Часть 3
25 февраля 2017 г. в 12:04
Звучный требовательный стук раздался будто не в дверь, а в спинку стула Абрахама, вырвав его из воспоминаний не менее внезапно, чем тогдашний скрип древесины — из сна. Руку стучавшего Абрахам определил ещё до того, как послышался недовольный голос. С такой настойчивостью в этом доме могла позволить себе стучать только сама хозяйка, мевроу Магда ван Гёртер. Покойный супруг Магды заработал на торговле каучуком достаточно, чтобы обеспечить супругу и взрослую дочь домами в респектабельной части Амстердама, но недостаточно, чтобы почтенная вдова могла содержать свой дом, не сдавая часть его внаём.
— Мейнхеер ван Хельсинг, — одно «мейнхеер» уже не сулило ничего приятного. Как правило, мевроу Магда с гордостью величала своего знаменитого постояльца «доктором» или «профессором» ван Хельсингом. — Вы, безусловно, вольны посещать какие угодно притоны. И запретить вам приводить сюда кого угодно мне тоже не под силу. Но, видит Бог, когда распутные нахалки осмеливаются сами вваливаться ко мне в дом целой толпой — это уже слишком! Да ещё и проплыв вдоль всего канала на виду у соседей! Каким, позвольте спросить, образом, я могу поддерживать репутацию своего дома, заботиться о чистоте нравов моих подопечных...
Рассыпаясь в извинениях, Абрахам помчался вниз со спешкой, которую в обществе сочли бы ещё более неподобающей его возрасту и положению, нежели объект его устремлений. Положа руку на сердце, бесцеремонное вторжение было для него такой же неожиданностью, как для Магды, и не менее неприятной. В ушах в унисон звучали озабоченно-торжествующие голоса доброжелателей: «Вот видите, доктор ван Хельсинг, благотворительность этих униженных и оскорблённых только развращает. Запусти свинью в церковь — она и на алтарь взгромоздится». Тем не менее, разыгрывать сцену возмущения прямо в прихожей Абрахам не стал. Он спешно проводил толпу, оказавшуюся всего двумя посетительницами, в приёмную, подальше от оскорблённых очей Магды и оберегая от возможного вреда её подопечную.
Деятельность последних месяцев успела свести Абрахама с обеими сегодняшними гостьями. Грузная, слащаво-улыбчивая ван дер Вильдерс, содержательница борделя под названием «Сладкий крючок», успела поразить его воображение похожестью до отвращения на театральные изображения вульгарных бордельмаман. В другой, смутно знакомой потасканной девице, распрощавшейся уже с лучшими своими годами, Абрахам поначалу ошибочно заподозрил пациентку.
— Мевроу ван дер Вильдерс, — строго начал Абрахам, закрыв за собой дверь. — Говоря без обиняков, я не в большем восторге от вашего визита на дом, чем моя домовладелица. Благотворительная деятельность — это одно...
— Доктор ван Хельсинг! — содержательница борделя вальяжно протянула, будто для поцелуя, пухлую руку в крупных перстнях поверх перчатки, опустила её, нимало не смущённая, когда Абрахам ответил полным безразличием на попытку вовлечь его в куртуазное обращение. — Нижайше прошу прощения за внезапный визит. Однако не соблаговолили бы вы глянуть нынче вечером одну мою девочку? Совсем молоденькая, и дело, боюсь, не терпит отлагательства.
— Могли бы прислать посыльного, — посыльный, к тому же, принёс бы сообщение быстрее, чем дородная неповоротливая содержательница, добиравшаяся на лодке. Видимо, предстояла услуга, которой ван дер Вильдерс предпочитала не доверять посторонним ушам. Абрахам раскрыл свой докторский саквояж, проверяя, не выложил ли чего-нибудь из инструментов или лекарств первой необходимости, и нахмурился в недовольстве, бесполезном, раз уж сборы его выражали согласие. — Что там у вас стряслось? Побои? Роды? Опять аборт?
Абрахама однажды очень смутными намёками попытались склонить сделать пациентке аборт. И то ли слухи об его ответном возмущении распространились с той поразительной скоростью и всепроникающестью, с которой распространялись слухи в трущобах, то ли остальные содержательницы борделей разбирались в людях лучше, но просьба не повторялась. Зато с последствиями абортов, выполненных самым варварским образом, дело приходилось иметь, к отвращению Абрахама, не раз и не два. О каждом таком случае он обязан был сообщать в полицию. И здесь его ждала дилемма. Стоило ему хоть раз поступить как должно, и обращаться к нему за помощью после абортов больше не стали бы. Что, в свою очередь, наверняка стоило бы жизни или здоровья несостоявшимся его пациенткам. Долг законопослушного гражданина шёл вразрез с клятвой Гиппократа — дилемма, с которой Абрахаму, впрочем, доводилось сталкиваться и при куда менее сомнительных обстоятельствах, не предвещавших ничего подобного.
Но сейчас, хвала Господу, на вопрос его об аборте ван дер Вильдерс замотала головой, улыбаясь утешительно.
— Нет, нет, доктор ван Хельсинг, ничего подобного. Горячка какая-то напала. Может, вовсе с нервов., что я знаю. Хильда у нас совсем новенькая, чистенькая, славная девочка, — увлечённо заливалась она, будто, по привычке, упомянутую девочку ван Хельсингу предлагала. — Дебютантка, можно сказать. Хотите, доктор ван Хельсинг, я пошлю Гортензию за фиакром? Чтобы ваша домовладелица не беспокоилась так, что вас увидят в нашем дамском обществе?
Упомянутое вскользь имя «Хильда» ни капли его не всколыхнуло, сердито одёрнул себя Абрахам. Да если вздрагивать от каждой случайной Хильды, то точно впору сбежать в чужой край, где никто не даёт девочкам имени «Хильда». И не поминает регулярно её величество Вильгельмину Оранж-Нассау.
На предложение о фиакре Абрахам ответил отказом, прекрасно представляя, какую пищу для сплетен получат кумушки на этом конце канала Принсенграхт, если он покинет дом в закрытом экипаже, сопровождаемый двумя представительницами легко угадываемого рода занятий. Так же следовало, конечно, во избежание новых визитов на дом, поступить и с просьбой «глянуть девочку», не слишком приятно узнав в себе одного из многих коллег, предупреждавших о свинье и алтаре. Но проверить, стоит ли горячка у больной беспокойства, много времени не занимало, вовремя принятые меры могли окупиться сторицей, а прямо от больной (Абрахам отогнал навязчивую мысль «из борделя») как раз пора было бы отправляться в «Доктора», старинную амстердамскую кофейню, где традиционно собирались профессура и студенты медицинского факультета. Гордо и не таясь, как подобает честному человеку, которому нечего скрывать и стыдиться, Абрахам сел в лодку с двумя своими просительницами и отчалил. Лишь когда лодочник вывел их из канала на речной простор Амстеля, Абрахам, затянув на шее шарф поплотнее, спохватился об оставленной в кабинете трубке, которая была бы сейчас, на пронзительном вечернем ветру, весьма кстати.
Амстель пестрел парусами: большими, малыми, новёхонькими, залатанными, яркими, выцветшими. Каналы и реки уже не только вскрылись, но и окончательно очистились ото льда; из провинциальных городков и деревень в Амстердам стекались по делам толпы: распродать скопившийся за зиму товар, пополнить оскудевшие кошельки и запасы, навестить родственников или просто развеяться, как ездил когда-то из Утрехта и сам Абрахам с отцом. Со старшими двоюродными братьями же они добирались сюда вовсе по льду на коньках — для собственного удовольствия, конечно, да теша мальчишеское честолюбие. А ведь за эту зиму дай бог один-другой раз на коньки встал, упрекнул себя Абрахам. Весь в делах и заботах, солидный профессор, хотя и с «причудами», как деликатно выражались его коллеги за глаза.
В «причуды» Абрахам втянулся невольно и по причинам сугубо эгоистичным, отчего похвалы в адрес его предполагаемого великодушия и благотворительной деятельности будили в нём всё тот же стыд самозванца. Вначале было слово, и слово было в выписке из газеты, которую мадам Мина приложила к одному из первых своих писем. Речь в заметке шла о заманивающей детей «кьясивой леди», байки о которой разошлись среди дворовой детворы в одном бедном районе. Дата газеты выпадала на период посмертных похождений несчастной мисс Люси Вестенра. Искажённое английское слово «bloofer» Абрахам поначалу не понял, выведя его из «bloody», «кровавый», и только в ответном письме мадам Мина пояснила, что это просторечное детское произношение «beautiful» — «красивая». Слово попало в цель и затрепетало, как стрела в ране. В своей переписке Абрахам и его сотоварищи всё более уверялись, что редкий большой город избежал нападений отдельных вампиров. Подозрительные происшествия, зловещие городские легенды хотя и успевали обрасти разнообразными совсем уж фантастическими подробностями, хранили общие, легко вычленяемые и знакомые им всем черты. Загвоздка была одна: все слухи были давними, все следы — изрядно остывшими, все возможные зачинщики или свидетели — как в воду канули. И вот после обнаруженной мадам Миной заметки Абрахама осенило. Дети. И именно дети бедноты. Не связанные школой и воспитателями, вездесущие, глазастые, с неразвитым, но зато незашоренным детским разумом, который не отметает необычайное, как невозможное. Абрахам низошёл, будто в один из кругов ада, в уродливейший припортовый район. Как предлагающий бесплатную помощь детям врач он получил доступ в сумрачные тесные квартиры, в меблированные комнаты и в ветхие пристройки. Нищета, грязь, недоедание были ему не по плечу, но не было недостатка и в подвластных ему напастях: скарлатина, инфлюэнца, золотуха, корь, трахома, дизентерия... Он раздавал указания поить рахитичных малышей рыбьим жиром и уговаривал отослать к хоть каким-нибудь дальним родственникам в деревню юных пациентов, заходящихся в пока что сухом чахоточном кашле. Сталкивался Абрахам и с болезнями, обескураживающе недетскими, какие ожидал бы диагностировать не у детей, а, скорее, у старших их сестёр. Взялся лечить Абрахам и эти недуги, лишь бы поддержать общение, лишь бы неусидчивые маленькие пациенты продолжали пересказывать ему слухи, и небылицы, и страшные байки о манящих за собой утопленницах в канале, о ночных чудовищах... А вслед за детворой, за стыдливыми, возмутительно юными для взрослых болезней девочками и развязными худосочными катамитами, но большей частью, слава богу, за такой же беззаботной, как и благополучные их ровесники, детворой, стали подтягиваться упомянутые старшие сёстры с подругами, выпрашивая у «доброго мейстера», если не даром, то хотя бы за умеренную плату совета да лекарств...
При мысли о лекарствах Абрахам припомнил наконец и сопровождавшую ван дер Вильдерс девицу, которая при содержательнице борделя призвана была, похоже, изображать нечто вроде камеристки, для воображаемого сходства с респектабельной дамой. Имя Гортензия или, вероятнее всего, творческий псевдоним, подходило ей как нельзя лучше. Цветок пышный и броский, если любоваться на расстоянии, но невзрачный вблизи, а с приближением отцветания отмеченный какой-то особенной неопрятностью.
— А вас я помню, — заговорил Абрахам. — Выписал вам йодоформ, верно? — и когда Гортензия без особого восторга подтвердила: «Верно, мейстер», — строго добавил: — Надеюсь, никакой каломелью по собственной прихоти вы не пользуетесь? Знаю, лечение йодоформом требует большего времени, но мевроу ван дер Вильдерс обещала ведь, — с натянутой вежливостью Абрахам приподнял шляпу в сторону содержательницы борделя, и та медоточиво заулыбалась, — предоставить вам необходимую отсрочку. Мне нужно, чтобы мои пациентки лечились исключительно йодоформом. Я хочу доказать своим коллегам действенность этого препарата против сифилиса. Большинство предпочитает выписывать ртутьсодержащие средства, не задумываясь, но, боже правый, соли ртути — это же чистый яд! Конечно же, ртуть эффективно убивает возбудителя болезни — она всё живое убивает, накапливается и отравляет кровь.
— Не так уж плохо иногда, если твоя кровь отравлена.
Ван дер Вильдерс опасно качнула лодку, подскочив несолидно на месте и шикнув на свою «камеристку». Затем она повернулась к «многоуважаемому доктору» и попыталась загладить неловкость, воркуя грудным голосом о глупостях, которые не следует брать в голову, и о пустоголовых клушах, несущих всякий вздор. Но для Абрахама само время сгустилось вдруг и обрело осязаемую плотность, как упирающаяся под веслом лодочника вода, которая, отразив светлое, равномерно затянутое высокими облаками небо, преобразовалась в вязкую ртуть. Ртуть неспешно, тяжело растекалась по сети каналов, сливалась в пентаграмму, связывала и запечатывала необузданную хаотическую составляющую, замыкала её на саму себя, вынуждала пожрать собственные крылья и укротить собственную природу, стабилизировала, вытягивала, как концентрированная мазь, шлак несовершенства, болезнь из любой материи. Абрахам готов был раскрыть рот и оспорить собственное же предыдущее утверждение: отчего он противится использованию этого, в сущности, чрезвычайно многообещающего средства — как опомнился, что речь шла не о философской ртути, не о Меркурии, а об обычнейшем низменном hydrargyrum. И не ртуть, а вода плескалась за бортом лодки, хотя живая, проточная, противная любой насильственной остановке между жизнью и смертью вода играла в поисках Абрахама не последнюю роль. За три месяца бесплодных попыток напасть на свежий след вампира Абрахам едва не смирился с заключением, что опутанный сетью каналов Амстердам — город, для вампиров совершенно не пригодный. Увы, вздыхал он, и тут же поправлял себя: слава богу. Слава богу, что самое обоснованное подозрение на нападение вампира, что встретилось ему, жар и кровотечение из рта, оказалось геморрагической лихорадкой Ласса. Случай редчайший в северных широтах и исключительно увлекательный с медицинской точки зрения (Абрахам едва не послал за старостой студентов, чтобы собрал и привёл к нему весь курс, но решил, что пригласить молодых людей в бордель с точки зрения администрации факультета определённо будет уже чересчур), но всё-таки обычная болезнь, а не сверхъестественное с точки зрения традиционной науки явление. Только радоваться следовало ведь, что тех, чьему искоренению вместо долга простого врача он готов был себя посвятить, в Амстердаме можно было встретить лишь в виде давних слухов, обросших нелепыми подробностями. Слишком красивый юноша или благородная дамочка («кьясивая леди», ёкало сердце), которые отвернутся, если перекрестишься. А если попадёшься к ним на крючок, будут навещать своих избранников по ночам, прося о пустячной капле крови, но истощая со временем их до смерти. Шлюха, которая не первый год улицу подолом мела, да принялась вдруг чудить и кидаться на прохожих, как бешеная собака. Слышал от того, кто собственными глазами всё видел, заверяли дети, обрадованные внимательному взрослому слушателю. Бешеную матросы едва впятером, а то и вдесятером скрутили и отрубили голову капитанской саблей. Ну что вы, какая полиция? Жаловаться точно никто не стал бы, а чего легавым соваться, если никто не жаловался? Только испортили бы всё, объясняй им потом, что когда такая чертовщина творится, голове нужно набить рот чесноком и закопать на перекрёстке, а тело в канал выбросить. В нужник, поправлял кто-то рассказчика, не утерпев, чтобы не внести своей лепты, вон в тот самый. И тут же наскучивший взрослый дядька забывался за жарким спором, кому не слабо отправиться ночью в тот самый нужник...
Абрахаму казалось уже, что все многообещающие свидетельства всегда будут отделены от него во времени непреодолимой стеной «в прошлом году, а может, и в позапрошлом», отделены личностью мифического свидетеля, которого рассказчик неизменно знает, но возможности свести по той или иной причине не имеет. И вот, когда он готов был оставить надежду, свидетельство, знамение, отчаянный зов о помощи «не так уж плохо иногда, если твоя кровь отравлена» обрушился на него в самый неожиданный миг. Свидетельница, которую от него пытались сейчас заслонить завесой мельтешащих слов:
— ...нервная горячка всего-то, уверяю вас. Знаете, доктор ван Хельсинг, а зря мы, наверное, вас побеспокоили вовсе, подняли мандраж. Ну поднялся жар у девочки, побредила, пометалась... Так чего хотеть-то, мало ли кому нездоровится после дебюта в нашем деле? Доля-то не из тех, о которых в девичестве мечтают. Вот что, если правда окажется, что мы впустую вас побеспокоили, доктор ван Хельсинг, то за потраченное время я честно вам заплачу... Ох, и что я несу, верно? Заплачу, если помощь не понадобится, а если вылечите мою голубку, то неужто поскуплюсь? Мне за Хильдочку цену знатную дали, не перевелись ещё любители первую ягодку сорвать! А вот и пристань.
Нет уж, пора завязывать с этой благотворительной деятельностью или с причудами, как ни назови, скрипел зубами Абрахам. Положить конец, бросить, оставить позади нищету, грязь, пороки, беспросветное несчастье. Всевышний всегда достаточно ясно указывал Абрахаму его предназначение. Как не хватило ему когда-то душевных сил оставить при себе свою Хильду и заботиться о ней, так и здесь, на дне общества, неспособен он был сохранять беспристрастие, взращивать в себе милосердие, расточать благодеяния. Пора было оставить это поприще лучшим его коллегам и отмежеваться от принадлежащей им по праву славы. На сей раз погоня за познанием, за новой увлёкшей его идеей, за мифом, оказавшимся необычной, но подвластной его силам болезнью, сбила его с пути, завела в трясину, как болотные огни. И даже так возбудившая его только что оговорка Гортензии — боже правый, он начинал говорить языком трущоб, мыслить их отвратительными кличками! — не казалась более путеводной нитью.