Однажды в Амстердаме

      Тем временем профессор ван Хельсинг, доктор медицинских наук, доктор физических наук, и прочая, и прочая, в своей съёмной квартире на канале Принсенграхт ткнул иглой в кончик собственного пальца и болезненно скривился: пальцы левой руки были исколоты многократно. Выступившую алую каплю Абрахам привычно нанёс на несколько, одно за другим, предметных стёкол для микроскопирования, благо вблизи не крутились студенты, которым брать кровь на мазки так, в обход аккуратной техники, он запрещал. Мимоходом зажав место укола приготовленной заранее ваткой, чёткими отработанными движениями он растёр свежие мазки, подсушил один, помахав в воздухе, и сунул под объектив микроскопа. Зрелище собственных эритроцитов и редких, едва заметных без красителя белых кровяных телец было хорошо знакомым и ничем не примечательным; Абрахам схематически набросал его карандашом за пару минут, не отвлекаясь пока что на детали.       Другую кровь, все последние месяцы не дававшую ему покоя, он разбавил физиологическим раствором, смешивая медленно, с насмешливым замечанием: «Чтобы только за проточную воду не сошло». Неразбавленная, до черноты тёмно-бордовая кровь закупоривала поле зрения непроглядной смолой. Разведённый препарат Абрахам капнул с краю мазка и немедленно приник к окуляру, высматривая, как полководец — в бинокль, первые ряды наступающего противника. Не растворившаяся, но расползшаяся по раствору тёмными тяжами и сгустками чужеродная кровь наползала медленно, но явно осознанно, последовательно поглощая по пути один за другим ровные овальные эритроциты. Сгустки эти обволакивали одинокий эритроцит и, подобно чудовищным амёбам, растворяли в себе; или, протянув тонкие, тоньше видимого волоса, хоботки, высасывали содержимое; или наползали с одного бока и сливались, зачерняя полость кровяной клетки, на миг сохранявшей ещё свой идеальный овал. У Абрахама скопилось множество зарисовок, иллюстрировавших какие угодно способы взаимодействия вампирской крови с эритроцитами. Побеждённое, пленённое, подвергаемое различным экспериментам чудовище открыто насмехалось, тем не менее, над своим победителем, возомнившим, не довольствуясь победой в поединке, овладеть ещё и тайнами вампирской природы. Абрахам стискивал зубы и терпеливо делал обобщения и выводы, какие только возможно было сделать. Например, что даже будучи отделёнными от тела, плоть и кровь вампира продолжали подчиняться его воле. Поэтому, быть может, регулярно смешивать вампирскую кровь со своей было идеей не из лучших. Но использовать кровь людей посторонних, в таком случае, представлялось ещё более рискованным. В конце концов, между Абрахамом и вампиром и так уже существовала связь, завязанная на крови, которая помогала ему обуздывать чудовище. Мышиная, кроличья, свиная — животная кровь тоже была испробована и всякий раз отвергнута. Тёмная субстанция отказывалась смешиваться с ними, как вода с маслом, и, казалось, самой вальяжностью своего обходящего стороной потока выражала оскорблённое достоинство.       В настоящий момент, однако, Абрахам не отвлекался на свистопляску вокруг эритроцитов на периферии участка, избранного для микроскопирования. Внимание его было сосредоточено на бесцветном белом кровяном тельце, лейкоците, в самом центре. Когда грозные сгустки вампирской крови доползли до него, Абрахам пытливо напрягся, готовый фиксировать в уме каждую деталь: будет ли лейкоцит проигнорирован? Поглощён? Начнёт ли сам фагоцитировать захватчика? Густая тёмная масса наползла на еле видную клетку; просто заслонила или поглотила, Абрахаму разглядеть не удалось. Он попробовал поймать нужный план в фокус, но только сбил его совершенно. Изображение расплылось, с окружности надвинулась и сомкнулась тень, пятно света сжалось в центре в одну розоватую точку, которая подёрнулась ярко-красным и, моргнув, уставилась прямо в глаз Абрахама, гипнотизируя.       — Не смей!       Выхватив из стоявшей всегда под рукой склянки со святой водой пипетку, Абрахам залил препарат. Чернота лопнула, как мыльный пузырь. Когда микроскоп удалось настроить заново, по стеклу плавали лишь клеточные обломки.       Абрахам утопил стёклышко в ванночке с мыльной водой, глубина грязно-синего оттенка которой отмечала протёкшие со времени отставки ассистента Куйпера дни. Не мешкая, Абрахам бросился зарисовывать по свежему впечатлению хотя бы то, что успел увидеть. Не раз и не два, спокойно изучая сделанные по горячим следам наброски, он обнаруживал важные детали, которые помогали установить диагноз или открыть неизвестные прежде особенности патогенного паразита. Гистологические зарисовки хорошо давались ему со студенческих лет: глаз быстро научился фиксировать детали структуры вплоть до самых мелочей, а нескольких уроков, взятых у знакомых студентов-художников в обмен на консультации по анатомии, было достаточно, чтобы научиться переносить на бумагу оттенки красителей. Хильда, разглядывая его альбомы, без тени шутливости обещала заказать сервиз с такими рисунками «на какой-нибудь знаменательный юбилей прославленного мейстера ван Хельсинга».       — Лейкоциты, — пробормотал Абрахам вслух, отгоняя непрошенные воспоминания. — Могут ли лейкоциты пожирать твою кровь, как паразитов? Надо разбавить сильнее в следующий раз. Или твоя кровь всё-таки пожрёт и их? Или тебе нужны только красные клетки? А если обычных паразитов запустить в кровь, что с ними станет?       Он отвлёкся, чтобы тут же записать на полях рабочей тетради: «образцы паразитов из коллекции — попросить», прямо под заметкой: «нетопырей больше не надо — предупредить». Внезапная идея его обывателю показалась бы безумием, но схожие мысли витали последнее время в медицинских кругах: выбивать клин клином. С целью излечения от сифилиса больных заражали малярией, которая вызывала жар, смертельный для возбудителя сифилиса. Отчего бы и вампирскую кровь не испытать в лечебных целях, если у неё обнаружатся подходящие свойства? Опасно — безусловно; но большинство лекарств от ядов отличает, в конечном счёте, лишь дозировка и режим...       Зарисовки сегодняшнего эксперимента ни ясности, ни откровения, увы, не принесли. Абрахам педантично подшил их в альбом с десятками схожих рисунков, на которых мрачные смоляные сгустки поглощали беззащитные клетки крови (эти зарисовки Хильде вряд ли захотелось бы запечатлеть на фамильном фарфоре). Снова он не мог порадовать Джека хоть каким-то прогрессом в их общем исследовании, но ответ на последнее письмо пора было дать всё равно. Написать, что эксперименты на мышах пришлось прервать. «Бедолага Куйпер, боюсь, поставил крест на карьере исследователя и увольняется. Поговаривают, правда, что у него появилась возможность получит позицию в Лейдене. Что ж, могу только пожелать ему удачи. Положив руку на сердце, опыты его до сих пор ни намёком не обещали ожидаемого результата. Статистический анализ ночной активности...»       Абрахам спохватился, что набрасывает черновик письма прямо в рабочей тетради, и что у него заготовлено ещё несколько мазков. Но солнце уже неудержимо уходило за крыши домов напротив, и работу с микроскопом волей-неволей пришлось бы на сегодня заканчивать.       «Не даёт покоя мысль, какое влияние на вампирскую кровь и на результаты экспериментов оказывает солнечный свет. Пожалуйста, дай знать, если тебе попадутся новости о микроскопах, использующих искусственное освещение. Вроде бы, с электрическими лампами можно работать, но Магда до сих пор наотрез отказывается провести электричество. Я пробовал заменить солнечный свет газовым, но не для моих глаз...»       Нет, так не годится, прервал себя Абрахам, продолжавший мысленно письмо Джеку Сьюарду, пока расставлял по местам инструменты и споласкивал использованные склянки. Написать Джеку в таком духе — всё равно, что прямым текстом умолять его бросить все свои дела и переехать в Амстердам, пожертвовать успешной карьерой в Лондоне, чтобы помогать в исследованиях своему стареющему ментору. Как бы Абрахам ни мечтал, эгоистично, в глубине души, о подобном сотрудничестве.       Покончив с поверхностной уборкой, Абрахам аккуратно вырвал половину листа с набросками для письма и унёс к себе в кабинет, намереваясь продолжить. В желудке неприятно тянуло. Абрахам спохватился, что отказался сегодня от обеда. Но не каждый день — что там, не каждую неделю даже выпадала пара солнечных часов, свободных от лекций в университете и от пациентов; часов, которые можно было посвятить собственным исследованиям для души. Ради примирения с желудком Абрахам налил себе воды из графина, придирчиво перекатил во рту, изучая на вкус, прежде чем проглотить. Магда взяла в дом очередную новую служанку — служанкой в полном смысле слова и не назовёшь, вернее. По доброте душевной (и по скупости, небезосновательно подозревал Абрахам) его домовладелица регулярно брала в дом кого-нибудь из своих младших деревенских родственниц или родственниц знакомых. Более десятка неотёсанных пейзанок, трудясь за пропитание, крышу над головой и заботу об их девичьей нравственности, проходили через атанор дома на канале Принсенграхт и, осваивая городские премудрости, преображались в вышколенных горничных и кухарок. Однако нынешняя подопечная Магды представляла собой пока что скорее prima materia и вполне могла счесть «блажью городских» его наставления о бесчисленных микробах и возбудителях болезней в сырой воде и о необходимости таковую кипятить. Сегодня, правда, у воды был правильный, хотя и не слишком приятный, кипячёный привкус. С удовлетворением Абрахам сел за письменный стол и раскурил расслабленно пенковую трубку. Он готов был продолжить письмо Джеку, когда другое письмо, полученное сегодня утром, спешно распечатанное и прочитанное бегло, перехватило его внимание:       «...мистер Саммерс, давний клиент покойного мистера Хокинса. Пускай гонорар, уговоренный за решение его тяжбы, ничтожен в сравнении с вознаграждением от клиентов, которым Джонатана рекомендовал лорд Годалминг, — Джонатану куда важнее доброе имя. Возвращение мистера Саммерса — знак, что репутация конторы «Хокинс и Харкер», заслуженная за несколько поколений, не утрачена, несмотря на то, что во время наших с Джонатаном злоключений ему пришлось оставить дела и невольно подвести многих верных клиентов.       Прошу меня простить. Даже в письме к Вам я не могу отделаться от мелочных теперь наших переживаний и хлопот, но радостны эти переживания, как долгожданны незамысловатые обыденные хлопоты!       Как я писала в прошлый раз, продолжаю приводить в порядок записи тех дней тревоги нашей, а вместе с ними — и собственные воспоминания и мысли, которые до сих пор не дают мне покоя. Взываю к Вам не только как к самому дорогому другу, но и как к врачу, в руки которого мне уже доводилось вверять свою жизнь — более того, свою душу. Мне неловко вдвойне, поскольку я достигла записей, в которых Вы являетесь не только адресатом, но и непосредственным участником. Простите со всем свойственным Вам великодушием за навязанную роль исповедника, роль, которая вам выпадала и в иных обстоятельствах.       Искренне Ваша,       Вильгельмина Харкер»       Напечатанные на машинке письма многие полагали чересчур безличными, утверждая, что машинописный текст, обрётший популярность в угоду спешке и утилитарности, лишён индивидуальной неповторимости, отпечатка характера отправителя, об умении выявить который по почерку авторитетно заявляли. Но для Абрахама характер Мины Харкер, отпечаток её личности проступал в этой строгой машинописи не меньше, чем в аккуратной подписи от руки внизу последнего листа. Подписи, которую он готов был обводить пустым паркером без чернил, подобно томимому первой любовной лихорадкой гимназисту.       Текст на следующем машинописном листе начинался внезапно — но лишь для того, кому не довелось читать предыдущих писем мадам Мины:       «Тем же днём, позднее.       Заезжал доктор ван Хельсинг и уже отбыл. Ах, какое странное знакомство, и как голова идёт кругом от всего услышанного! Чувствую себя будто бы во сне. Возможно ли всё это, возможно ли хотя бы отчасти? Если бы не дневник Джонатана, я бы решительно не поверила ни единому слову. Бедный, бедный милый Джонатан! Что ему довелось претерпеть! Не приведи Господь пережить ему подобное снова. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы уберечь его. С другой стороны, узнать наверняка, что глаза, уши и рассудок не обманывали его, что всё произошедшее истинно, быть может, послужит для него своеобразным утешением и подмогой, пускай правда эта ужасна, а последствия её — чудовищны. Не исключаю, что сомнение терзает Джонатана пуще всего, и если сомнение это будет разрешено, не суть с каким исходом, в пользу яви или сна, ясный ответ принесёт ему удовлетворение и смягчит потрясение. Доктор ван Хельсинг, должно быть, наделён исключительной добротой и умом, раз уж он друг Артура и доктора Сьюарда и раз уж они, стремясь помочь Люси, пригласили его из самой Голландии. Встреча с ним оставила впечатление человека именно доброго и благородного...»       Листы выпали из пальцев Абрахама будто строгие ряды машинописных строчек укололи и так многократно исколотые пальцы. Нет, разумеется он не имел бы ничего против откровений мадам Мины как друг, как заботливый врач — но не как лицемерный самозванец, чьи помыслы держать в узде расстояние помогало лучше, чем порядочность. Руководствуйся он чистой дружбой и заботой, не высматривал бы жадно в её записях ускользнувшей от первого взгляда тайны, как высматривал в собственных зарисовках микроскопических образцов. Он не стал бы поощрять их переписку, не позволил бы делиться с ним искренними, сокровенными воспоминаниями, свёл бы общение на нет сухими вежливыми ответами. Окончательное и бесповоротное прощание его с мадам Вильгельминой, носящей королевское имя, состоялось бы ещё в Париже, на Северном вокзале, откуда расходились их пути: его — в Амстердам, её — в Кале и дальше, в Лондон. Мадам Мина хватала его за руки, точь-в-точь как в день их знакомства, — помнила ли она сама? Удостоила ли воспоминанием на листах, чтение которых для Абрахама было равносильно хождению по святой земле, не сняв сапог? Или то было лишь плодом его воображения, поступок, немыслимый тогда для женщины, которая в первые дни замужества собственного супруга взять за руку на публике и то смущалась? Но там, на Северном вокзале она совершенно точно цеплялась за него, боясь до конца поверить в собственное исцеление, спасение, боясь отпустить своего чудо-врача. Абрахам смутно помнил, и, как догадывался, вряд ли вспомнит даже она, дотошная мадам Мина, всё, что было сказано на прощание. Будто из чужой шумной беседы за соседним столиком до него долетало: «...вы мне как отец... вторую жизнь....», и на голосовых связках запутавшейся пчелой вибрировал протест, дескать, ничего подобного, ничего отеческого в его чувствах к ней нет, но не хватало воздуха, духа, чтобы слова обрели звучание. Нехотя Абрахам поцеловал её по-отечески в лоб. Губы должно было ожечь, как ожгла когда-то и заклеймила этот самый лоб освящённая облатка, но поцелуй оставил только тающее ощущение прохлады, и Абрахам смирился, что получил и так больше, нежели имел право. Он рисковал её жизнью и посмертием в ритуале, написанном большей частью по наитию и основанном на использовании философской ртути, за подлинности которой не поручился бы сам Арминий, получивший драгоценный керамический пузырёк от некоего персидского алхимика. Вины за этот риск не искупала даже зловещая первая ночь путешествия один на один с пленённым графом, без поддержки дежуривших попеременно Джека и Годалминга. Всю ночь Абрахам провёл, почти не сомкнув глаз и отчётливо, как ни в один из предыдущих дней, ощущая молчащее недоброе чужое присутствие. Абрахам расположился на одной кровати купе, длинный ящик светлого дерева был закреплён на кровати напротив. Они намеренно не стали держать графа в его же собственном гробу. Мрачная древняя домовина, исписанная оккультными символами и надписями выглядела так, будто провела все четыре последних века под землёй, но вместо того, чтобы истлеть, впитывала в себя её черноту, сырые запахи и враждебную к любому пришельцу мощь. Здесь, в оснащённом ярким электрическим освещением поезде, влекомом силой пара и стали сквозь самое сердце цивилизации, впечатление это блекло и представлялось суеверным домыслом. Стоило однако Абрахаму позволить сну сморить себя минут на пять, не дольше, как чёткий деревянный скрип, совершенно неуместный здесь, в поезде, вырвал его из дрёмы. Сжимая в руках подаренный Годалмингом на прощание ремингтон, Абрахам приоткрыл дверь и узрел в приглушённом электрическом свете на бордовой ковровой дорожке коридора старинный гроб, который вечером, у него на глазах, был благополучно погружен в багажное отделение...