Однажды в Амстердаме

      Но в приёмной, когда он вошёл, царило спокойствие. Прилежно сложив руки на коленях, Хильда сидела на одном из расставленных вдоль стены стульев. В полумраке, разогнать который тусклому экономному ночнику было не под силу, снова забрезжило золотистое сияние, приглушённое теперь, будто тучей, грубой тёмно-серой шалью. Отвернувшись, чтобы зажечь один за другим лампы на стене, Абрахам постарался унять волнение. Он имеет дело с болезнью, только и всего, пускай болезнь эта экзотична и прежде не описана — с научной точки зрения, во всяком случае. Другое дело, что описание её не будет всего лишь каталогизацией очередного недуга, который назовут в его честь. Новость эта совершит переворот в представлениях о природе человека, о смысле человеческой жизни и смерти...       — Снимите шаль, пожалуйста.       Взвешенные, вполне ожидаемые от врача слова прозвучали с неуместным придыханием. В газовом свете заблестели на полу осколки небольшого зеркала, висевшего прежде на стене — теперь, подняв глаза, на его месте Абрахам увидел только пустую вычурную раму.       — Дайте-ка я лучше сниму что-нибудь другое, — Хильда затянула края шали сильнее и, впервые встретившись с Абрахамом глазами, уставилась чересчур пристально, проникновенно. Холодком по спине вспомнился схожий взгляд Люси Вестенра. Схожий долгий взгляд мадам Мины у костра на перевале Боргезе. — Чулок, вот, — плавно, грациозно склонившись, Хильда приподняла пухлой ручкой подол. — Правый или левый?       Вульгарные, неуместные заигрывания рассердили бы Абрахама, будь она повзрослее. Однако очевидная невинность Хильды, которую хоть и окунули в липкую, тяжело смываемую грязь порока, но вряд ли порок успел разъесть её изнутри, не позволяла Абрахаму испытывать ничего, кроме жалости вперемешку с отвращением к толкнувшим Хильду в эту грязь людям. И нелюдям.       — Перестань, — строго велел он. — Хильда, я не лукавил, заверяя ван дер Вильдерс, что привёз тебя сюда из-за твоей болезни. Видишь ли, я знаю, что с тобой произошло. Мне не в новинку случаи, как твой, сама могла бы догадаться. Так что просто покажи мне твою шею. Покажи мне, куда он тебя укусил.       С показной детской обидой Хильда надула губки, размотала, слегка путаясь, шерстяную шаль и швырнула её прямо на пол.       — Ну? — протянула она, в нахальстве теряя всякое сходство с малолетней кокоткой. Напротив, теперь было ясно как на ладони, что она едва переросла возраст обычной дворовой хулиганки, за дерзостью пытающейся скрыть испуг. На нескладно длинной шее зияли две до боли знакомых ранки. Абрахам перевёл дух, получив наконец последнее и неоспоримое подтверждение. Надувшись и неуверенно покачиваясь, перед ним стояла награда за три месяца бесплодных поисков: не горячка, не, боже упаси, очередной сифилис, не даже редчайшая лихорадка Ласса, а настоящая новообращённая дракулина. Собственный несоразмерный несчастью восторг не вызывал уже у Абрахама стыда. Вампиры, выходит, не обходили Амстердам стороной — и кто, кроме него, мог Хильде теперь помочь, помочь другим, перепроверить достигнутое им однажды и оставить указания для врачей, подвижников, которые продолжат его дело?       — Как всё произошло, ты помнишь? — с волнением спросил Абрахам. Хильда склонила голову. Распущенные локоны игриво пересыпались.       — Было жутко. И больно. И много крови. Ну, знаете, как это бывает впервые?       Двусмысленность прозвучала естественно, будто сложилась сама собой. Абрахам кашлянул. Столько он готовился к объяснениям, столько раз произносил про себя речь, идеально, как казалось, подходящую к моменту истины — и вдруг перед лицом Хильды ван Лее, лукавым без хитрости, ангельским в обрамлении небрежно размётанных кудрей и одновременно пошло приземлённым пышными оборками неуместного взрослого декольте, перед её лицом все откровения, мрачные предупреждения и искренние обещания представились такими надуманными, напыщенными, нелепыми, едва ли не как это самое злосчастное, слишком взрослое платье.       — Как я и сказал, Хильда, ты больна, — приступил кое-как Абрахам. — Очень серьёзно больна. — Хильда передёрнула плечиками, искоса наблюдая, как оборки и падавшие на плечи локоны всколыхнулись. — О, вижу, воспринимать свой недуг с надлежащей серьёзностью ты не настроена! Ну, подумаешь, сонливость в неурочное время, потеря аппетита, вспышки то странного веселья, то злости... Просто ты понятия не имеешь, что с тобой стряслось и что ожидает тебя в ближайшем же будущем.       Под сапогом звякнули осколки зеркала. Осенённый удачной мыслью, Абрахам склонился и выбрал осколок покрупнее.       — Осторожно, порежетесь, — лукавство в голосе Хильды вдруг надтреснуло. — До крови.       Всё-таки понимает больше, чем показывает, подметил Абрахам с азартом врача, по смешанным симптомам пытающегося определить стадию болезни. Он повернул осколок зеркальной стороной к своей заволновавшейся пациентке.       — Посмотрись, Хильда.       — Не хочу. Плохая примета, в разбитое зеркало смотреться.       — Зачем ты разбила зеркало?       — Нечаянно.       «Нечаянно» прозвучало чересчур легкомысленно для нищей девочки, разбившей несомненно дорогую даже на вид вещь. Абрахам с нажимом повторил вопрос:       — Зачем ты разбила зеркало, Хильда?       — Я там мёртвая и некрасивая.       По лицу Хильды пробежала синюшность, будто отражённая осколком зеркала обратно. Ответ на минуту озадачил Абрахама. Он ожидал услышать, что зеркало перестало отражать Хильду вовсе, как не отражало Дракулу. Поэтому, полагал он уже после смерти мисс Люси, в определённый момент та велела убрать из своей комнаты зеркала. С другой стороны, мадам Мину смотрящейся в зеркало он пару раз заставал, но полагал, что застывшее отчаянное и решительное выражение её с жёстко сжатыми губами вызвано зрелищем крестообразного ожога на лбу, оставленного освящённой облаткой. Всякий раз сеанс созерцания заканчивался тем, что она легонько касалась ожога, клейма и убирала зеркало. Стало быть, вот, что там видела мадам Мина. Зеркала было не обмануть вампирским гламуром; оно отражало истинное лицо нежити.       — Потому что такова ты теперь на самом деле. Мёртвая и некрасивая.       Улыбка Хильды померкла, лицо приняло жалобное и обиженное выражение, взывающее к совести Абрахама. Обидел ни за что, ни про что девочку, чьё единственное богатство составляли только начинавшаяся жизнь и красота. Но доктор ван Хельсинг был неумолим:       — С каждым днём недуг всё сильнее будет одолевать тебя, а надежды на возвращение к обычной жизни будет оставаться всё меньше. Ты не сможешь принимать пищу, только тяга к крови станет всё нестерпимее, — дёрнувшись, Хильда отвела глаза от пальца Абрахама, в который упирался острый угол зеркального осколка. — Тяга эта доведёт тебя рано или поздно до преступления. После которого не останется ни возможности излечиться, ни шанса на нормальную человеческую жизнь. На человеческое счастье и благополучие. Никогда.       Хильда скривилась, губы её передёрнулись, однако новой дерзости или скабрезности у неё в ответ не нашлось.       — Я могу вылечить тебя. Возвратить тебе жизнь, твоё красивое отражение в зеркале. Но только если ты искренне хочешь этого сама.       — Он, — произнесла Хильда подчёркнуто вполголоса, с опаской, будто даже не имя, произнесённое вслух, один намёк лишь на таинственного «него» мог накликать виновника её состояния, — сказал, что это насовсем.       — Да. Обычно то, что случилось с тобой, необратимо, насовсвем. Но мне известно, как повернуть твоё обращение вспять. Только мне понадобится и твоя помощь. Нам придётся разыскать «его». Того, кто обратил тебя. И заставить разорвать узы власти над тобой.       Хильда вздрогнула всем телом и явно побледнела бы, если бы оставалось куда дальше. Абрахам и сам не отказался бы от большей уверенности в своём предприятии. Некому было здесь, в Амстердаме, встать с ним плечом к плечу, философская ртуть вся была потрачена на связывание и подчинение другого вампира, покоившегося ныне в соседнем помещении. Но с другой стороны, совратитель невежественной девчушки из трущоб — явно не Дракула, и в подмётки королю нежити не годится, да и не ожидает умелого отпора. А у Абрахама наготове не только кол и распятие, но и целый небольшой арсенал. Если покрытая серебряной амальгамой пуля оставила надолго рану на самом Дракуле — нет, не произносить этого имени даже в мыслях! — то обычного вампира из строя выведет наверняка. Главное, чтобы не упокоила вовсе, пока тот не освободил всецело зависимую от его существования свежеобращённую дракулину.       — Мне уже удалось раз излечить одну женщину, — подбодрил Абрахам как Хильду, так и себя.       Лицо Хильды наконец-то выразило приятную взгляду Абрахама серьёзную сосредоточенность. Но, поразмыслив так немного, спросила она всего-навсего:       — Она красивая? Та женщина?       Не рассмеяться её наивности стоило немалых усилий; наружу прорвалась лишь снисходительная улыбка. Несмотря на суровый опыт, который, казалось, должен был заставить Хильду повзрослеть раньше времени, вопрос с головой выдавал, что она недолго ушла от детей, с чистой непосредственностью восторгавшихся «кьясивой» леди.       — Ты красивее.       От удовлетворения Хильда воспряла духом. Нет, безусловно, любое сравнение между образованной, энергичной, волевой Вильгельминой Харкер и этой неразвитой девочкой из трущоб было бы немилосердным. Но если сравнивать исключительно внешность, то здесь Абрахам душой не покривил: миловидная, но с довольно типичными, не привлекающими внимания чертами лица мадам Мина уступала юной златовласой нимфе, пару лет ещё — и достойной модели для Рембрандта или Тициана наших дней. Потрясение, которое Абрахам испытал при встрече с ней, не следовало списывать исключительно на вампирское обаяние.       — Но она очень смелая, — добавил Абрахам, не желая, чтобы упавший на благодатную почву распускающегося женского тщеславия скупой комплимент вскружил головку его легкомысленной пациентке. — Сейчас она полностью здорова и прекрасно поживает. У неё муж, с которым они давно любили друг друга, — чуть сдавило горло, когда поучительный рассказ перетёк внезапно в своего рода самоистязание. Но направленный на Абрахама ясный взгляд настаивал на закономерном счастливом женском финале. — Дети... Будут когда-нибудь. Благополучие. Друзья.       Маленькая рука коснулась его манжета. Порывисто Абрахам перехватил её, зазвенел о поверхность стола отброшенный зеркальный осколок.       — Нет-нет, не тревожься за своё будущее. Потом, когда ты поправишься, я ни за что не позволю тебе вернуться в... — слово «бордель» при ней Абрахам произнести не мог, пускай на счету её доставало куда худших слов и переживаний, — в заведение. Ван дер Вильдерс не посмеет настаивать. Тебе по закону и приближаться к подобным местам не положено. Какие бы долги и договора ни висели на тебе или на твоей семье, я найду выход. В законах я разбираюсь не хуже, чем в медицине, вот увидишь. Нет, хуже, впрочем, — но только потому, что в медицине я разбираюсь очень хорошо! — Абрахама переполнял душевный подъём, в котором росли и лопались пузырьки еле сдерживаемого счастливого смеха. — Никто и не узнает, чем тебе пришлось заниматься, даже почти и не пришлось ведь. Магда, моя квартирная хозяйка, не одну девушку обучила и пристроила в хороший дом.       Тут смеха Абрахам уже не сдержал, при мысли о том, что уговорить Магду помочь будет наверняка задачей позаковыристее, чем вовремя обнаружить в большом городе жертву вампира, которой ещё можно помочь, или выследить и одолеть этого самого вампира.       — Но я не хочу ни в какой другой дом. Я останусь с вами, ладно?       Восторженность её льстила и заражала, подпитывая головокружительное настроение самого Абрахама.       — Если только Магда согласится, ты и так долго здесь протрудишься. Надоест ещё, вот увидишь.       Юркая рука Хильды тем временем выскользнула из-под его руки и накрыла сверху, прохладно льнула к его жилистой кисти. Не сидя, вскочив уже, Хильда нависала над Абрахамом, умоляюще вперив в него серо-синие, без единого пока что алого отблеска на дне зрачков глаза, искрилась и потрескивала статическим золотым нетерпением.       — Я всё могу делать, я у мачехи день напролёт, с утра до вечера трудилась. Хочете, вон, зеркало сейчас уберу — да, извиняйте пожалуйста за зеркало. Ничего не разобью больше! У вас тут там много скляночек всяких, но я буду очень-очень осторожна, чесслово!       — От помощи я, конечно, не отказался бы... — перед глазами встала ванночка с утопленными в грязно-синей воде предметными стёклышками. Оттенок глаз Хильды на миг вызвал в памяти этот мутный цвет, но тут она моргнула, опустились и взлетели снова золотящиеся ресницы. Нет, ничем не напоминают, как вообще в голову пришло, как вообще можно думать сейчас о замызганной ванночке — или как раз лучше думать о ванночке?       — Я просто останусь здесь, да?       Хрустально прозвенело крошево под лёгкими ногами. Милая мисс Люси устроилась у Абрахама на коленях, как уютное маленькое солнце, чистое и весеннее, не обжигающее ещё, только ласково припекающее, подпитывающее охотно теплом, которое поползло вверх от придавленных приятной тяжестью бёдер. Нет, не Люси ведь. Нега обволакивала беспокойный разум, шептала, что нелепо сейчас терзаться отвлечёнными вопросами. Но внутри стержнем, костью, бывшей всегда органической и незаметной частью его самого, но упёршейся вдруг в горло встало убеждение, что вспомнить имя мисс Люси крайне важно.       На округлом плече платье держалось еле-еле. Чувство гармонии Абрахама не вынесло этого вопиющего несовершенства, и он потянул винно-бордовую ткань дальше вниз, огладил открывшуюся взгляду и ладони безупречную кожу...       — Фу! — нежное личико Люси передёрнулось во внезапном отвращении. Резко дёрнув плечом, она сбросила его руку. — Воняет!       Что-то здесь было неладно.       — Тихо-тихо, не берите в голову, не волнуйтесь, милый доктор.       Провела пальцами по его губам, склонилась ниже Люси, нет, Хильда, нет, не Хильда, не его Хильда, и ей непозволительно было склоняться над его губами, нет, над горлом, которое она открыла, резко откинув за подбородок его голову назад, — и замерла с недовольным возгласом. Опомнившись, Абрахам воспользовался моментом и сильным толчком, без оглядки на нежный возраст и слабый пол, скинул Хильду с колен, вскочил и выхватил из кармана сюртука полураздавленную головку чеснока.       — In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti!       Хильда взвизгнула, прикрывая голову руками, будто в воздетой длани Абрахам держал меч карающий, а не головку чеснока. Другой он невольно стиснул скалывающую узел шейного платка серебряную брошь в форме креста, которая, похоже, только что спасла ему жизнь. Им обоим, ещё быть может. Абрахама колотило от жгучего стыда и злости: на глупую ветреную девчонку, на себя, за то что злится на неё, когда себя и только себя должен винить за слабость, за предательство памяти своей Хильды, чистой памяти Мины Харкер. А ведь краткому искушению, охватившему его только что, далеко было до густого парализующего морока, который он едва преодолел в мавзолее Дракулы и его жён. На минуту лишь утратил бдительность — и тут же был взят врасплох.       — Глупышка, — выдохнул он. — Прости. Я хочу, я обещаю тебе помочь. Но без ответного старания с твоей стороны ничего не выйдет. Тебе придётся взять себя в руки.       — Сами себя в руки возьмите! — взвизгнула Хильда. От беспечного кокетства и умилительности не осталось и следа. — Такой же кобель, как все! И помощь свою подальше засуньте. Ах, Хильдочке очень плохо! Ах, помираю тут, — она картинно закатила глаза. — Да в жись лучше мне не было! Пусть кто хоть пальцем попробует ко мне притронуться.       — Ты не знаешь, о чём говоришь...       — Уж я-то знаю, мейнхеер доктор. Пройти дайте. Не то покажу, кто тут чегошь не знает.       Всплеска злости и враждебности со стороны Хильды Абрахам не ожидал, но и ошеломлён не был. Болезни часто вызывали даже у самых милейших в повседневной жизни людей резкие смены настроения, а затрагивающие душу болезни — и подавно. Внезапно прорезавшийся симптом он встретил, как и любой другой симптом: лекарством либо процедурой. Чётки, освящённые облатки, распятия: от вычурных натуралистичных круцификсов до самых простых крестом — с недавних пор висели, стояли, лежали в каждом мало-мальски свободном углу квартиры, смущая друзей и пациентов Абрахама экзальтированной католической религиозностью. Грошовый жестяной крестик в ладонь длиной лежал как раз под рукой, рядом с бутылью святой воды. В ответ на вызывающее требование Хильды Абрахам схватил крестик и, выставив вперёд, в той ей бросил:       — Проходи же.