Пусть всё перегорает

      Есть места где-то на границах королевств, где люди совершенно иные. Есть места, где леса меняют свой вид, где звери обитают другие. Есть такие места, где даже чудовища чем-то отличаются. Не более красивые, не более богатые и не более культурные. Совсем наоборот. С виду обычный город оказывается странным, непонятным, пугающим. И люди там смотрят косо, и страшно по улицам ходить.       Где-то на границе королевства, именуемого Эмблония, был город, где люди были особенно злобные, жадные, жаждущие. И в том городе когда-то давно жрец ступал по землям, и жадные люди пытались платить ему жертвования, наивно надеясь, что тем самым умножат свои богатства. Но жрец был родом не из того города, и не знал, чего каждый хочет, не брал денег.       Нет, искал он духовности, проповедовал Добрую книгу, нёс в массы слова пророка Лебеды. Но носил эти слова он по королевству, что именовалось Эмблония, а люди не были духовными там. И королевство, как полагал жрец, должно было рано или поздно пасть. Так и случилось спустя года.       Но пока Эмблонией правил жадный и глупый король, жрец ходил по её землям и старался принести в души простых кметов духовности. Пока не понял, что духовности в королевстве давно нет. Видимо, и её продали. ***       — Глянь сюды, Птах. Никак жрец тут ходит. С книжкой какой, дорога поди, — высокий мужчина в лисьем колпаке, топориком за поясом и редкими усиками походил на моряка, но был вовсе не тем, кем казался, — Пора б пустить Добрую книгу на доброе дело. Деньжат добрым людям пусть подкинет.       Именуемый Птахом лысеющий мужчина, на вид, лет тридцати никак не хотел мириться с капризами природы и всячески пытался покрыть голову остатками волос левой стороны черепа. Он и сейчас стоял перед жрецом нагло ухмыляясь и приглаживая волосы слюнявой ладонью. Закончив процедуру по наведению красоты, он тонко, словно девица, хохотнул, грозно зыркнул на жреца и протянул лапы к Доброй книге.       — Нет нужды в насилии, братья, нет нужды. Не стоит обижать ближнего своего, не стоит пытаться украсть вещь ему принадлежащую, а стоит разделить с ним ужин и кров. И только тот будет духовным, кто путника в беде не бросит и поможет словом и тёплой похлёбкой, — жрец смотрел на Птаха и его товарища, в момент интереснейшей проповеди увлечённого рассматриванием сокровищ, что добыл из носа размером с картофелину. Голубые глаза довольно молодого (лет сорока) по меркам жрецов любителя Доброй книги опасливо бегали от разбойника к разбойнику. Тёмная борода с серебряными полосками проседи тряслась, ожидая ответа. Но лучше было бы не тянуть, а бежать сразу. Пока была возможность.       Добрая книга горела лучше обычных. Разбойники заметили это. Как и то, как крупные капли слёз вперемешку с кровью пачкали песок около распластавшегося жреца. Разбойники смотрели, как жрец медленно поднимается с земли, как сплёвывает кровь и зубы, как ползёт к выпавшим желтым листам Доброй книги и пытается трясущимися руками засунуть за ворот оставшиеся клочки. Когда жрец дотянулся до последнего листа и положил на него ладонь, его руку пронзила боль. Он поднял голову и увидел тяжёлый сапог с заклёпками в грязи и навозе.       — Скажи-ка мне, бродяга… Или кто ты там, — грубый голос ударил в уши, — Добрая книга и на это имеет ответ? Что она скажет мне и моим товарищам теперь?       — Не стоит обижать ближнего своего… не стоит пытаться украсть вещь ему принадлежащую… а стоит разделить с ним ужин и кров… И только тот будет духовным… кто путника в беде не бросит… и поможет… словом… и тёплой похлёбкой… — жрец не смотрел наверх, не пытался вытащить руку из-под сапога, а только судорожно дышал и смотрел на краешек последней страницы.       — Я тебе вот что скажу, бродяга. Хоть я и не Добрая книга и не пророк Лебеда, но ты послушай меня внимательно, старик, — Птах присел, всё ещё держа одну ногу на руке жреца, — Была у меня семья. Жена — красавица, сын — рыбак приотличнейший. И вот наслушалась жена моя, как-то раз, баек одного жреца. Не помню, что он проповедовал, но помню, что приказал ей… — разбойник приподнял подбородок жреца и посмотрел ему прямо в глаза, — «Не должно быть тебе жаль ни вещей, ни семьи. А только душу свою пожалей и сделай так, чтобы спасти её. И только я могу грехи тебе отпустить, и только мне по силам из пепла возродить тебя. Но я не стану, ибо не вижу жертвы твоей, намерений ближе к спасению быть…», — разбойник сжал подбородок жреца и потянул на себя, — И знаешь, что она сделала тогда? Знаешь? Она душу свою спасти решила, жертву принести. А знаешь какие жертвы жрецам нравятся? Тот жрец любил запах палёной плоти или денег бренчание… А мы были обычными бедными кметами, и была у нас только семья.       Огромный дуб был виден из далека. Многие путники обращали на него внимание, многие воротили взгляд. На окраине леса там, где заканчивалась Эмблония и начиналась Темерия стоял этот дуб. Многие годы стоял и был частью пейзажа. И был напоминанием о жестокости и беспринципности Эмблонских властей.       Ворона сидела на ветке и противно покаркивала, пытаясь отогнать от добычи любопытных гостей. Она перелетала с ветки на ветку, долго искала себе пропитание и почти отчаялась, когда всё же нашла подходящий обед. Оставалось немного подождать. А потом пришлось искать новый.       — Птах, а не грешно ль вешать… жреца? — спутник Птаха, что был похож на моряка, накидывал верёвку на ветку, — Ох, и умаялся я. Пока найдёшь свободную ветку — сам помрёшь.       Дуб был объектом интереса не только по причине его размеров. Ему была поручена ноша, которую обычно поручали столбам на площади. Но король Эмблонии не любил выходить на балкон и вдыхать ароматы казней.       — Нет, Крить. В самый раз. Просто обувку снимать не будем — почувствует себя особенным пускай. Напоследок, — Птах стоял над жрецом, сложив руки на груди.       Жрец стоял на коленях, со связанными руками, что-то сжимал в кулаке. Он робко посмотрел наверх, на ветку, которую ему приготовили, после чего оглядел дерево целиком, насколько хватало возможностей.       Словно ель, усыпанная иглами, то тут, то там дерево было увешано разных мастей трупами. Все, как один, разутые. Многие давно начали гнить, кто-то ещё недавно окоченел. Вонь была страшная, особенно в тёплый летний день. Повезло на погоду.       — Как тебе, жрец? Узнаёшь кого-нибудь? Может ты проповедовал кому? Вон тот, что с бородкой козлиной? Он не просил ему помочь добрым словом? Добрая книга никому из них совет не дала? Как жить надо, что делать чтоб в старости умереть, а? Вон на того обрати внимание, старик, что висит почти над самой головой. У него жена была, ребёнок маленький, был небольшой кабачок в Редании. А теперь он здесь. Знаю, любил советы Доброй книги слушать… — Птах замолчал, потянул руку к протянутой петле, накинул на шею жреца, — И теперь висит здесь. А почему, жрец? Потому что верил тебе и таким же, как ты. Поэтому в долги полез, поэтому продал кабак. Чтоб отдать жрецу, который грехи ему и его семье отпустит. А знаешь что? До того, как он решил себе отпустить грехи, у него ни одного не было. Хорошим был мужиком. А когда голод настиг его семью — совершил самый страшный из всех.       Жрец ощутил, как петля затягивается на шее, как воздуха резко стало очень мало, как ноги отрываются от земли. Птах стоял и наблюдал, вспоминал слова Доброй книги и смеялся. Когда голова жреца коснулась ветки, Крить обвязал верёвку вокруг ствола дерева и плотно завязал. На морской узел.       Жрец слышал смех, слышал удаляющийся стук копыт. А потом — довольное карканье вороны и словно хлопок. Стрела пролетела над головой и по самое древко воткнулась в ствол дерева, по пути перерезав верёвку.