в перебежках между уроками мне так не кажется.       Здесь я могу дышать, даже несмотря на сотни людей, но сегодня мне не хочется дышать, смятение захлестывает. Я люблю эти кремовые стены и деревянные потолки главного холла, стеклянные поверхности окон и дверей. То, как по-особенному помещение наполняется голосами, как будто оживает громадное волшебное существо. Я и люблю, и ненавижу это место.       Едва мы входим, Ханна верещит и бросается вперед, широко раскинув руки, налетает на Лизу с крепкими объятиями. Можно подумать, они сто лет не виделись, хотя это было, скорее всего, только вчера. Я подхожу следом и улыбаюсь Питеру – парню Лизы – как тут чьи-то руки заключают меня в кольцо. Веет знакомым одеколоном, и я выгибаю шею, чтобы поцелуй Итана попал в щеку.       – Ого, вы живы! – притворно удивляется он, и Ханна вихрем оборачивается, сыплет искрами из глаз.       Но в тоне Итана нет ничего, кроме невинного смешка. Он в целом достаточно беззлобный и дружелюбный парень, хотя далеко не в той безумной степени что его сестра. Однажды я спросила у Ханны, замечают ли они особую связь друг с другом, как в мистических историях о близнецах и двойняшках. Она призадумалась и ответила, что Итан периодически невыносимо ее раздражает. Но это была шутка, ведь потом, уже серьезно, Ханна сказала, что только рядом с братом чувствует себя по-настоящему в безопасности.       Я рассуждала об этом, и возможно только отец вызывал у меня подобные эмоции. А потом… даже это ощущение испарилось, я больше не чувствовала себя защищенной. Ни с кем и никогда.       Я отстраняюсь от Итана, вспоминая о главном пункте плана на сегодняшнее утро. – Мне нужно забежать в библиотеку перед уроком, – говорю я друзьям.       Они кивают, Ханна на мгновение хмурится и, кажется, хочет что-то сказать, но Лиза в спасительном порыве хватает ее под руку и улыбается мне. Возможно, она одна догадывается, что я собираюсь сделать. Мысленно благодарю ее, быстро пересекаю холл и, оказавшись за поворотом, меняю курс.       Едва передо мной возникает знакомый коридор, ноги каменеют. Впереди образовалась небольшая толпа из ребят, ожидающих учителя. Я переминаюсь с ноги на ногу, не решаясь подойти. Лучше опоздать на урок, чем попасть в поле зрения целого класса.       Положение спасает миссис Нельсон. Она рассекает шумную толпу, как ледокол, и открывает дверь. Коридор быстро пустеет, путь свободен, но я медлю, пытаюсь успокоиться. Осторожными неспешными шагами все-таки подхожу к двери. У входа в класс висит табличка с надписью, которую я знаю наизусть, но все равно не могу отвести взгляд.       «Мы все еще ждем вас к первому занятию, мистер Лоуренс».       По краям таблички скотчем прилеплены разноцветные стикеры, пока только несколько штук. Раньше к концу первого дня она едва виднелась под слоем записок, но сейчас осталось не так много учеников, которые помнят.       Сердце колет от боли. Я понимаю, всего через несколько лет в школе не останется никого, кто бы знал отца, и память о нем уйдет вместе с теми, кто хранил воспоминания. Новые ученики будут одаривать табличку мимолетными взглядами и рассказывать друг другу историю, искаженную временем.       Каждый год администрация снимает записки и передает нашей семье. Мама бережно хранит их в шкатулке на книжных полках. У меня никогда не возникало желания открывать ее и пересматривать стикеры. Вряд ли бы я смогла это выдержать. Красивая коробочка со словами благодарности и сожаления служит мне важным напоминанием о том, сколько хорошего сделал мой отец.       Я читаю послания учеников и к горлу подкатывает ком.       «История в вашем исполнении никогда не была скучной».       «Я должен вам десятку. Меня все-таки приняли в колледж».       «Возвращайтесь. Мы скучаем!».       Последняя записка совсем крошечная, но я разбираю текст: «Простите, мистер Л». Это просто клочок бумаги, вырванной из блокнота, но сердце сжимается. Не просто от боли, хотя причина мне не понятна. Я провожу пальцами по словам, они кажутся важными и какими-то слишком… личными?       По руке будто электричество пробегает, я отвожу взгляд ровно чтоб заметить приближение миссис Вает, мамы Итана и Ханны. Она работает в школьной администрации, ей и принадлежала идея повесить табличку. Наши семьи дружат с тех пор, как нас – детей – еще в планах не было. Это кажется мне довольно трогательным. Миссис Вает одна из немногих в школе, чей сочувствующий взгляд не раздражает, потому что я знаю: она действительно понимает.       Особое место в моем сердце занимают воспоминания о совместных посиделках по выходным, когда Итан и Лукас стреляли в нас с Ханной из водных пистолетов, а мы в ответ пытались поливать их из шланга. Мамы пили кофе на террасе и слушали наши визги, наблюдая за «перестрелкой» с улыбками. Уютные Дни Благодарения, позванные нами «хрустящими», потому что в ту пору хрустело все от листьев, опавших на газон, до вкусной корочки на индейке, приготовленной мистером Ваетом.       В первые дни после исчезновения отца, пока мама почти все время находилась то в полицейском участке, то в общественной организации, мистер Вает привозил к нам жену и детей. Они покупали продукты, миссис Вает готовила и следила за нами, пока он уезжал помогать Эллен. Только благодаря стараниям миссис Вает мы с братом сумели пережить то время.       Я расслабляюсь и позволяю миссис Вает обнять меня. От ее прикосновения под моими ногами вновь чувствуется твердая земля, и становится гораздо легче. Не нужно слов, чтобы понять, как она сожалеет.       – Все в порядке? – заботливо интересуется миссис Вает.       – Да. Теперь да.       Она проводит ладонью по моим волосам, собираясь что-то сказать, но включается звонок, и женщина отстраняется.       – Иди, не опаздывай.       Я замечаю в ее свободной руке несколько квадратиков бумаги с распечатанным текстом: послания от выпустившихся учеников. Так мило, что миссис Вает продолжает этим заниматься, что ребята продолжают писать. Это заставляет меня еще больше гордиться отцом.       Стараюсь выразить всю немую благодарность улыбкой и ухожу искать кабинет.       Расписание на первый день уныло стандартное. Как и ожидалось, одни только инструктажи по поведению в классах и вступительные лекции. На первом уроке – английском – мистер Коулман нудит по поводу опозданий, грозно обещая штрафные карточки, запрещающие покидать территорию школы во время обеда, но я ходила к нему в прошлом году и знаю какое это вранье. Он способен только хмуриться при виде опоздавшего.       Вторым уроком математика. Я не знаю учительницу, но ее занятия посещала Ханна и отзывалась положительно.       С каждым уроком я все больше и больше прихожу в себя. Кто-то назвал бы меня чокнутой, но странным образом школьная обстановка меня действительно успокаивает. Вместо скуки на уроках я чувствую умиротворение. Люблю звук тикающих часов во время теста, скрип ручек, скрежет мела по доске, тихие перешептывания. Я будто в состоянии транса подмечаю все мелкие детали.       Однако еще больше я люблю учиться самостоятельно. Когда голова гудит от информации, не оставляющей места дурным мыслям. Это мой способ медитировать, который – как удачно – позволил мне хорошо сдать экзамены в прошлом году и рассчитывать на приличный колледж.       После третьего урока Ханна пишет, что ждет в кафетерии, но я сначала захожу в туалет и почти сразу об этом жалею. В зеркальном отражении вижу ее лицо и цепенею в дверях. Наши взгляды встречаются. Собираюсь трусливо уйти, но понимаю, как это глупо, и быстро ныряю за дверь первой попавшейся кабинки. Слышу скрип кроссовок по кафельному полу, плеск воды, но громче остальных звуков бьется мое сердце. Не в силах пошевелиться жду, пока дверь закроется за ее спиной.       Едва петли со скрипом возвращаются на место, я шумно выпускаю весь воздух из легких. Меня охватывает злость на саму себя за дурацкое поведение, хотя ничего не могу поделать. Слишком внезапно, особенно сразу после визита в историческое крыло. Пытаюсь отдышаться и выхожу из кабинки. Туалет пустой, а мне все равно неловко. Замечаю в зеркале как предательски горят щеки и смачиваю руки водой, чтобы приложить к лицу. Нельзя идти в кафетерий вся в красных пятнах.       Мое собственное отражение какое-то чужое. Глаза неестественно блестят, кожа бледная, даже синюшная, хотя это вина люминесцентных ламп под потолком. Словно загипнотизированная, я смотрю в свои зеленые глаза и чувствую, как невольные воспоминания тисками сжимают голову.       Меня уносит вихрем образов и звуков, и я возвращаюсь в самое страшное.