Однажды в Амстердаме

      Абрахам положил распятье на стол, прижав им, как пресс-папье, письмо мадам Мины. Взамен он ухватил трубку и жадно раскурил её, прежде чем вернулся на сундук у нагретой дымоходом стены. Дым заполнил пустоту в груди, выделил, подобно контрастной окраске, таившиеся там страхи. Перед Абрахамом оказался противник, опасность которого переоценить было невозможно, на любые путы и сдерживающие печати всецело полагаться не следовало. И невозможно было определить, чего остерегаться в первую очередь: неистовой силы и слепой безжалостности чудовища, хищника, жаждущего человеческой крови? Или блестящего рассудительного ума полководца и политика, который ещё при жизни долго лавировал в хитросплетениях средневековых интриг и интересов, союзов и предательств и не смирился даже после губительного поражения? Что задумывал он, спасая Абрахаму жизнь? Любому другому Абрахам задал бы вопрос, не колеблясь, — навряд ли, впрочем, к кому бы то ни было другому у Абрахаму возник бы вопрос в подобной форме. Но ведь простодушно было ожидать от Алукарда прямого и искреннего ответа. Разумнее всего, конечно, было, не позволяя втянуть себя в новый выматывающий спор, велеть заживившему свою рану вампиру вернуться в операционную, пропустить любые ожидаемые упрёки в неблагодарности и жалобы на оставленное там мёртвое тело. Не вполне, кстати, ещё мёртвое. Сердце заныло при мысли, что для окончательного упокоения предстоит отрубить Хильде ещё и голову. Послышавшийся в этом момент стук в дверь вызвал у Абрахама абсурдную мысль, что как раз недоупокоенная Хильда нашла в себе силы забраться наверх и явилась требовать отмщения. Однако когда послышался голос, снова задним умом Абрахам узнал в стуке знакомую настойчивость:       — Вижу, что в приёмной вы уже закончили, доктор ван Хельсинг. Посему я настаиваю, чтобы вы хоть раз в день поели как следует. Не то вам скрутит желудок, как тогда, на Масленицу, и я же хлопот не оберусь. Я зайду, доктор, — не спрашивая, предупреждая, Магда надавила на ручку и приоткрыла дверь в кабинет. — Ох, прошу прощения. Не видела, как к вам гости пожаловали.       Пока Абрахам, закашлявшись табачным дымом, в панике подыскивал подходящее объяснение, Алукард встал и молча отвесил Магде немного старомодный церемонный поклон.       — ...Мейкен накроет в гостиной, — чуть растерянно продолжила Магда и повернулась к загадочному нежданному гостю с извиняющейся улыбкой. — Доктор ван Хельсинг — просто ужасный хозяин, — Абрахам предугадал усмешку, которую фраза Магды должна была вызвать у вампира, но лицо того осталось вежливо-бесстрастным. — Он и не подумал предупредить меня, что ожидает гостей. Боюсь, не смогу предложить вам ничего лучше того, что можно собрать на скорую руку, мейнхеер... мейнхеер?..       — Алукард, — представился вампир неожиданно неуверенным тоном, и Абрахам запоздало сообразил, что изо всей тирады Магды тот, к счастью, понял лишь последнее вопросительное обращение. Общим для них немецким, языком просвещённой Европы, Абрахам владел свободно и, как часто в беседе, не заметил перехода на родной голландский с появлением Магды.       — Мейнхеер Алукард — мой давний знакомый. Из Лондона, — лучше из Лондона, нежели из дикой, загадочной Румынии, сообразил Абрахам, спешно накинув поверх испачканной кровью рубашки и жилета домашний пиджак и выступив наконец вперёд. Узкий круг света лампы не дотягивался, к счастью, до Алукарда и не высвечивал прорех в одежде да и прочих несоответствий образу респектабельного «давнего знакомого». — Он только сегодня вечером прибыл в Амстердам, да вот, решил сделать мне сюрприз. Благодарю за ужин и за заботу, мевроу Магда. Я... мы скоро спустимся в гостиную. И не стоит беспокойства, мой друг уже отужинал. У себя в гостинице.       Магда всплеснула руками.       — Ну не скучать же вашему гостю, пока вы будете ужинать. Это же совершенно неприлично, доктор ван Хельсинг! Я соберу блюдо с холодными закусками. И, наверное, принести вина из ваших личных запасов?       Мечтая об одном: чтобы только несчастья и нелепости сегодняшнего вечера перестали громоздиться одна на другую, Абрахам покорно соглашался на все напористые предложения Магды, спеша выпроводить её. Когда напоследок она чётко и с нарочито выразительной мимикой произнесла: «Добро пожаловать в Амстердам, мистер Алукард!», неприятная мысль, насколько потребность вампира в приглашении является пустым суеверием, долго не хотела отпускать Абрахама.       Спиной прислонившись к закрытой за домовладелицей двери, Абрахам сдержал порыв ещё раз повторить вслух запрет на причинение вреда людям и Магде со служанкой в частности. Кровь в бокале, из которого Алукард бережливо пригубил снова, вызывающе не походила на вино, не могла не вызвать подозрений. Или так только мерещилось Абрахаму, который ощущал разницу не только умом, но и ноющим телом, вначале потрёпанным в схватке, потом обессиленным переливанием крови (отливанием, точнее)?       — Почтенная фрау ведь и словом не коснулась переполоха, который вы подняли, я верно понял?       — О, Магда и не к такому привыкла...       Он подразумевал, что во время весьма болезненных порой врачебных процедур даже самые респектабельные горожане, вплоть до матерей семейств, теряя всякое достоинство, не только кричали в голос, но и обнаруживали весьма обескураживающие подчас познания в низменной лексике. Но Алукард, безусловно, предпочёл трактовать его слова по-своему:       — Неужто? Насколько же обманчива сонливая скука вашего дома, доктор ван Хельсинг. Быть может, вы были ещё и тем самым Потрошителем, о котором по Лондону до сих пор бродят леденящие душу россказни?       Абрахам взвесил мысль о неотложных делах, которые могли бы внезапно настигнуть его «гостя из Лондона» и помешать разделить с ним ужин. Но теперь, когда Магда и Мейкен сновали туда-сюда по лестнице, притвориться, что гость ушёл так же незаметно, как и пришёл, было невозможно. Да и не хотелось Абрахаму оставлять его наедине со своими письмами, записями, дневниками. Имея дело с полутрупом, изолированным, запертым в отдельном помещением, и стараясь обращаться с ним, как с неодушевлённым научным экспонатом, легко оказалось подзабыть, что перед ним чудовище, быть может, и охваченное безумием, бессильное перед животными инстинктами, но рассудка вовсе не лишённое. Напротив, противник его был наделён умом, во многом превосходящим даже ум самого Абрахама, и больше него самого, не исключено, был способен вычитать из собственных записей Абрахама, больше понять о сдерживающих его печатях и как им противостоять.       Он пригласил Алукарда следовать за собой. Проходя мимо вешалки в прихожей, Абрахам не стал откладывать в долгий ящик данного себе обещания и тут же переложил револьвер в карман домашнего пиджака. Глянув на всякий случай в трюмо, насколько удачно пиджак прикрывает красноречивые свидетельства его радикальной врачебной практики, Абрахам вспомнил и про не самый респектабельный вид Алукарда. Следов крови на том не оставалось, зияли только прорехи от пуль и ножевых ранений, нанесённых ещё по ходу давней схватки друзьями Абрахама. Недолго колеблясь, Абрахам снял с вешалки и протянул ему свой плащ. С натяжкой тот сошёлся на груди, лишь слишком длинные руки высунулись из рукавов по самые манжеты, и курьёзность зрелища придала Абрахаму уверенности не меньше, чем оттягивающая карман пиджака тяжесть револьвера.       — Веди себя безупречно, пожалуйста.       — А когда я вёл себя небезупречно, доктор ван Хельсинг? Ах, простите. Видимо, когда самым неучтивым образом удерживал другую вашу гостью, пока вы вбивали ей в грудь кол.       Вставший в горле Абрахама пресловутым колом ком сделал мысли об ужине ещё более кощунственными, нежели прежде. События последних часов всё-таки не были рутинной врачебной процедурой. Оказавшись за столом, однако, и приступив через силу поначалу к еде, Абрахам открыл в себе почти зверский, «совершенно неприличный», как явно сказала бы Магда, голод. Он и припомнить не мог, когда в последний раз приходилось осознанно сдерживать себя, чтобы дожевать кусок, а не заглатывать, стремясь быстрее заполнить разверзнувшуюся алчную воронку внутри. Его собственная тарелка опустела быстро. Без обиняков он потянулся за поставленной перед Алукардом нетронутой едой, смахнул себе в тарелку львиную долю угощения, заботливо приготовленного для нежданного, но всё равно любезного гостя: тушёные бобы, которые были поданы на гарнир и самому Абрахаму, только в качестве отдельного блюда были сдобрены кусочками окорока, селёдка с маринованными огурцами и, само собой разумеется, сыр, нарезанный по-деревенски толстыми ломтями. Без глотка вина совладать с довольно солёной закуской было невозможно, Абрахам наполнил свой опустошённый уже раз бокал. Алукард ни словом не отметил ни его разнузданного чревоугодия, ни даже похищения своей тарелки. Он, казалось, целиком погрузился в прихваченный из кабинета Абрахама еженедельник, и лишь перекатывал задумчиво по дну бокала, тоже принесённого с собой, последний маленький глоток крови, которой, по идее, давно положено было свернуться. Наконец Мейкен унесла пустую посуду, а Магда напоследок лично сервировала чай с твёрдым имбирным печеньем, задержала на «госте» озабоченный взгляд и пожелала доброй ночи. Вскоре после её ухода загудела печка, в которую внизу подбросили дров. Простые вещи: еда, согревающее вино, тишина, да и оружие в кармане — успокаивали не хуже лауданума; а поняв, что пристальное внимание Магды вызвано вовсе не бледным видом или подозрительной жидкостью в бокале Алукарда, а накинутым, будто от холода, поверх прочей одежды плащом, Абрахам расслабился окончательно и разбил наконец молчание ключевым вопросом:       — Зачем ты спас мне жизнь?       — Почему вы меня не убили?       Алукард отвлёкся от журнала и с минуту они с Абрахамом смеряли друг друга взглядами, выжидали, кто отведёт взгляд первым. Стоило ли настоять, что он, Абрахам, задал свой вопрос первым? Проявить великодушие и первым ответить?       — Ради этой вашей смехотворной возни? — добавил Алукард, подталкивая ко второму варианту, и Абрахам уступил.       — Да, именно ради этой, как ты изволил выразиться, возни. Ты сам, я знаю, не чужд естествоиспытательству. Не был чужд. Познание природы требует кропотливости и терпения.       — И много вы познали за три этих кропотливых месяца, с вашими мазками и, — Алукард фыркнул, — мышами?       — Идея с мышами оказалась и впрямь не лучшей, — признал Абрахам. — Но в целом, да. Узнал. К примеру, твоя кровь реагирует на раздражители самыми разнообразными способами, её поведение не подчиняется никаким закономерностям. Не знаю уж, при твоём сознательном вмешательстве или нет, что в данном случае даже не самое главное, — потрясённый вначале, а потом расслабленный рассудок пришёл вдруг к неожиданному выводу, который Абрахам спешил высказать, сам желая будто изучить его не только изнутри, но и со стороны: — Случайность, свобода от детерминирующих законов, от инстинктов свидетельствует о том, что в природе вампира есть место свободе воли.       Абрахам успел уловить удивлённое выражение, в которое сложились черты вампира, на жалкую секунду не удержавшего на лице маски высокомерия и насмешки. Так же как с острым торжеством пережил заминку, после которой Алукард поднял руку с печатью на тыльной стороне ладони и парировал:       — В моей природе в настоящий момент это место занято, доктор ван Хельсинг.       — В одном я уверен точно. Сегодня в операционной я ни мыслью не обратился к тебе за помощью. Так что твой черёд теперь отвечать: зачем ты спас мне жизнь?       — Свобода от детерминирующих законов. Случайность.       — Случайность?       — Она самая. Если бы ваша бойкая пациентка не назвала меня ничтожеством, я бы без лишних угрызений совести дождался исхода вашего врачебного эксперимента. Более чем детерминированного. А что ожидали услышать вы, доктор? Что я рассчитывал на ваше благородство и благодарность, на возвращение моей свободы?       — Чего я точно и не ожидал, так это получить прямой ответ на свой вопрос, — Абрахам раздражённо стиснул край стола под раскатистый смешок своего собеседника.       — Чего точно не ожидал я, и в худшем кошмаре предполагать не мог, — что мне уготована участь назидательного примера для неискушённых свежеобращённых вампирочек.       — Тебе это представляется смешным и несуразным? После твоего падения, после всего, на что ты сам себя обрёк?       — Несмотря на моё падение, убедительного примера из меня явно не вышло.       Взволнованный напоминанием о сегодняшнем катастрофическом фиаско, Абрахам уже не слушал его, вскочив и расхаживая по гостиной.       — Я ведь не могу остановиться, опустить руки. Боже правый, мне удалось то, чего не удавалось ещё никому, верно? Обратить вампиризм вспять, излечить то, что и болезнью-то не считалось, а невозвратной бедой, от которой одно спасение — смерть. Я спас одну жизнь, одну душу. Бесценно с философской точки зрения, но чего стоит с позиции врача, если открытие своё я не обращу на спасение других подобных ей, десятков, сотен, быть может, их? Если не поделюсь своим опытом, не обнародую результаты на общую пользу? А тем временем так бездарно я упустил единственную возможность не только спасти несчастнейшую девочку, но и подтвердить свой метод, удостовериться, что то была не единичная удача.       — Ваш так называемый метод бесполезен. Для начала, у вас нет больше философской ртути.       — Верно. Но и вампиры, с которыми предстоит иметь дело, в большинстве своём, полагаю, не Дракулы.       Заклятое имя он произнёс без заминки и уверенно, но исподтишка бдительно следя за реакцией Алукарда. Лениво полуприкрыв глаза, тот наклонил бокал, и размазанная по стеклянным стенкам кровь стекла, повинуясь неведомому импульсу, собралась красным шариком, мифической китайской пилюлей бессмертия, которую Алукард, подхватив пальцами, театрально-небрежным жестом отправил себе в рот.       — Доктор ван Хельсинг. Вы ведь человек не просто набитый учёностью, как чучело на шесте — соломой. Вы человек рассудительный — хотя, нет, с этим после сегодняшнего вечера тоже, боюсь, можно поспорить. Но разумный так точно. Тем не менее, вы с заслуживающим лучшего применения упрямством отказываетесь признать очевидное. Нет ничего человечнее, чем бегство от человечности. Людей притягивает возможность превратиться в чудовище. Вечная жизнь, вечная молодость, неотразимая красота, сверхчеловеческая сила, свобода от гласных и негласных законов общества, от пут морали. Что касается цены... Кровь проливается и души продаются куда за меньшее. И безмозглой девице, и учёному мужу равно не удержаться от искушения — помните ведь легенду о докторе Фаустусе? А чтобы обратить собственное преображение вспять, вернуться к человеческой доле, прежде всего необходимо желать этого так искренне и бесповоротно, как желала ваша драгоценная мадам Мина. Без капли сожаления стремиться изничтожить чужеродную природу, быть готовой возвратить себе человечность ценой даже самой жизни. И то не поручусь, руководствовалась ли она правда врождённым благородством, силой духа, неприятием нечистоты — или банальным патологическим ханжеством, паническим страхом перед естественными желаниями плоти, обнажившимися перед ней после обращения.       — Ты называешь это ханжеством, я — властью высших помыслов над низшими. Тем, что, собственно, и отличает человека от чудовища...        — И от многих других людей тоже, — вставил Алукард.        — ...да, вампирская доля может показаться завлекательной, если показать её лишь с одной стороны, расписать превосходство и умалить цену. Но если в таких же ярких красках расписать распад личности, утрату всего человеческого, груз неизбежных преступлений, гибель души...       — Милая Хильдхен, насколько я успел заметить, душераздирающей обратной стороной вампиризма потрясена не была.       — Нет.       Абрахам опустил пустой бокал на стол резче, чем хотел бы, со стуком, самого заставившим вздрогнуть, но чудом не разбил.