Однажды в Амстердаме

      Сжав кулаки, Хильда решительно шагнула к Абрахаму, готовая при необходимости смести его с дороги без лишних церемоний, воспользовавшись недавно обретённым, но уже осознанным физическим превосходством. Шагнула — и пружинисто отступила, словно обратным магнетизмом оттолкнутая эманирующей от выставленного вперёд креста священной силой. Тёмным крылом взметнулась шаль: Хильда перебросила конец за спину, снова заматывая шею, хотя, судя по перекосившемуся выражению, с большим удовольствием хлестнула бы шалью Абрахама по лицу. Не сводя с него глаз, Хильда слегка присела, напряглась, готовясь то ли к прыжку, то ли к прорыву, но Абрахам, поймав свет лампы, пустил Хильде в глаза тусклый «зайчик», и она снова отпрянула, прикрываясь ладонью. Сверхчеловеческой проворностью она, к счастью, овладеть ещё не успела.       — Твоя «неболезнь» открывает перед тобой новые возможности, верно? Но несёт в себе и новые слабости, которые обычному человеку показались бы вздором и нелепицей. Он не пояснил тебе этого, твой хозяин? Хозяин, Хильда. Не друг, не возлюбленный, не спаситель на белом коне, а хозяин. Для которого ты — собственность, игрушка, прихоть. Теперь наступал он, в вытянутой руке держа перед собой невзрачный, но не менее действенный от этого крест, в другой шелестя перебираемой головкой чеснока. Наступал, оттесняя Хильду вглубь комнаты, к двери операционной. Мизинцем руки с чесноком он подцепил за кольцо связку ключей в кармане и кинул к ногам Хильды.       — Отопри дверь. Не бойся. Запирать тебя там я не собираюсь. Покажу только, кто из нас в самом деле ничего не знает.       Вход в затемнённую нынче операционную как служанкам, так и самой Магде был категорически запрещён (для верности Абрахам собственноручно врезал в дверь новый замок). С самого возвращение Абрахама из Румынии для лечения больных операционная больше не использовалась, при необходимости он договаривался на помещение в университетской клинике. Здесь же отныне окно постоянно было завешено плотной шторой, новое предназначение операционной клубилось в воздухе тёмным маревом, оседало вместе с пылью на стёклах шкафов и на занимающем значительную часть комнаты операционном столе. А в глубине помещения, позади стола, виднелось нечто массивное и продолговатое. Было оно значительно ниже стола, но вместо того, чтобы скрыться, съёжиться за ним, выпячивалось, воспаляя и искажая пространство. Пугающий оптический эффект не рассеялся, даже когда Абрахам сорвал бесформенный чехол, обнажая обычный светлого дерева гроб. Взвизгнув, Хильда в испуге прижала к губам ладонь, очень кстати: рука приглушила последовавший вскрик, когда Абрахам с грохотом откинул крышку гроба.       Неизвестно, доводилось ли Хильде при всём богатстве печального жизненного опыта лицезреть изнурённых до смерти голодом или тяжёлой истощающей болезнью, но тело в гробу выглядело именно так. Резкие от природы южноевропейские черты лица вдвойне резко выступали от изнурения, обтянутые бесцветной посеревшей кожей. Руки были скрещены на груди, поверх крупных костлявых кистей угадывались тончайшие, едва светящиеся красным штрихи пентаграммы. Новый, почти с иголочки элегантный костюм по последней лондонской моде только подчёркивал контрастом ужасающее состояние тела и злополучность судьбы его обладателя. Впрочем, навряд ли поражённая Хильда, отпрянувшая прямо в объятья Абрахама, была способна сейчас оценить превратности судьбы или изыски гардероба.       — Тише, тише, — Абрахам успокаивающе погладил её по плечам, со стыдом вернул приспущенное с одного плеча платье на место. — Только, нет, не отводи глаз, смотри и внимай. Вот, что ожидает тебя со временем. Труп, наделённый сознанием, но не живущий, ступающий по земле, но земле не принадлежащий, сохраняющий себя на грани существования. Нет для него уже ни спасения, ни посмертия. Вечное проклятие, тяжесть загубленных жизней довлеет над ним, толкает в пропасть безумия. И кол в сердце, рано или поздно, оказывается милосердием.       Растрёпанная голова дёрнулась, повернувшись невольно к торцу гроба, где Абрахам приставил к стене извлечённый из груди вампира тёмный от крови заострённый кол.       — Вы... вы... он...       — Он никому не причинит больше вреда. Ни женщине, о которой я тебе рассказывал, ни кому бы то ни было другому, — округлые, приятные под руками плечи дёрнулись, вырываясь. Хильда обернулась к нему, лицо, не искажённое больше прежней злобой, выражало по-детски искренний укоризненный испуг.       — Вы... не... меня?       — О нет, что ты! Поступить с тобой так же я и не думал. Остановить я собираюсь только того, кто обратил тебя, заставить его тебя освободить, пока ты не зашла по этому наипагубнейшему пути слишком далеко — как несчастный, которого ты видишь перед собой. Вот увидишь, я исцелю тебя. Верну к жизни, к людям, к родным и близким.       — К родным и близким? — резко переспросила Хильда, клацнула слышимо зубами, стиснула и скрежетнула ими, безупречно белая дамба на пути гнева, которую, однако, прорвало прежде, чем Абрахам осознал жестокий промах. — Да разумеется, сплю и вижу, как бы мне вернуться к родным и близким. К мачехе, которая продала меня, как куру на рынке. Ей, видите, своих собственных деточек кормить нечем, чтоб им лопнуть, прорвам! И плевать ей было, что меня, нетронутую, Марти меня даже в губы не целовал ни разу, положат под кого угодно, платили лишь бы денюжку! Под старого, жирного, вонючего, гниющего от триппера! Под выродка, у которого встаёт только на целочек, которых можно порвать в кровь! Под кого угодно, кто даст побольше. Но мне свезло так свезло, за всё невезенье отыгралась. Он такой был, красивше любого принца, и нежный, и заботливый. Даже если бы он меня просто выебал, я бы обрыдалась от счастья. Вы-е-бал! — Хильда почти выкрикнула вульгарность Абрахаму в лицо, как беснующийся капризный ребёнок, который стремится вывести терпеливого родителя из себя. — Но он сделал больше, он сделал меня... такой. Сильной. Чтобы я сама себе хозяйкой была.       — Как ты ошибаешься... — покачал головой Абрахам, но Хильду, глухую к любым увещеваниям, несло:       — Чтобы никто больше, ни мачеха Лотта, ни эта гадкая баба мне не указ были. А потом являетесь вы, мейнхеер доктор, весь такой из себя благообразный, хотя глазки-то бегают, и давай заливаться: ах, ей очень плохо! Предать его! Вернуть меня родным и близким! Спасти меня! Тьфу! Возражений, извинений, слов сочувствия, которыми пытался перебить её Абрахам, Хильда за собственной гневной тирадой не слышала или не желала слышать. Лицо её снова перекосилось; злость, жажда возмездия, обоснованность которых, если не справедливость, сложно было отрицать, выплеснулись, подпитывая природу чудовища, в которое она преображалась. Под нараставшие крики и обвинения Абрахам, обуздывая собственные противоречивые чувства, принялся молиться. За себя, прости, Господи, как прощаем должникам нашим, прости гордыню, алчность к познанию, с которой бросился за лечение увлекательной пациентки, не вглядевшись в неё, как в человека, не спросив, не выслушав её невзгод. Молиться за неё, за девочку, которая не могла нагрешить ещё столько, чтобы заслужить подобную кару, молиться против неё, против чудовища, пускающего корни в её бедствия и слабости, в её злость и обиду, питающегося ими и разбухающего на глазах. Против чудовища, которое утверждало, будто оно и есть Хильда ван Лее, что злость и обида есть часть её сущности, а не гной, сочащийся из нанесённой бедствиями и слабостями раны, не грязь, которую можно смыть, не хворь, которую не поздно ещё исцелить. Абрахам снова поднял крест, намереваясь осадить, утихомирить больную, но Хильда выбила его из вытянутой руки, металл зазвенел жалобно о пол, как любая другая бесполезная жестяная безделушка.       Чужой, нечеловеческий оскал скривил красивый чувственный рот Хильды. Одним быстрым гибким порывом всего тела она дотянулась до прислонённого к стене кола и наставила заострённый конец Абрахаму в грудь. Абрахам попятился было к двери, но Хильда, не позволяя ему увильнуть от нацеленного острия, грациозно, будто в танцевальном па, описала вокруг него полукруг и, уперев кол прямо в грудину, толкнула Абрахама к стене.       — Говорите, предать, да? Говорите, кол в грудь, да? Спасти заблудшую сиротку от превращения в живой труп? Складно излагаете, доктор. Одна только неувязочка: я ведь собственными глазами видела, что такое настоящий вампир, а не это, это... убожество. Так что поглядим ещё, кому сегодня куда кол засадят.       Инстинктивно Абрахам дёрнулся и осознал с накатывающим испугом, что кол пригвождает его к стене с нешуточной и неумолимой силой.       — Прости, — выдохнул он. — Прости, Хильда, я подозревал, но не знал наверняка, что с тобой случилось. Кто так с тобой поступил.       — Ну как же, доктор. Ясно как день ведь. Захворала я. Смотрите, какая я хиленькая и болезная.       Боль, с которой кол надавил на кость, растеклась по всей груди. Абрахама прошибла испарина, он старался дышать животом. Кол давил снаружи, а колотящееся сердце заполняло грудь изнутри, и, казалось, смерть от удушья Абрахаму грозила прежде, чем Хильда успеет осуществить свою угрозу.       — Нет-нет, пожалуйста! — взмолился он, заглатывая небольшие контрабандные порции воздуха. Слава богу, Хильда не настолько была искушена в анатомии, чтобы упереть кол более метко, между рёбер. Или не попала ниже, в солнечное сплетение. — Хильда, родным тебя не вернут, обещаю. Сводничество — это преступление! Они ответят по закону. Перестань, пожалуйста. Дай мне руку, — главное было не перепутать и в панике не протянуть Хильде руку, в которой он так и сжимал чеснок, спровоцировать беснующуюся больную пуще прежнего. Даже более чем вероятная возможность, что Хильда переломает ему пальцы, не столько со зла, сколько от неожиданности, пугала меньше. — Дай мне руку, Хильда, и успокойся, пожалуйста. Я могу тебе помочь. Я могу тебя защитить. Я позабочусь, чтобы твою мачеху покарали за преступление. Клянусь тебе.       — Хочу, чтобы эта сука сдохла! Сдохла, а отродьев ейных натягивали, пока у них кровь из ушей не пойдёт! — «Дай мне руку, Хильда», — терпеливо повторил Абрахам, игнорируя поток угроз и непристойностей, будто смрад хлынувшего из вскрытой раны гноя. — Хочу сама размозжить черепушку каждому! А эту вашу старую грымзу Магду с её невъебенными милостями...       — Магду не тронь, — вырвался у Абрахама сдавленный хрип. Кол налегал на грудину, грозя сломать кость в любой миг. Рука ухватилась невольно за древко, но ослабить давление было ему под силу не более, чем приподнять навалившуюся на грудь скалу. И, как назло, была занята чем-то другая рука...       Хильда кокетливо склонила голову; переливаясь, пересыпались золотые локоны. Нечто потусторонне зловещее было в том, как разум, вопреки смертельной опасности и дикой боли, фиксировал незначительные мелочи её безупречной кукольной красоты. Куколка воистину: слишком поздно, признавал Абрахам, он понял, что имеет дело не с растерянностью и испугом, не с наносной грязью, не с гноем из раны, рассекающей здоровую плоть, — нет, преображение уже произошло, и новорожденное чудовище рвалось наружу из оболочки, бывшей некогда Хильдой ван Лее.       — Что-что вы сказали, милый доктор?       Театрально-насмешливо она повернула к нему деликатно выглядывающее из вороха локонов ушко. Склонилась ближе, чем Абрахам не преминул воспользоваться, ткнув ей прямо в лицо растерзанную в агонии последних минут духовитую головку чеснока. Хильда отпрянула. Получив свободу, Абрахам метнулся к двери — почти удалось, Хильда поймала его лишь за взметнувшуюся полу сюртука. Помышляя не о побеге уже, а о том, как бы дотянуться до инструмента в шкафу, Абрахам рванулся вперёд, но сукно и пуговицы держались крепко. Отчаянно он продолжал дёргаться, не смиряясь с тем, что жалких полметра не хватает, чтобы он встретил судьбу, последствие своих ошибок, хотя бы с оружием в руках — ах, почему револьвер он держал в кармане плаща, а не при себе? Вот-вот неженски, нечеловечески сильные руки должны были перехватить его за шею или за волосы, как вдруг, совершенно наоборот, отпустили. Абрахам впечатался в угол задребезжавшего застеклённого шкафа, вслепую наткнулся на полке на футляр, а из футляра, отчаянно поворачиваясь к опасности лицом, выхватил первый попавшийся скальпель. Невостребованный инструмент с металлическим звоном посыпался на пол. Возможность и необходимость вдохнуть полной грудью наконец нагнали его, но тупой боли, которой отозвалась грудь, Абрахам уже не заметил, как не слышал звона рассыпанного инструмента, стука покатившегося по полу кола, который выпал из рук Хильды, не видел её очеловеченного ужасом лица. Внимание Абрахама было приковано к ухватившим Хильду повыше локтей рукам. Крупные бледные кисти с заострёнными ногтями, с резко выступавшими, почти лишёнными плоти костями, поверх которых пульсировала багровыми тонкими штрихами печать Кромвеля. Ритм, с которым она пригасала, гипнотизировал, утаскивал за собой во тьму, и Абрахам, стиснув в руке скальпель, пристальным взглядом будто раздувал свечение печати заново, не давал угаснуть невозвратимо. Из транса его вывела шевельнувшаяся, показавшаяся из-за плеча Хильды голова. Звучно посапывая, точно огромный пёс, вампир принюхался, ведя скрытым за нечёсаными космами лицом от ключицы к уху Хильды, которая, казалось, была парализована ужасом и только тихо, коротко всхлипнула. А затем крупная неопрятная лапища сдёрнула вдруг с левого плеча Хильды платье, разрывая вместе с нижним бельём. Обнажённая, едва округлившаяся грудь колыхнулась, как молочное желе.       — Der phahl. Mach schnell.*       Глухой хриплый рокот исторгался будто бы не из горла, а напрямую из груди, продираясь наружу сквозь слои омертвелой плоти. Кол с пола Абрахам поднял механически, не задумываясь, что будет делать с ним далее. Зато явно задумалась Хильда и взвизгнула было, но удалось ей только замычать сквозь широкую грубую ладонь, зажавшую ей рот, и уставиться на Абрахама широко распахнутыми в панике глазами. Единственное логичное применение кола в этой ситуации представлялось абсолютно немыслимым. Насколько тяжелее должно было быть в своё время жениху мисс Люси; лучше бы он, Абрахам, сделал бы тогда всё собственноручно и со спокойным сердцем позволил бы Артуру Холмвуду ненавидеть его всю оставшуюся жизнь...       — Du oder sie.**       Снова тот же глухой, силой выталкиваемый в зазор между жизнью и смертью голос привёл его в чувство. Абрахам осмотрелся, взял в руку вместо скальпеля хирургический молоток. Глаза Хильды распахнулись ещё шире, почти выкатились, она забилась в хватке, фиксировавшей её с безучастной неподвижностью кандалов в каменной стене. Мысли о невинности, невиновности, невежественности Хильды, о том, что после вот этого потрясения она непременно поймёт всю чудовищность произошедшего, признает необходимость противопоставить себя вампирской природе и искушениям, мысли о том, что мисс Люси он наверняка, не удержавшись, дал бы второй шанс, пульсировали в углу мозга и лихорадили, как нарыв, но не прорывались, не нарушали общего сосредоточенного, как во время ответственной операции, спокойствия. Перед Абрахамом был больной, больной на той стадии, когда лекарства были бессильны, и ради спасения того, что можно было спасти, требовалась радикальная операция. Полная выборов и возможностей жизнь в точке настоящего свелась к чистой анатомии: сердце здесь, левее грудины, на уровне скукожившегося соска. Точно нацелить; задать направление первого удара — половина дела. Удар вошёл гладко, между рёбер. Теперь вколачивать как можно решительнее, жаль, не нашлось молотка увесистее, закончил бы быстрее и безболезненнее. Кость треснула; за сдавленным криком не слышно, но рука ощутила треск и слабину. Всё, кончено.       Кровь стекала тёмной густой жижей. Обвисшая в непоколебимой хватке Хильда казалась христианской мученицей с полотна художника — но только на миг. С правильных черт будто вместе с душой отлетели чувственность, эмоции, лицо преобразилось в посмертную маску, такую отличную всегда от лица человека при жизни. Кожа пошла трупными пятнами, которые выдавали несколько дней тому назад наступившую смерть, сдержанную на пороге, но взявшую своё наконец с лихвой.       — Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня...       Вошедшие в память, так часто слышанные на поминальных службах слова псалма пришли настолько сами собой, что, произнося их, мысленно Абрахам в то же время отстранённо недоумевал: кол, которому он только что позволил выскользнуть из руки, но не распрямил ещё сомкнутых вокруг древка пальцев, считать успокаивающим жезлом или посохом?