Однажды в Амстердаме

      Невольный сообщник Абрахама, который всё это время держал безжизненное тело на весу, пошатнулся и сел в гроб, уложив тело себе на колени; только обнажившиеся ноги свисали, неуместно покачиваясь. Он облизал испачканные кровью из раны пальцы, скривился, но продолжил. Кровь отчего-то никак не кончалась. Да не из раны эта кровь, накрыло Абрахама непростительно запоздалым пониманием, точнее, из раны, но из другой, не из смертельной раны в груди Хильды. Зажимавшая Хильде рот ладонь была искусана, изжёвана в кровавое месиво.       — Кусачая тварь.       Отрешённое замечание сообщника и зрелище рваной раны, обнажившихся костей, которые заливала всё набегавшая кровь, грубо выбросило Абрахама к проблемам насущным. Ахнув, он вцепился в жилистое запястье и, глухой к любым возражениям и замечаниям, потащил раненого за собой в освещённую приёмную. Осознание ужаса произошедшего в полной мере приходило уже по мере перемещения из операционной в приёмную — несколько шагов, за время которых мир накренился, как корабль в бурю. Укус вампира, боже правый.       — Сядьте, — переходя на немецкий, велел Абрахам, для пущей убедительности надавив на твёрдое высокое, на уровне собственных глаз, плечо. Из докторского саквояжа, где всё было разложено строго по местам, он, почти не глядя, выхватил жгут и, подтянув рукав элегантного, хотя и потёртого сюртука, остановил артериальное кровотечение. Промокнул марлей вяло теперь сочащуюся из повреждённых тканей кровь, — слишком даже вяло, низкое давление. Ампутировать, мелькнула мысль, тут же была скомкана и выброшена за плечо. Время упущено, богопротивная вампирская зараза наверняка попала уже в кровоток, разнеслась по всему организму. А если святую воду попробовать? Промыть рану, инъекцию даже сделать — вдруг удастся упредить роковые изменения, вызванные этой заразой, ядом неизвестной природы? Абрахам схватил с полки бутыль, в которую каждое воскресенье после мессы набирал свежей воды из баптистерия, взялся за притёртую стеклянную пробку — и тут из потока лихорадочной и целеустремлённой, без оглядки на обстоятельства деятельности его снова выбил голос хриплый и изнурённый, но будто бы собравший последние силы ради невесёлой насмешки:       — Доктор ван Хельсинг. Вам явно не кажется... что вы подвергали меня истязаниям... достаточно. Но отплачивать таковыми... за спасение вашей жизни? Согласитесь, звучит бесчестно.       Абрахам едва не выронил бутыль со святой водой, но тут же, напротив, вцепился в неё, будто в единственную удерживающую его на ногах опору. Сердце, подскочив, выбило воздух из лёгких и заколотилось неистово, не давая вдохнуть заново. Умереть прямо сейчас от сердечного приступа, подумалось, было бы самой милосердной смертью из возможных за сегодняшний день. Немыслимо, невозможно ведь было пускай и на миг забыть, что перед ним Дракула...       Нет. И в мыслях не поминать проклятого имени. С именем этим и злонамеренной мощью, скопившейся в нём за века, было покончено. Вместе с именем мощь его была разбита, перетасована, переупорядочена и запечатана рукой победителя.       — Алукард, — выдохнул Абрахам, словно заново прикладывая печать, когда восстановил наконец дыхание. Вампир склонил голову, умело сочетая в скупом жесте вежливость и издёвку. Рассудок категорически отказывался смиряться с тем, что он, Абрахам, по неправдоподобной оплошности собственноручно, буквально, причём, вывел вампира из заключения на свет божий. Неужто путы его власти дали слабину, позволили какому-то субтильному внушению...       — Я запрещаю тебе причинять вред людям в этом доме или влиять на их волю!       — Как запретили ещё раньше. Или испытываете неуверенность в собственных запретах... доктор ван Хельсинг?       Никакой неуверенности, огрызнулся про себя Абрахам. Не испытываю, не имею права на неуверенность. Как ритуал, на противостоянии воль основанный не меньше, чем на алхимических взаимодействиях, сможет удержать вампира, если в надёжности ритуала не будет уверен сам тот, кто осуществил его? И без того ошибок допущено больше, чем допустимо. Всего лишь надо спокойно приказать вампиру вернуться на место, и пошатнувшийся порядок будет восстановлен. На место, в затемнённую операционную, в гроб, в котором так и лежит тело несчастной Хильды ван Лее, от которой его спас...       — О Господи...       Абрахам едва сдержал порыв прижать прохладную бутыль, которую он так и стискивал, ко лбу, зажмуриться и забыться хотя бы на минуту. Но ни в коем случае, уж что-что, а забывался он в последние минуты и так непростительно. Забывчивый и легкомысленный в своей фанатичной увлечённости, он сгубил свою пациентку, едва не погиб сам, а теперь вдобавок мог поставить под угрозу весь город и обратить прахом труды и жертвы свои собственные и его друзей.       — Я благодарен тебе за спасение моей жизни, — начал Абрахам. Каждое слово было словно ступенька, на которую он ставил ногу в кромешном мраке, осмотрительно, но с уверенностью, не допуская и мысли, что очередной ступеньки внизу может не оказаться. — Однако если в качестве благодарности ты рассчитываешь получить свободу, то напрасно. Я не ценю свою жизнь выше жизней других людей. А множество их окажется под угрозой, если я освобожу тебя или хотя бы дам тебе послабление.       — Какая жалость. Придётся в другой раз позволить вас убить, чтобы получить свободу.       Как единственное доступное ему в настоящий момент оружие, Абрахам сильнее стиснул бутыль со святой водой. Невозможно было отрицать факт, что на его, Абрахама, кровь, жизнь и волю была завязана сдерживающая вампира печать и что смерть Абрахама отныне была не только его личным бедствием, но и подвергала опасности неисчислимые жизни. Однако исходить в своих поступках из страха за собственную жизнь и из связанной отныне с ней весомой ответственностью представлялось, несмотря ни на что, постыдным малодушием.       — Впрочем, если ваше нечаянное стремление мне помочь ещё в силе, — вампир, казалось, перевёл дух. Впечатление было абсурдным: какой дух, дыхание у вампиров? — тем не менее, хриплая, будто царапающая горло речь требовала от него и усилия, и пауз. — Я бы принял немного крови. Сойдёт вместо свободы. Человеческой только, — истощённое лицо передёрнулось, ссохшиеся испачканные губы непроизвольно будто обнажили клыки, — никакой неживой. Рану свою я залечу сам. Если вы перестанете морить меня голодом.       — Кусать я тебе никого не позволю, и думать не смей.       Алукард развёл длиннющими руками, невольно или намеренно продемонстрировав открытую рваную рану на ладони. Разумеется, намеренно, не сомневался Абрахам. Поздно было корить себя за глупейшие промахи, по причине которых он оказался в опасном долгу у древней твари; умудрили ли её века или, напротив, подточили исключительный когда-то интеллект, сейчас Абрахаму и предстояло выяснить. Потому как будь вампир хоть трижды брат и сват отцу лжи, а в правдивости одного с ним было не поспорить: за добро следовало платить добром. И собственный долг Абрахам собирался отдавать не чужими, исключительно собственными средствами.       — Выйди и поднимись по лестнице. Наверху у меня кабинет, там и дожидайся.       Вампир выпрямился, поднявшись. От памятной Абрахаму стремительности и нечеловеческой плавности в движениях не осталось и следа — переступал он неловко, чудом не ломаясь на каждом шагу от истощения, сохраняя только закостеневшую высокомерную осанку, от которой казался ещё выше при своём и так выдающемся росте. Дождавшись, пока он скроется за дверью, Абрахам со стуком опустил бутыль со святой водой на стол, а сам с подкосившимися коленями почти обмяк, опустился на стул, который вампир только что занимал. Промокшая сорочка неприятно холодила спину.       Рассчитаться за долг хотелось как можно скорее. Неизвестно, что вампир задумал и что успеет задумать ещё, если Абрахам станет медлить. Будь у Абрахама под рукой скальпель, которым он отчаянно вооружился в операционной, он бы полоснул по вене и пустил себе кровь, не задумываясь. Успел даже пожалеть, что прогрессивная медицина отказалась от кровопускания и у практикующего врача под рукой не имеется по умолчанию набора соответствующих инструментов. Отсутствие средств, однако, обеспечило ему нужную передышку, чтобы не пороть горячку, а додуматься до более цивилизованного и разумного орудия для достижения задуманного. Встав всё на тот же стул (и отстранённо заметив, что, к неизбежному в будущем гневу Магды, он не переобулся в домашние туфли), Абрахам достал упрятанный на верхнюю полку памятный аппарат для переливания крови, с помощью которого он безнадёжно пытался спасти одну свою пациентку, а теперь собирался расплатиться за неудачу в спасении другой. Куском марли он смахнул пыль с насоса и сосудов, соединил трубки так, чтобы откачанная кровь собиралась в колбу. Провести процедуру в одиночку, на самом себе, было задачей непростой. Абрахам пристроился за высоким рабочим столом как можно удобнее, хотел закатать рукав — и не сразу понял, отчего промокло и задубело сукно. Свежее, ощутимое до сих пор воспоминание о хлынувшей из пробитой груди крови заставило его содрать с себя сюртук и броситься с остервенением мыть руки по локоть, нет, и выше локтя, Пилат, смывающий с себя кровь Хильды ван Лее, и леди Макбет, неспособная её отмыть... Наконец он вернулся к столу, сделав несколько ноющих вдохов и выдохов, унял тремор в руках и приступил к делу. Плечо он перетянул жгутом, протёр проспиртованной ваткой сгиб локтя. Тяжелее всего было попасть себе в вену толстой иглой, и получилось в итоге не слишком удачно. В сгибе локтя наливалось предощущение тупой изводящей боли и будущей гематомы, но пока что нервное возбуждение действовало не хуже любого анальгетика. Процедура переливания неизбежно вызвала к жизни воспоминания об отчаянных попытках спасти Люси Вестенра, здоровой горячей кровью удержать по эту сторону жизни и смерти. Абрахам понятия не имел тогда, что вампир, причастность которого он, сам остерегаясь дерзкой антинаучности своей гипотезы, заподозрил, не просто пьёт из жертвы кровь, а и саму её, как болезнью, пометил роковой заразой. Что он только смеётся, из её раны, как из чаши, раз за разом вкушая кровь то её жениха, то друга, то самого Абрахама ван Хельсинга, кровь троих взрослых мужчин, которой загадочным — нет, напротив, подтверждающим гипотезу образом всё не хватало; тело её было надтреснутым сосудом, кровь не поднималась, как сейчас в колбе, а втекала и вытекала...       Сквозь ожившие воспоминания строго следивший за уровнем стекающей в колбу крови Абрахам прервал процедуру. Последним движением опустив ручку насоса, он склонился, зубами прижал заранее подготовленную ватку со спиртом и вытащил из вены иглу. Пары простого доброго спирта ударили в нос и нёбо, бодря не хуже нашатыря. Крови он позволил набраться около ста миллилитров: меньше, чем измотанному и потрёпанному за сегодняшний вечер немолодому телу казалось, что оно потеряло, значительно меньше, чем выпивал за раз вампир, тем более, изголодавшийся, меньше, чем Абрахам был бы готов отдать за любого другого спасителя его жизни. Но достаточно, твёрдо решил он, для того, кто в своё время и так немало его кровушки попил, в прямом и переносном смысле. Он обещал ему, в конце концов, помочь свою рану заживить, а не приводить его в цветущий полнокровный вид — дурацкий каламбур!       — Кровь — это жизнь, — вырвалось у Абрахама, прежде чем вспомнилось, кому принадлежали эти слова. Кровь — жизнь, кровью он выплачивает невольный долг за жизнь, и пускай вампир не надеется, голландца не так-то просто обвести вокруг пальца в расчётах.       В кабинете этажом выше Дракула — нет же, Алукард вольготно расположился в кресле самого хозяина. Стоило Абрахаму с колбой, полной тёмной насыщенной субстанции, в руках переступить порог, как замкнулась словно бы невидимая электрическая цепь. Вампир готов был в один миг оказаться рядом, в мыслях был уже рядом, однако в неподдающийся осознанию зазор между мыслью и действием Абрахам не позволил подобного нарушения порядка, приказал: «Оставайся на месте!» — и Алукард не только остался, где сидел, но и подобрался, слегка втянув голову в плечи, будто приказом, как шквальным порывом ветра, его вжало в кресло. В глубине души как можно быстрее хотелось отдать колбу, избавиться от провоцирующей изголодавшуюся тварь ноши. И скорее вопреки этому желанию, вопреки унизительной боязни, нежели руководствуясь правилами приличия, Абрахам зажёг лампу, без спешки отпёр секретер, достал бокал богемского стекла и перелил из колбы кровь, задержался, дожидаясь, пока липнущие к стенкам остатки густой жидкости неспешно, до последней возможной капли переползут в бокал. Повернуться как ни в чём не бывало к вампиру спиной и выстоять это мучительно долгое даже по меркам Абрахама испытание представлялось крайне важным: укрепить пошатнувшуюся уверенность, что хозяин он в этом кабинете не только номинально, что держит в своих руках всё: и вампира, и, главное, самого себя. И вампир не сорвался, не попытался убить его за промедление. Даже не осушил протянутый ему наконец бокал залпом, не облизал до последней капли, когда Абрахам снова отвернулся к секретеру: отчасти для того, чтобы, нехотя отдав должное его сдержанности, предоставить ему такую возможность, отчасти же для того, чтобы нетвёрдой рукой плеснуть в другой бокал портвейна себе, уповая на то, что как врач сумеет наугад отмерить дозу, которая снимет лёгкое головокружение после кровопотери и нервное возбуждение, но не позволит захмелеть. За это время вампир едва пригубил кровь: растягивая удовольствие? Дегустируя? Смакуя первую за несколько месяцев пищу? Мысль, что вампир дегустирует и смакует его кровь, как пищу, отнюдь не воодушевляла. Может, просто сдерживается, как опытный путешественник, который знает, что долгую жажду нельзя удовлетворять взахлёб? Тогда Абрахам недооценивал самообладание чудовища...       Кабинет Абрахама был его святая святых, не предназначенная не то что для приёма пациентов — редко кто из немногочисленных друзей попадал дальше гостиной или, если Абрахаму не терпелось продемонстрировать какую-то заспиртованную диковину или интересный препарат, — приёмной. По этой причине кресло в кабинете стояло лишь одно, и в настоящий момент было занято. Абрахаму оставалось только присесть на старый резной, из семейной усадьбы возле Утрехта перевезённый сундук, сняв предварительно с крышки набор гирек для оздоровительной гимнастики. Прислонясь к тёплому дымоходу натопленной на ночь печи, Абрахам потягивал портвейн так же понемногу, как контрастом, воплощённым кошмаром посреди привычного домашнего уюта восседавший в его собственном кресле вампир потягивал из бокала его собственную кровь, бледный, как кость, с подчёркнутыми истощением впалыми щеками, резкими скулами и тускло переливающимися порой, как у кошки, только алым, глазами. Неверно поставленная на неровную доску пола гирька покатилась, чётко стукнулась о ножку книжного шкафа, и сложилась тут же цепочка: вампир занял его домашнее место, Абрахаму пришлось переставить гирьки, гирька покатилась, ударилась... Всё сместилось с годами протёртых привычных ниш, пришло в движение, как, в сущности, и его перевернувшаяся жизнь, нехотя признал Абрахам. И впрямь недальновидно было с его стороны тешить себя иллюзией, будто после пережитого им в Англии приключения, после привезённого из Румынии зловещего груза жизнь будет протекать в прежней колее, с прежней размеренностью и распорядком, а перемены можно будет запереть в тёмной комнате, каталогизировать в отдельной рабочей тетради, уделяя им время и место в стороне от привычной рутины.       Портвейн Абрахам цедил, не ощущая ни сладости, ни терпкости, ни алкоголя, и не был до конца уверен, вино пьёт или кровь, которая так и сочится капля за каплей из незакупоренного прокола в сгибе локтя, протягивая ниточку боли от ноющей грудины. Или то кровь Хильды ван Лее, залившая ему руки, сюртук, забрызгавшая лицо, стекала теперь прямо в губы? Только по воздействию узнавал он алкоголь, не разбавленный, как в вине или пиве, но и не чересчур концентрированный и резкий, как в коньяке, кальвадосе или в шнапсе. Сладко и гладко, сбалансированно и выверенно, алкоголь изливался на взбудораженные чувства, унимая их, как оливковое масло умеряло штормовые волны под килем морских судов древности. Вампира же, напротив, на глазах охватывало оживлённое любопытство. «Оживлённый» — характеристика не самая формально верная для вампира, вяло подумал Абрахам и тут же отмахнулся: речь ведь не о вампире, а об его любопытстве, которое и так по определению неодушевленно. Алукард, тем временем, окинул взглядом стол, кончиками пальцев пробежался по бумагам и нырнул со столешницы вниз, с лёгкостью извлекая из газетницы всю плотную кипу скопившихся газет и журналов, которые Абрахам с выходных не успевал хотя бы перелистать. Пока Алукард перебирал прессу, Абрахам успевал выхватывать взглядом лишь отдельные заголовки, испытывая перед посторонним неловкость за обилие дешёвых сенсационных газетёнок, в которых он тщился выискать возможные описания нападениях вампиров — вон, отныне всё вон! Но Алукард почти ни на чём не задерживался.       — Газеты только местные, на вашем голландском, да? Немецкого или французского ничего не выписываете?       — Должен быть немецкий «Альгемайне цайтунг» и еженедельник...       Он ясно осознавал нарочитую абсурдность обмена банальнейшими репликами, не позволяя усыпить бдительность или сбить себя с толку снова. Разговор лился тем же маслом поверх волн, дающим кораблю несколько секунд, чтобы проскочить опасную полосу, но не останавливающим бури.       — Да, вижу. О, и свежий «Стрэнд», — пригубив из бокала, Алукард перелистнул журнал, испустил смешок и удосужился повернуться наконец к Абрахаму. Отросшие неопрятные волосы от резкого поворота упали на лицо, смазывая выражение. Только губы посреди тёмной небритости, не тянувшей ещё на полноценную бороду, сложились в вызывающую издёвку. — В самом деле питаете интерес к сатирическим заметкам про английских политиков? Или для поддержания вашего английского на должном уровне переписка с мадам Миной чересчур скудна?       — Не смей даже имя её произносить!       — ...всуе? Не сотвори себе кумира, разве не так? — из-под сваленных теперь беспорядочно газет и журналов Алукард безошибочно выудил испещрённый идеально ровными машинописными строчками лист из письма. Манерно, будто держа в руке сбрызнутый духами батистовый платок, он протянул лист перед носом, трепетнули подвижные ноздри. — Деликатная мадам, само собой разумеется, умалчивает о затруднениях в супружеской жизни, которыми по-прежнему терзается её муж. Затруднениями, которых у вас, судя по всему, не возникло бы.       — Ты, тварь!       Дай бог пережить этот вечер, и он никогда больше не станет оставлять револьвер в кармане плаща, поклялся себе Абрахам. А ремингтон держать запертым в сундуке и незаряженным. Потому что куда уместнее было бы, вскочив, упереть вампиру в горло дуло с поджидающими в замке посеребренными пулями, чем резной деревянный круцификс. Может, у того поубавилось бы наглости продолжать со смехом:       — Или вы, доктор ван Хельсинг, просто питаете слабость к вампирским женским чарам? Вот и милая Хильдхен едва не поразила вас в самое сердце. А мои жёны? Вам ведь понравились бедные мои жёны, не отрицайте. Которая из них пришлась вам по сердцу больше? Чёрная, как смоль, белая, как снег, Алира? Пламенная Верона? Или нежная Маришка? Сгорали ли вы от желания причаститься к их красоте, прежде чем брутально проломили каждой колом рёбра, прежде, чем отсекли пышновласые головы? Изнывали ли от тяги вставить им нечто иное вместо кола?       — Только вставить тебе в пасть распятье и выжечь твой поганый язык!       Мелькнул упомянутый язык, тонкий и по-гадючьи быстрый, скользнул по верхней губе и скрылся за частоколом ощеренных острых зубов. Вампир насмехался и провоцировал Абрахама, как нередко во время опытов над ним или по ходу сбора образцов. «Доктор ван Хельсинг, вы вознамерились обескровить меня в отместку за каждую из моих жертв? — рассыпался по операционной шелестящий шёпот. — Позвольте уверить, что вашей жизни на это не хватит». Кипящая ярость вспенилась по венам, Абрахам перехватил распятье, на какой-то дикий миг готовый основанием выбить вызывающе оскаленные зубы и исполнить свою угрозу. Остановило его руку, как неохотно признал он себе потом, прежде всего не благоразумие, а нежелание идти на поводу у вампира, уверенность в извращённом удовольствии, которое тот получал от удачных провокаций и даже, казалось, от самой боли — удовольствие, удвоенное на сей раз двусмысленным положением Абрахама, чью жизнь он только что спас.       — Покажи ладонь, — велел Абрахам, опустив распятье и переведя дух. Стыдно вестись на вульгарные дерзости, хуже мальчишки, упрекнул он себя. Ладонь вампира, к счастью, оказалась ровной, без следа раны. Хватило, стало быть. Откачать себе ещё полстакана крови было рискованно, однако и оставлять вампира с незажившей раной от зубов, нацеленных в горло самого Абрахама, он бы не смог.       Так что пускай дерзит, что ещё ему, в конце концов, оставалось?       — Да, — спокойно признал Абрахам. — Я вбил твоим жёнам по колу в грудь. И отсёк им головы. Но убил их ты.       — И то верно, — с нехарактерной покладистостью, без тени двусмысленности или насмешки согласился вдруг Алукард.