~•~•~
-Мистер Грейвс, - голос девушки звенел неуверенностью за дверью, в которую она тихо постучала. -Входите, Голдштейн, - его же наоборот – колебался расслабленными волнами. Был уже переломный вечер недели, и он позволил на миг разгрузить свой разум, усевшись в кресло с прикрытыми веками, лишь бы не думать ни о чём – роящиеся мысли о преступлениях, убийствах, отчётах неприятной болью давили на виски, гулко ухая в ритме пульса. Только долгожданная пустота не приходила, подменяя себя сухим ароматом ночи, полной остроты алкоголя, срывавшегося парами с чужих девичьих губ, да шорохом соприкоснувшихся в непозволительной близости одежд, заставив Персиваля распахнуть глаза, невольно словив момент неловко открывающейся двери, из-за которой первым делом показались колышущиеся тёмные локоны непослушных волос. Он кивнул, перехватывая взволнованный глубокий мрак её глаз, тут же опущенных в пол, и подмятую в смятении нижнюю губу, так предательски норовившую дрогнуть – они впервые оставались наедине после того вечера, и Порпентина чувствовала себя в высшей степени неуютно, посчитав своё поведение неправильным до кончиков пальцев. -Тина, - он кивнул, цепким взором отмечая папку по их совместному делу, отчёт в которой был написан рукой Мориссона – на обложке стояла единственная его подпись. Чуть помявшись у входа, Голдштейн толкнула дверь, отняв от неё своё ценное внимание лишь при звуке щелчка, заставившего её вздрогнуть своей гулкостью удара, как если бы он граничил по частоте с инфразвуком, сводя с ума. -Присаживайтесь, - не дождавшись действий заторможенной стеснением девушки, со вздохом произнёс мужчина, шероховатыми пальцами потирая переносицу. Ладонь скрыла от него её распахнутые тонкие губы, едва тронутые ненужной помадой, и покрывшиеся персиково-розовым румянцем щёки. Мелкие шажки, просчитанные по ударам невысоких практичных каблуков, выдавали волнение девушки, робко присевшей на край обитого тёмно-зелёной тканью стула. – У вас что-то по делу? – он пальцем указал на охристую папку, прижатую к её груди тонкими бледными руками, когда Тина кивнула. -Мистер Грейвс, сэр, - она перевела взгляд на бумаги у себя в руках, начав перебирать их в поисках нужного листа. - Мориссон писал тут, - она чуть вытянула гласные, стараясь оттянуть момент, нахмурив брови, пока с победно дрогнувшими уголками губ не нашла нужное. – Вот. Ногти её аккуратно подстрижены, белый ободок едва ли на миллиметр виднелся, полукругом подпиленный наверняка заботливыми руками Голдштейн-младшей – наблюдения Грейвса показывали, что, хоть Тина и следила за собой, за рамки стандартного это не выходило. Запёкшаяся кровь у заусенца, маленьким пятнышком выделявшаяся на коже указательного пальца, мягко скользившего по строчкам, заняла его внимание на момент, пока мужчина не перехватил свободные вибрации её голоса. -Мориссон пишет в колонке предположений, что убийства построены по системе семи смертных грехов, - девушка хмурит линию тонких бровей цвета веточки ванили, поднимая глаза обратно на Персиваля, заставляя его вдохнуть чуть глубже обычного. – То есть первое убийство он приписал к «Разврату», объяснив это некоторыми характерными деталями. Чуть скривив губы в улыбке, не оценённой непонимающей Тиной, он кивнул, призывая девушку продолжать. Она единожды кашлянула, невесомо неосознанным движением, будто привычно поправляя волосы, провела по своим округлым щекам кончиками ногтей. -Если следовать его предположениям, убийство двухдневной давности мы можем приписать к «Чревоугодию», - он не перебивал её, внимательно выхватывая отдельные фразы, слова, буквы, наслаждаясь их звучанием. К этому умозаключению он пришёл сразу же, как только увидел изуродованное тело, но принижать Голдштейн он не собирался, всеми силами стараясь развить в ней уверенность в себе. -Так вот, - она вздохнула, продолжая, - версия с активной половой жизнью первой жертвы не подтвердилась, - она закрывала папку с делом, выкладывая уже свои чистые мысли ему на суд, не сводя глаз с определённой точки спокойствия где-то на стене за его спиной, словно актёр на сцене. – Зато мы знаем, что мисс Линн была неравнодушна к людям с, по её мнению, несчастной судьбой, стараясь им помочь. – Она замолчала, рискнув перевести два яркой теменью выделявшихся зрачка на его заинтересованное лицо в поиске поддержки, когда увидела лёгкий кивок, призывавший развить мысль. – Так вот, - девушка вздохнула, - оба убийства, согласитесь, имеют религиозный характер. То есть, - начала оправдательно тараторить Тина, - не в смысле, что они были совершены на почве деления вер. А то, что на убийцу наверняка очень продолжительное время было оказано религиозное давление, которому он был не рад, но и уйти от которого по некоторым неизвестным нам причинам он не мог. Значит, - на его лбу сложилась морщинка, отобразившая озадаченность мужчины, - нам стоит осмотреть все религиозные приюты и прицерковные организации, с разрешения Мадам Президент под прикрытием опросить там людей. В кабинете душным воздухом застыло молчание, отчего Тина смутилась ещё больше, побоявшись, что она сказала лишнего. За окном на городские крыши уже давно опустилась мгла, и Порпентина подумывала о том, что где-то там её ждёт Куинни, и вообще зря она решила задержаться. -Моего разрешения будет достаточно, Тина, - камнем в потоке её мыслей встали его слова, произнесённые тихо, едва разборчивым акцентом – усталость ли? -Мне, - она облизнула сухие губы, поблёскивающие переливом сатина помады, довольная собой, - приступать завтра? -Да, - он кивнул, подперев темнеющий в тени торшера подбородок, и девушка, искренне улыбнувшись, встала, чтобы уйти, когда услышала брошенные ей в спину слова, разлившиеся приятными тягучими сливками по её венам. «Хорошая работа, Тина»~•~•~
Наверное, это был последний раз, когда она не разочаровала его. Кроме этой предательски выбивающей пустоту в груди мысли у Порпентины ничего не было, когда она стояла зале суда, смотря на непреклонное смуглое лицо Госпожи Президент. Хотя нет, не только та мысль граничила на периферии её сознательного разума и чувств – чёрные запуганные глаза мальчишки, в которых белёсым бликом отразилось перекошенное злостью лицо женщины, поднявшей на него руку. Его сливавшиеся с тенью грязной стены, потрескавшейся ободранной краской, волосы были спутаны, причудливыми узорами складываясь на покрытом испариной от страха лбу. Искусанные губы его растянулись, раскрывая старые ранки, и когда он поднял вверх обе руки в оборонительном жесте, Тина с ужасом заметила исполосованные кровавыми царапинами ладони. Его вечно сгорбленная спина, которую девушка уже успела отметить ранее, в точности отражала защитную позу перед ней – будто чуть ли не всю жизнь, песчинками времени отсчитывавшейся в песочных часах, он проводил именно так – в ужасе и ожидании боли. Женщина в Порпентине Голдштейн, пропитанная насквозь ароматом заботы и самоотверженности, словно по нескольку раз на дню опрысканные духами ткани одежд, не выдержала, своей волею сокрывая мраком нравов мракоборца, сжимавшего в ладонях законы – такие неуместные в тот момент. Тина не думала о карьере старшего аврора и об одобрении начальства, в котором она так нещадно нуждалась многие годы, одним взмахом палочки готового было освободиться из терпеливо сплетённой девушкой клетки. Перед ней была лишь сцена боли, которую она была обязана исправить. И тогда, в зале суда, пустыми глазами, в которых отобразилась синяя вспышка, молнией вылетевшая из сердцевины её палочки, она не видела, как Персиваль Грейвс, стоя по правую сторону от мадам Пиквери, что-то шептал ей, а она лишь вздыхала в ответ, недовольно качая головой. Аврорам не прощают чувства и эмоциональные порывы – лишь слепое подчинение, от которого Порпентина тогда уклонилась, спасая не-мага Криденса Бэрбоуна от ремня его приёмной матери. Почему человечность отступала на второй план, уступая закону, вызубренному в академии Тиной ещё много лет назад? Лишь на мгновение чёрно-карамельные точки глаз перехватили их более жёсткую копию, и Голдштейн поняла, что потеряла его доверие, отдалившись от него, разбив собственноручно края пропасти, расширяя её. И этот взгляд отрезвил её, вселяя в девушку жгучее осознание ситуации, заставляя ответной реакцией организма на переизбыток эмоций смочить глаза непрошенными слезами, окрасившими капилляры у роговицы в красный цвет. -Порпентина Голдштейн, - она втянула носом воздух, непроизвольно шмыгнув, когда увидеть смогла лишь стену безразличия в глазах непредвзятого судьи, - за такой проступок я была бы вправе отправить вас на смертную казнь из-за угрозы раскрытия магического сообщества. Но я осмелюсь смягчить приговор, в силу ваших прошлых заслуг перед отечеством. Уголки губ Тины опустились, она сильно сжала челюсти - до скрежета зубов. -Поэтому вы лишаетесь звания младшего аврора. Вас переводят в отдел регистрации волшебных палочек. Прошу сдать ваш значок и удостоверение. Выполнив приказ Серафины Пиквери, она более не искала стали его тёмных глаз, в страхе смотря в другую сторону – именно зрительный контакт страшил её более всего, вызывая волну мурашек вдоль позвоночника. Тина старалась не думать об этом, когда заседание официально было объявлено законченным, и она в числе первых сбежала, чтобы спрятаться в ожидающих её после лабиринтах архивов, лишь бы не дать воли слезам на глазах у толпы, на глазах её сестры. Этот вердикт означал, что она больше никогда не станет аврором. Никогда больше не встретит одобрительной улыбки, кофейного взгляда и не ощутит на кончике языка горящий мускат.~•~•~
Куинни Голдштейн никогда не была «за» работу её сестры в аврорате. В укоризненных фразах просачивался розовым сатином напускной эгоизм, присущий всем младшим детям в семье. Она боялась потерять Тину, её крылья опеки, направлявшие девушку в нужное русло, оберегавшие её от всего вокруг. Легилимент неясными вытянутыми линиями видела это светлое оперение – словно венец разума Порпентины, которая комкала и отрицала наличие заботы к другим в своей чистой душе. Но Куинни видела ясно, словно день, как в сердце её старшей сестры расцветал бутон счастья, гордости и радости, когда девушка в очередной раз возвращалась домой с работы с чувством выполненного долга, раскрыв очередное преступление. Иногда в незащищённом разуме – в единственной щёлочке в стене, определявшейся золотистым солнечным сиянием острым взглядом талантливого легилимента, - Куинни видела, с лёгким прищуром позволяя коснуться хитрой улыбке розовых губ, что в небе того мира, что был в голове сестры, пролетали отдельные обрывки фраз – особенно приятных, распалявших в теле девушки тепло весны. И когда младшая Голдштейн слышала отзвуки голоса в лёгком, определяющем форму всего ветре, она невольно смыкала глаза, потому что понимала, что и Тина пала под чарами Персиваля Грейвса, способного зажечь взор каждого увидевшего его непреклонные пириты глаз – для Куинни они всегда оставались фальшивым золотом, расколоть которое не удастся даже самому талантливому ювелиру. В тот вечер Тина вернулась домой поздно. Чуть помятый ворот пиджака, неровная клетка штанин, покрытая пылью архивов, и мягко припухшие щеки – а ещё мысли: полная пустота и облака стали, разбивавшиеся друг о друга, трескаясь громом в ритм её сердцебиения, как и её мечты. Куинни заварила чай. Она знала, что кофе вызовет новую волну бушующего моря, и девятый вал захлестнёт старшую сестру слезами, всхлипами, надрывавшими горло, выдавливавшими весь воздух из лёгких. В тот день Тина потеряла не только мечту о карьере, но ещё и мечту о любви. Она не читала бульварных романов, а если и строила представления об этом чувстве, то только по сказкам да по собственным наблюдениям, которые были заветом каждого аврора. И эта фрустрация, появившаяся впервые за много лет, ударила в голову Куинни своей пустотой и наготой, заставив девушку ощутить колкость льда от потери снова. Поэтому она не сомневалась, когда, перебирая тонкими ножками, спускалась в архив. В отделе правопорядка был переполох. «Грех» был свершён вновь.~•~•~
Это был вновь поздний вечер, когда земная сфера неба была стянута пеной темно-фиолетовых туч, пряча от людей блистающие взоры звёзд. На старом Нью-Йоркском вокзале пахло грязью и влагой, ощущавшейся буквально кожей. Персиваль спрыгнул на поросшие сухой сорной травой рельсы, быстрым шагом направляясь к дальнему корпусу, к которому была уже проведена освещённая дорожка. Немногие были допущены к месту преступления именно по его распоряжению – письменному, из которого магическими чернилами недавно было вычеркнуто имя, скрывавшееся за серым пальто и коротко остриженной копной волос. Грейвс увидел всё издалека. Тело, чья тень падала крестом на стену здания, безвольно висело в воздухе. -Мориссон, оно? – спросил Персиваль вынырнувшего из мрака колонн коллегу, который лишь в растерянности смог кивнуть, смотря на непреклонный профиль главы Департамента защиты правопорядка, сереющий в отблеске магических светильников на тёмно-синем фоне ночи, покрываясь короткими слепящими бликами. Огонёк света поднялся чуть выше, давая рассмотреть петлю, натянутую на неестественно опущенную голову распятого мужчины. Она явно была там для большей драматичности, а может и была орудием убийства – это ещё предстояло решить. Крест, к которому были привязаны со вскрытыми венами руки, держался на отдельных канатах, перекинутых у потолка через железные балки с круглыми прорезями, чёрными пятнами расплывавшимися на кирпичной бурой кладке сводов навеса. -Видимо, убили его более суток назад, - чуть помедлив, но не услышав вопроса, Мориссон сам начал вводить в курс дела Грейвса, заворожено смотревшего на инсталляцию. Его не интересовали слова старшего аврора, он знал, что личность человека была неважна, они были лишь материалом. По спине убитого, едва тронув плечи, ветвистой Амазонкой расплывались высохшие водопады крови, истощившие каналы сосудов в теле, заставляя то посинеть, пропитываясь желтоватыми пятнами гематом. Неестественно худое тело – вечный признак бедности, раскрывавший свои клешни отсутствием еды, насильной хваткой затаскивая людей в овраги на дне океана смерти. Под тяжестью скелета костей, обтянутого синеющей мозолистой кожей, ключицы ломались и шея, исполосованная фиолетовой глубокой бороздой, вытягивалась, открывая за слипшимися тёмными локонами волос сзади разрез, в котором под толстым слоем красно-белой мышечной ткани пробивался крыловидными отростками шейный позвонок. Из-за этого разреза перетянутая у сонной артерии грязной, пятнами окрасившейся верёвкой голова была так неестественно опущена. Он будто был разочарован. -Полнолуние скоро, - неожиданно выдал Персиваль, когда Мориссон вдруг перестал говорить, переводя взгляд, полный плещущегося удивления на коллегу, и поднял вверх чуть подрагивающую бровь, съёжившись от опустившегося на землю холода. -И что с этого, Грейвс? – недоверчиво спросил он, скрещивая руки на груди, перетряхивая плечами. Его мозг работал усиленно, прорисовывая думами складку на едва тронутом морщинами лбу, когда Мориссон старался сопоставить убийство и брошенную мужчиной фразу. Чуть склонив голову, Персиваль задержал тяжёлую тень глаз на распятом, отрицательно махая головой, в некоей растерянности проведя по волосам рукой – он впервые, казалось, забыл перчатки, чувствуя себя уязвимо, ознобом ладоней ощущая тепло и презрение внешнего мира. -Ничего, Мориссон. Я плохо чувствую себя в полнолуние, начинается мигрень, - довольно убедительно произнёс мужчина, чуть сжав свою шею ладонью, будто та затекла. Аврор лишь пожал плечами, бросив ещё один недоверчивый взгляд на Грейвса, не сводящего глаз с убитого. -Сзади на досках креста, - Мориссон сделал пару шагов в сторону тела, пригласительным жестом подзывая к себе начальника, который уверенным шагом со всей серой серьёзностью на лице, отражавшейся в его имени, направился за ним, - ещё один выкрутас на латыни. Перешагивая через пропитанные креозотом деревянные бруски рельсов, чей запах внушал мысли о светобоязни, Персиваль прошёл за аврором. Стена позади была тоже освещена комком наколдованного синего света, заставлявшего сощуриться каждого проходящего мимо, и Грейвс одним лёгким движением руки убил эту холодную резь роговицы, приубавив яркость. И тогда, сфокусировав зрение, он увидел то, что заставило мышцы рук сжаться в отчаянии. Выскобленные на ветхой, сочащейся багряной влагой, высыхающей чернеющей смолой древесине буквы, неровно белеющие чистотой волокон сердцевины, складывались в одну лишь фразу: «Aperta ostium ut omnis». Её было тяжело прочесть, но линии в голове Персиваля складывались сами собой. -Откроет дверь каждому, - тронув пальцами губу, Грейвс не решился коснуться креста. – Это «Уныние», Мориссон. Мужчина выпрямился, отходя в сторону. В нём плескалось волнами раздражение, толкавшее колышущими частицами злость и облегчение. Тяжёлая поступь глушила быстрые шаги позади. -Почему «Уныние», Грейвс? – крикнул Мориссон, дождавшись, когда мужчина полностью остановится, ладонью проведя по выбритому затылку, перейдя кончиками пальцев на светящиеся в темноте проблесками серебра затёртого в кармане пальто цента виски. -Что вы знаете о притче «Дьявол и уныние»? – внезапно спросил Персиваль, не оборачиваясь. Старший аврор обошёл его, вставая перед мужчиной, чтобы не чувствовать себя неудобно, разговаривая со спиной коллеги. -Ничего, - Мориссон пожал плечами, нахмурившись. – Я как-то не интересовался такими. С неба упала принесённая свистящим ветром снежинка, за которой последовали и другие: начиналась метель, что усложняло работу авроров. Белые хлопья подсвечивались, выделяясь в мраке вступившей в свои права ночи, отражаясь в глазах Персиваля, смотрящего на Мориссона сверху вниз. -В отличие от того, чтобы читать бесполезные детективы, я пролистал более важные вещи, которые могут помочь в раскрытии дел, - раздраженно бросил Грейвс, неожиданно резким движением скинув с плеча холодные звёзды снега, заставив Мориссона чуть сжаться, но в глазах старшего аврора явно читалось недовольство обидной фразой. – Я не собираюсь делать обширный экскурс в литературу и скажу лишь, что в притче говорится о самом дорогом инструменте Дьявола – об унынии, которое может послужить почвой для свершения других грехов. Хорошего вечера, Мориссон. Оформи убийство, отчёт мне завтра на стол. Мне нужно обдумать увиденное. И прежде чем тот успел ответить что-либо начальству, Грейвс трансгрессировал, и туманная пелена тайной злости не дала ему заметить мелькнувшее светлым пятном с фиолетовыми разводами пальто, юркнувшее за колонну.