Однажды в Амстердаме

      Лодка доставила Абрахама не в старый припортовый район, где располагалась большая часть увеселительных заведений, а в недавно застроенный Де Пийп. Влекомые, подобно Абрахаму, благими намерениями городские власти спланировали новый район с благоустроенным дешёвым жильём для рабочих. Но средств, как обычно на все благие намерения, не хватило, и дешёвое непритязательное жильё начали заселять студенты, аферисты всех мастей, от мелких базарных мошенников до политических агитаторов, богема, а также девицы лёгкого поведения. Ван дер Вильдерс, с хозяйственностью и деловой хваткой, сделавшей бы честь любому почтенному тороватому торговцу, поспешила перенести своё заведение, «Сладкий крючок», на неосвоенную территорию — сбежав, вдобавок, от возмущённых граждан, которые всё требовали от городских властей очистить исторический центр от «мерзости и засилья порока», а самые нетерпеливые то и дело брали решение вопроса в собственные руки.       Солнце скрылось уже за горизонтом, остаток света нехотя протискивался в узкие улицы между удручающе одинаковыми домами. Ван дер Вильдерс позвонила в дверь одного из них, отличавшуюся, как только что заметил Абрахам, мелом выведенными на двери буквами К+М+Б. Каспар, Мельхиор, Бальтазар, имена троих волхвов, или «Кристус мансионим бенедикат», «да благословит Христос сей дом». По меньшей мере одна из обитательниц порочного заведения была его сестрой по вере и, с толикой согревшей его надежды подумал Абрахам, блюла, несмотря на падение, обычаи и просила благословения в праздник Крещения. Но на смену, обращая мимолётную надежду горчащим отвращением и гневом, тут же пришла другая мысль: навряд ли; скорее, таким условным знаком, оскорбительным для любого католика, дверь заведения была выделена из других дверей, отличалась в ряду прочих одинаковых домов.       Атмосфера парфюмерии и благовоний, не перебивавших душка потных тел и дешёвого спиртного, при мысли о святотатстве показалась омерзительнее обычного. Абрахам был рад только, что не пришлось пересекать безвкусную общую гостиную, соприкасаться лишний раз с вульгарным заигрыванием девиц и развязно-понимающими взглядами клиентов, согревающих себя столовым вином и за натянутой усмешкой скрывающих неловкость от встречи в не самом респектабельном заведении. Боковым коридором ван дер Вильдерс провела Абрахама наверх, достала увесистую связку ключей — снова мелькнуло неуместное сходство с солидной хозяйственной лавочницей, — отперла дверь отдельной комнатушки и пропустила Абрахама вперёд. Он толкнул дверь, понял, что открывается на себя, потянул за давно не чищенную латунную ручку — и его окатило расплавленным золотом света, едва не сбило с ног волной, чудом не высадившей дверь прежде, чем он распахнул её.       — А вот и наша Хильда ван...       Нет, едва не поправил заворожённый Абрахам, не Хильда ван Хельсинг. Хильда ван Хельсинг заточена в клинике для душевнобольных в Утрехте, волосы её коротко острижены, чтобы она не накручивала их на пальцы и не выдирала, прядь за прядью. Проведать её Абрахам поспешил первым делом по возвращении из затянувшейся погони, которая увела его на другой край Европы. «Она спит, я не стану тревожить её, — строго сказала сестра милосердия. — она не спала последние две ночи». Как почти не сомкнул глаз и сам Абрахам, не рискуя засыпать подле вампира, почти упокоенного, но только почти, пленённого ритуалом, за действенность которого некому было поручиться. Вместе с горячими слезами нахлынуло ранящее и целительное одновременно осознание, что они с Хильдой по-прежнему муж и жена, единая плоть, соединённая Господом так, что ни человеческому крючкотворству, ни мирским невзгодам не разделить их. Абрахам присел на край железной кровати, не решаясь прикоснуться к спящей: и остерегаясь потревожить сон душевнобольной, и стыдясь касаться её теми же пальцами, теми же губами, которые хранили ещё память прикосновения к другой женщине, которые покалывало иголочками от готовности поддаться искушению и продлить касание. Абрахам просто любовался смягчившимся во сне измождённым и постаревшим лицом супруги и обретал постепенно мир в безмолвной благодарности ей. Пускай скреплявшие их узы ввергали Абрахама порой в отчаяние отсутствием всякого смысла, верность порой оказывалась той самой малостью, которая удерживала его от капитуляции перед искушением и страстями. Помогала оставаться человеком, венцом творения Божия, а не наиболее развитым из животных.       Но красота Хильды ван Хельсинг даже в лучшие годы не изливалась так расплавленным золотом. Тем более не могла она сиять здесь, в тесной комнатушке притона, оттеняемая убогостью и полумраком, как рембрандтовская Саския, нет, не «Саския» прозвучало, и не «Хильда ван Хельсинг», а...       — Хильда ван Лее, — повторил Абрахам отошедшим от онемения языком, не помня, как услышал фамилию, — будто язык записал и воспроизвёл её на манер механического фонографа. — У тебя красивое имя, Хильда ван Лее, как весенняя капель.       — Спасибо, мейстер, — отозвалась она чеканно и бойко, как озорница, которую заставили зазубрить подобающие реплики назубок. Девица — нет, девочка не старше лет четырнадцати, без всякого померещившегося Абрахаму сияния, просто с всклокоченной гривой волос цвета спелой ржи. Одета она была в слишком взрослое платье с корсетом и глубоким декольте, которому нечего ещё было подчёркивать и выставлять напоказ, не будь даже плотно замотана вокруг шеи и плеч грубая шаль из некрашеной козьей шерсти, никак не подходившая к вычурному платью.       — Бонжур, — улыбнулась Хильда, приседая в лёгком книксене и ещё сильнее подчёркивая впечатление озорницы, которая невпопад демонстрирует заученные манеры.       — Тебе лучше, Хильдочка? — ван дер Вильдерс потеснила Абрахама полным напористым телом: то ли намеренно, то ли потому что в комнатушке Хильды правда непросто было разойтись. С мнимой доверительностью она положила руку ему на предплечье. — Последние дни она напролёт проспала. Я прямо к вам её сегодня хотела отвезти, но ох и бучу она подняла, разбуженная! — неприятно стиснувшиеся на руке Абрахама пальцы ван дер Вильдерс и дрогнувший голос в равной мере могли быть и непритворными, и дешёвым притворством. Но назревало подозрение, что необходимости в притворстве у содержательницы не было. — Меня, знаете, истериками да скандалами пронять тяжело, и всё же... А не успела я и дух перевести — гляжу, она снова спит сладко, что твой ангелочек. Ты мерзнешь, Хильда? Знобит? Что-то ты бледновата.       — Благодарю, мевроу ван дер Вильдерс, мне уже гораздо лучше.       Но Абрахам вопреки заверениям об улучшении только мрачнел. Стряхнув руку ван дер Вильдерс, он шагнул к девочке и потрогал её лоб: ни следа жара, напротив, прохладнее, чем следовало бы. С непосредственной детской заинтересованностью Хильда закатила глаза, будто пыталась взглянуть на лёгшую ей на лоб ладонь, но тут же переменилась в лице и дёрнулась в сторону, стоило Абрахаму, как ни в чём не бывало, потянуть за край шали, обмотанной вокруг её шеи. Обеими руками она затянула шаль сильнее, заулыбалась совсем не по-детски вдруг чересчур яркими на бледноватом лице губами. А ведь дело вовсе не в какой-либо вульгарной помаде, холодея, подумал Абрахам.       — Ей плохо, — процедил он. — Ей очень-очень плохо.       Теперь Абрахам узнавал только что пережитый морок, который будто копился за дверью и едва не сбил с ног волной, стоило дверь открыть. Кто бы мог предугадать, что на пороге убогой комнатушки в борделе его накроет тем же ощущением, которое он впервые смутно вкусил у ложа больной Люси Вестенра, и которое, несравнимо мощнее, едва не сгубило его в старинном мавзолее за стенами мрачной валашской твердыни перед спящими в саркофагах тремя немёртвыми невестами Дракулы, одна обворожительнее другой? Кто знает, устоял бы он — нет, тут же поправил себя без снисхождения, точно не устоял, поддался бы мороку, если бы не отчаянный возглас мадам Мины вдали...       В Де Пийпе, конечно же, за пределами окружных каналов, опоясавших город защитным контуром проточной воды, должен был он обнаружить искомое, с возбуждённым ликованием понимал Абрахам, и за ликование это стыдил себя — ценой его охотничьей удачи была повисшая на волоске жизнь юной Хильды, в отличие от привычных в практике Абрахама случаев, под угрозой смерти не только тела, обречённого на таковую рано или поздно, но нетленной души. И ничем, кроме исцеления, с Хильдой ван Лее Абрахаму было не рассчитаться за этот новый шаг, раздвигающий пределы человеческого познания и возможностей.       — Я забираю Хильду с собой, — удалось не запнуться на имени «Хильда». Жестом Абрахам привлёк ближе так и следовавшую за ван дер Вильдерс Гортензию. — Ступай, найди мне, пожалуйста, фиакр.       Гортензия бросилась исполнять его просьбу: то ли не желая дожидаться реакции ван дер Вильдерс, опешившей от нехарактерного самоуправства доктора ван Хельсинга, то ли в самом деле осознавая назревавшую угрозу, инстинктивно догадываясь, по крайней мере. Нечаянной догадкой была ли брошенная Абрахаму реплика или мудростью, усвоенной не из научных изданий?       — Поедем в фиакре. Не волнуйся, никаких лодок, — ласково пояснил Абрахам юной пациентке. Та продолжала озорно улыбаться. И верно, она же понятия не имеет ни о том, что с ней произошло, ни о грозящих ей теперь опасностях.       — Но доктор... — выдохнула ван дер Вильдерс, приходя в себя. — Нет, я никуда не могу отпустить Хильду. Родные передали её строго под мою опеку.       Продали вероятнее, а не передали. И теперь ван дер Вильдерс небезосновательно остерегается, как бы ценное приобретение не воспользовалось возможностью упорхнуть от незавидной участи. Или, хуже того, вмешать полицию. Не местную полицию, привычную ко всему, которая только посмеялась бы над девочкой, а строгую полицию из благопристойного района, в глазах которой вовлечение в проституцию малолетней не покажется незначительным рутинным прегрешением.       — Что с ней такое? — подозрительно принялась выпытывать ван дер Вильдерс. — С чего это вы так переполошились, ведь и осмотреть-то её толком не успели? Скажите только, что от нас потребуется — мигом сообразим уход не хуже, чем в госпитале.       С диагнозом по быстрому взгляду и мимолётному прикосновению он, конечно же, поспешил. Надо было сдержаться, сымитировать доскональный осмотр, с досадой спохватился Абрахам.       — Нет, мевроу ван дер Вильдерс. Хильда должна съездить со мной. Я хотел бы провести осмотр в спокойной обстановке и сделать анализы, которые могу изучить только у себя в лаборатории. Если я прав, болезнь Хильды представляет серьёзную опасность для прочих ваших... подопечных, её необходимо изолировать. Я непременно отошлю её обратно в «Сладкий крючок», если ошибаюсь и паникую напрасно, — солгал он напоследок, совершенно неубедительно для этой прожжённой спекулянтки на чужих телах и страстях.       — Мы доставим сюда всё, что вы сочтёте необходимым. А уж по устройству спокойной обстановки и изоляции мы мастерицы, уверяю вас, — ван дер Вильдерс манерно отмахнулась от как раз донёсшегося снизу развязного басистого хохота. — Гости наши часто предпочитают уединение и тишину.       — Ценю ваше гостеприимство. Но мои запросы всё-таки несколько отличаются от запросов ваших гостей. Так что Хильда едет со мной.       — Нет, вы только подумайте... — ван дер Вильдерс замолкла вдруг, осадив взвившееся было возмущение, и уставилась на Абрахама с понимающей, отчасти злорадной толстогубой ухмылочкой. — Ах, доктор, да вы шалун...       Кровь бросилась в лицо. Подозревает, что он очаровался красивой девочкой и пытается умыкнуть её, пользуясь положением врача, догадался Абрахам. Обуянный гневом и решимостью, которые вели за ним его друзей и заставляли отступать врагов несравненно опаснее содержательницы грязного борделя на задворках Амстердама, Абрахам рявкнул:       — Вы здесь, что, эпидемию развести вздумали?!       Торопливые действия его породили трудности в одном, но сыграли на руку в другом. Через так и не закрытую в спешке дверь возглас его и поднятый шум привлекли внимание прочих обитательниц «Сладкого крючка», а также — и досаднее всего для ван дер Вильдерс — ранних посетителей в общей гостиной, не успевших ещё уединиться с избранными красотками. Переполошилась заодно и прислуга. Абрахам, не скупясь, расписывал угрозы здоровью и жизни всех задействованных лиц, поддерживая суматоху, которая не позволяла ван дер Вильдерс собраться с мыслями и забросать его новыми доводами да поводами не отпускать свою «подопечную». Возмущаясь, угрожая, поторапливая, и едва не достав даже револьвер, который так прижился в кармане плаща, что Абрахам почти забывал о его наличии, ему удалось вывести Хильду к поджидавшему на улице фиакру и усадить её. Он как раз забирался следом сам, когда ван дер Вильдерс в качестве последнего беспомощного аргумента бросила ему вслед что-то о дорогом платье, принадлежащем ей лично.       — Я доктор, а не ваш посетитель, чтобы увозить пациентов отсюда нагишом, — осадил её Абрахам, приказом кучеру трогать прервал дальнейшие споры и на ходу уже захлопнул дверь экипажа, отрезая себя и Хильду от суеты, от духоты, от мерзости борделя — навсегда, твёрдо решил он. В груди всё ещё клокотал гнев на гнусные инсинуации ван дер Вильдерс, женщины, в омерзительности своего занятия несравнимо превышающей любую из собственных работниц, так как сама их в эту свою грязь и сталкивала, затягивала, принуждала, совращала. Присвоившая себе обращение добропорядочных матерей семейства «мевроу», насквозь фальшивое, как, наверняка, и все её «ван» и «дер».       Сидя в экипаже напротив Абрахама, Хильда, казавшаяся здесь ещё более юной и хрупкой, плотно куталась в грубую тёмно-серую шаль. В отличие от злосчастного платья, шаль наверняка принадлежала ей самой, была принесена из прежней убогой жизни, где даже бордель представлялся ступенькой наверх. Не выдержав, Абрахам накинул ей на плечи свой плащ и только постфактум, поёживаясь от сквозящей в дверные и оконные щели экипажа промозглости, подумал, что как раз Хильде, в отличие от него, никакая простуда в теперешнем состоянии не грозила. Если только он не ошибся, не поспешил с выводами, не поддался самовнушению, сложив случайные совпадения и размышления и приняв желаемое за действительное. В предвкушении последнего неопровержимого доказательства, призванного подтвердить верность его диагноза, Абрахам едва сдерживался, чтобы не ухватить бесцеремонно за края шали и не развернуть подарок судьбы. Бедная, и так невесть что пережившая за последние дни девочка перепугалась бы окончательно. По той же причине, щадя её, не решался Абрахам приступить к расспросам, что сама Хильда помнит и как понимает произошедшее с ней. Желая завести хоть какой-то разговор, он едва не спросил, сколько ей лет — но сдержался, признав, что этого не особо желает знать уже он сам. Пугало его постепенно и другое: от этой невежественной малолетней девочки трудно было ожидать той же силы духа в борьбе с захватывающей её вампирской природой, что и от мадам Мины. Со своим обаянием и невинным, не испорченным вульгарными наставлениями кокетством куда больше Хильда напоминала Люси Вестенра, милую, жизнелюбивую мисс Люси, для которой всё завершилось вовсе не так благополучно. Сердце защемило. Успел бы он спасти и мисс Люси, если бы только меньше колебался на пороге традиционных взглядов и быстрее разгадал причину её болезни? Если бы проявил свою прославленную смелость, с которой он ставил почти невероятные, неожиданные диагнозы?       Когда фиакр свернул на набережную канала Принсенграхт, Абрахам вернул себе плащ и, нащупав в кармане ключи, с облегчением убедился, что не придётся звонить в дверь и выслушивать неизбежные протесты и жалобы мевроу Магды. По той же причине, чтобы не привлекать лишнего внимания пекущейся о своей репутации домовладелицы, Абрахам велел кучеру остановиться за несколько домов до собственного, а по лестнице до приёмной Хильде велел подняться как можно тише и молча. Последнее указание, впрочем, было излишним: Хильда и так за всю дорогу не проронила почти ни слова: от скромности ли, от страха или в растерянной благодарности. Велев ей дожидаться наверху, сам Абрахам спустился на кухню. Воспоминания о Люси воскресили в памяти и гирлянды сиреневых цветов чеснока, которыми её пытались уберечь от незваного ночного посетителя и в которых она, свыкнувшись, начала даже усматривать своеобразную красоту, милое неунывающее дитя. На кухне уже никого не было, темнота стояла хоть глаз выколи: бережливая Магда не жгла здесь даже ночника. За годы жизни в этом доме на кухню Абрахам спускался считанные разы. По памяти он попытался разыскать на ощупь спички, чтобы зажечь газовый светильник, сшиб кастрюлю, которая загрохотала по полу с ошеломившим его звоном, а, отшатнувшись, ожёгся о горячую ещё плиту. Не успел Абрахам по всем этим поводам завершить витиеватую цепочку скопившейся за часы долготерпенья брани, как на пороге с лампой в одной руке и с кочергой в другой возникла Магда. Новенькая служанка испуганно выглядывала у неё из-за спины.       — Доктор ван Хельсинг! Святые угодники, ну вы нас и напугали!       — Простите, Магда, — выдохнул Абрахам. — А... А чеснок у вас в доме есть?       — Откуда ж у нас взяться чесноку? И чесночного соуса я ведь позавчера вам не готовила, — успокоившись, Магда возвращалась к обычной ворчливости. — Да есть, как же ему не быть. Мейкен, оглохла, что ли? Подай-ка доктору чеснока.       Безропотная Мейкен проскользнула на кухню мимо своей суровой менторши. На стене висело несколько лукошек, плоских с одной стороны, чтобы подвешивать их было удобно. Из одного такого Мейкен и достала для Абрахама головку чеснока; тут же проворно подобрала сброшенную кастрюлю и крышку. Магда тем временем зажгла вместо лампы газовый светильник. Крупную головку с рассыпающимися комками налипшей и высохшей земли Абрахам разломал на зубчики, твёрдые и остро благоухающие, несмотря на то, что пролежали с прошлого года. Один зубчик он тут же вернул Мейкен, другой вложил в руку Магде, которая хмуро оценивала ущерб, нанесённый её святой святых бестолковым постояльцем.       — Вот. Съешьте по одной штучке прямо сейчас, не откладывая. И каждый день так, пускай в привычку войдёт. В городе весенние заболевания начинаются, а чеснок полезен для профилактики. Чтобы не заболеть, — пояснил он особо для Мейкен, на слово «профилактика» округлившей глаза.       — От всякой хвори чеснок бережёт, верно ведь. Да с кусочком ржаного хлебца. Дедушка мой тоже так сказывал, — обрадованно затараторила Мейкен, но Магда не преминула оборвать её неслыханно панибратское общение с уважаемым доктором.       — Ох, да зачем нам доктора да академики, когда ещё твой дедушка всё знал! Благодарю за заботу, доктор ван Хельсинг. Теперь же, если вам ничего больше не требуется, то будьте любезны, нам бы порядок тут навести, — у Абрахама было предчувствие, что из-за перевёрнутой им кастрюли и расшелушенной головки чеснока подмастерью хозяйственного ремесла Мейкен предстоит вычистить всю кухню до блеска заново. — Ах, чуть не запамятовала ведь! За вами, пока вас не было, от мевроу Камп присылали, настоятельно просили зайти. Час не самый поздний ведь, тем более как для врача...       — У мевроу Камп наверняка обычнейшая её мигрень, — отрезал Абрахам с редким неучтивым раздражением. Любой визитёр или вызов на дом, готовые встать сейчас между ним и заветной пациенткой, поджидавшей в приёмной, представлялись лишь досадной помехой. — И если у неё кончилось лекарство, которое я ей прописал, то посылать следовало к аптекарю, а не ко мне. Веру мевроу Камп в чудодейственность беседы со мной я нахожу весьма лестной — но ей-богу, Магда, не когда моё внимание требуется другому, неотложному пациенту.       — Ваша пациентка, — дипломатичное слово «пациент» Магду не сбило с толку ни на секунду, — там наверху уже расколотить что-то умудрилась, мы слышали шум.       — Ох, доктор, — донеслось Абрахаму уже вслед, когда он выскочил на лестницу, — да вы же так с самого полдника и не ели...       — Позже, Магда, всё потом, — отмахнулся он, верхние ступеньки перешагивая вовсе через одну.