If I told you what I was Would you turn your back on me? And if I seem dangerous Would you be scared? I get the feeling just because Everything I touch isn't dark enough That this problem lies in me (Imagine Dragons — Monster)*
////
Он бежит. Освальд бежит вперёд, вслепую блуждая в темноте. Его ноги будто налиты свинцом, лодыжки будто закованы в кандалы, но он бежит, спотыкаясь, сквозь тусклую пустоту вокруг. Он задыхается. Чьи-то руки и пальцы цепляются за его волосы. Мёртвенный шёпот скользит вдоль лица. Кто-то преследует его. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Его сердце бешено стучит, кровь шумит в ушах, и у Освальда нет времени на то, чтобы понять, что здесь не так. Всё, что он может — это бежать. Он не знает, что именно гонится за ним. Он знает только, что если будет схвачен, если эта штука догонит его — это будет его концом. Его преследователь быстрый. Голодный. И никогда не оставит его в покое. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Темнота распадается на части, из которых складывается человеческий силуэт. Издалека Освальд не может разобрать его черты. Силуэт движется: отчаянно машет руками, словно пытаясь что-то прокричать, но Освальд продолжает бежать. Тьма поглощает всё вокруг. — Освальд! Освальд! Паника бьётся в груди, но Освальд игнорирует шум и пробегает мимо. Его преследователь уже наступает ему на пятки и дышит в затылок. Он не может перестать бежать ни за что на свете. Он узнаёт голос только тогда, когда силуэт из теней остаётся далеко позади. Слишком поздно. — Не покидай меня! Это его мать. Он не останавливается. Если он обернётся — обратится в соляной столб, и охотник сотрёт его в порошок. Освальд бежит, чувствуя высыхающие на щеках слёзы, и даже их слизывают с его лица тени. Тварь нагоняет его. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Он оступается. Мир надвигается на него снизу, и после бесконечно долгого падения он ударяется о землю. Все кости ноют, каждая клетка тела горит от холода и изнеможения. Что-то приземляется ему на спину. Огромная тяжесть обрушивается на его лопатки, нанизывая его на тьму под ним. Тело взрывается болью. Он ощущает горячее дыхание на щеке — и затем следует быстрый, голодный укус в шею. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Он жалеет обо всём. О том, что не смог спасти свою мать. О том, что не смог спасти себя самого. О том, что сдался. Сожаление и скорбь незаметно истаивают в его груди, и остаётся один лишь ужас. Он живёт в сплошном кошмаре. Освальд кричит, но не слышит своего голоса. Чужой шёпот, его крик, биение его сердца — всё становится беззвучным и пустым. Всё, что он слышит — это жуткий, голодный, болезненный вой.////
Освальд чувствует себя как-то смутно, будто радиопомехи затрудняют восприятие. В ушах звенит, голова будто набита ватой и туманом. Сквозь веки пульсирует зелёный свет. Всё вокруг застыло в неподвижности. Он сонно приоткрывает один глаз. Какое-то время он не видит ничего, не понимая, где он и кто он. Единственное, что он знает — это холод, ледяным одеялом укрывающий каждый дюйм его тела, как вторая кожа. Мир кажется оцепенелым и зыбким, как воспоминание о прошлом, скользящее где-то на периферии сознания. Он почти может слышать плеск волн… Постепенно зрение начинает проясняться, и перед ним медленно возникает лицо. — Доброе утро, соня. Взгляд Освальда приковывают к себе зубы человека — идеальный верхний ряд и неровный нижний. Эти зубы почему-то кажутся ему слишком белыми. Он изучает их взглядом, сосредотачиваясь на том, чтобы вспомнить их владельца. — Эд, — через несколько секунд имя само вспыхивает в сознании. Для такого короткого слова — всего две буквы и один слог — имя тяжело оседает на языке, говорит о собственной важности, хотя он и не понимает, почему. Этот Эд склоняет голову набок — точно под углом в сорок пять градусов. — Вы всегда спите так долго? И после этого замешательство рассеивается. Воспоминания наводняют его разум с невероятной скоростью: Галаван, лес, загадки, мистер Леонард, пиршество, его руки, сжимающие чужое горло, слова, врезающиеся в черепную коробку, ураган боли, разочарования и горя, и нечего, нечего больше терять, не за что сражаться, пустота внутри него чёрная, жадная, гнойная и всепоглощающая, и ледяная волна адреналина прокатывается по телу, стоит лишь вспомнить – Эд знает. Освальд пересиливает вдруг охватившую его до самых костей глубокую апатию и заставляет себя сесть. Одеяло мёртвым грузом сковывает ноги, и отчасти он задумывается о том, так ли себя ощущаешь, когда парализован. Под тиканье часов где-то в комнате он осознаёт со странным безучастным удивлением, что в кровати он не был больше года. Как он вообще умудрился уснуть? Он не думал, что это возможно. — Нет. С тех пор, как… — его рот захлопывается, и он бросает на Эда быстрый взгляд. Усталость делает тебя неосторожным, Освальд… Эд только улыбается в ответ. Это сбивает с толку, думает Освальд, иметь кого-то, кто знает. Больше того, Эд не просто знает, кто он — он сам это выяснил, он видел это и выжил. Освальд понятия не имеет, к чему это их приведёт или что ему теперь следует предпринять. Его мысли текут удручающе вяло, будто он плавает в густой патоке и может только держать глаза открытыми. — Как вы себя чувствуете этим утром, мистер Пингвин? Освальд открывает рот, но так ничего и не отвечает. Всё кажется слишком непрочным, хрупким, словно в любой момент всё его существование может рассыпаться в пыль. Он моргает, переводит взгляд с Эда на пол за его спиной. Там пусто. Никаких следов. Нахмурившись, Освальд втягивает носом воздух — пахнет только железом и хлоркой. Наверное, Эд угадывает ход его мыслей, потому что быстро начинает говорить: — О, не беспокойтесь, я избавился от мистера Леонарда утром. Никто не найдёт тело, — он прочищает горло и дожидается, пока Освальд встретится с ним глазами, прежде чем заговорить снова. — И всё-таки, мистер Пингвин. Как вы себя чувствуете? Освальд сжимает челюсти. — Как ты думаешь, как я себя чувствую? Он ловит мимолётную улыбку на лице Эда, которая тут же исчезает. — Как будто краше в гроб кладут, я полагаю**. Если бы только Вселенная была так милосердна. Воспоминания Освальда о прошлой ночи — отрывочные и разрозненные. Когда он проснулся здесь в первый раз, то успел решить, что его план удался, что он был, без всяких сомнений, мёртв и пребывал в неком подобии загробной жизни. После всего, что он сделал, не трудно было поверить, будто тёмная квартира Эда — это его персональное чистилище. Он сходил с ума от голода и горя — пожалуй, можно считать за чудо уже то, что он помнит вообще хоть что-нибудь. Возможно, именно поэтому сейчас, щурясь от резкого дневного света, он видит Эда словно впервые. Эдвард Нигма высокий и долговязый. Сцепленные руки выдают его напряжённость. Честно говоря, он настолько стереотипный, что дальше просто некуда: очки в толстой оправе, короткая стрижка, из которой не выбивается ни один тёмный волосок, и этот выбор свитера, серьёзно. Но разве всё это уже не приходило к нему в голову прежде? Где-то под всей этой вереницей лиц он и в самом деле припоминает, как увидел его в здании полиции, человека в белом халате, который жужжал вокруг него, как надоедливая муха. Вы знали, что самцы императорских пингвинов согревают свои яйца, зажимая их ногами? Тот, кого он встретил, кажется, целую вечность назад, и тот, кто стоит перед ним сейчас — это, без сомнений, один и тот же человек. И всё-таки… что-то изменилось. Что-то в нём не так. Освальд безошибочно чувствует перемену, но не может понять, в чём она заключается. Итак, Эдвард Нигма, каким-то образом тебе удалось выбиться из пешки — в игроки. Что же мне следует с тобой делать? — Помнишь, как я сказал, что не люблю загадки? Так вот: к каламбурам это тоже относится, — Освальд бросает взгляд на стол, ища глазами источник непрекращающегося тиканья, но ничего не находит. — Который час? — Вы проспали двенадцать часов, — Освальд едва не роняет челюсть от удивления, и глаза Эда поблёскивают весельем. — Это любопытно, учитывая, что обычно вы не спите. Я полагаю, сказывается недостаток крови, употреблённой вами с тех пор, как вы покинули поместье, длительный отказ от единственного вашего источника пи… — Ты не ответил на мой вопрос, — переборов усталость, Освальд сбрасывает одеяла и встаёт с кровати. Его немного тревожит то, как много усилий на это потребовалось. — И я понял. Я ослаб и отключился. Задачка не то чтобы на уровне высшей математики. — Знаете, несмотря на расхожее использование данной фразы, высшая математика на самом деле не настолько сложная… — Освальд ковыляет прочь от кровати, и Эд сразу же подходит ближе, подавая руку. — Вы уверены, что вам стоит двигаться в вашем состоянии, мистер Пингвин? Вы ещё не полностью восстановились. — Я в порядке, — огрызается он, обходя Эда и направляясь к окну. Все мышцы его тела ноют и протестуют против движения, но он должен видеть, он должен убедиться в том, что уже подсказывают ему инстинкты… И — да. Свинцовая тяжесть оседает в его животе. Перед его взором небрежно раскинулся город: аллеи и улицы, грязь и мусор всюду, куда ни посмотри. Редкие солнечные лучи падают сквозь неизменную завесу серых туч, цепляющихся за верхушки жадных небоскрёбов. Готэм. Единственное место, с которым он необратимо — и, возможно, навсегда — повязан. Твоё королевство дорого тебе обошлось, Пингвин. Он закрывает глаза и едва подавляет желание закричать. — Мистер Пингвин? Освальд делает глубокий вдох, который не может удержать внутри — просто по привычке, от которой он так и не сумел избавиться за минувший год. Ему нравится думать, что это приносит ему какое-то утешение. По правде говоря, не особенно. — И снова дома. Разумеется, — во рту становится горько. «Это ваш шанс измениться, мистер Пингвин». На мгновение Освальду кажется, что Эд произносит это вслух. Распахнув глаза, он уже открывает рот, чтобы ответить, и только тут понимает: это всего лишь эхо, отражающееся от стен в лабиринте его разума, ещё одно воспоминание, проигрывающееся в голове, как заевшая пластинка. «Я смотрю на вас и вижу силу и власть». Его и Эда «беседа» прошлой ночью была словно удар под дых. Как будто в течение всего года он продолжал тонуть в грязных водах Готэма, а Эдвард Нигма силой всего нескольких слов в одиночку вытащил его на поверхность. Эти слова пробились прямиком к гнилым корням его ненависти и обиды на мир в самой его глубине. «Я вижу человека, который не отвечает ни перед кем, кроме самого себя». Подавляющее ощущение собственного бессилия и полной безысходности, от которого он задыхался с тех пор, как умерла мать, так никуда и не делось. Значительной своей частью он всё ещё всерьёз рассматривает возможность просто вырвать горло Эда — совершить одно последнее убийство перед тем, как он перезапустит свой изначальный план. Конечно, придётся перетерпеть ещё одну неделю агонии, но, в целом, ничто не останавливает Освальда от того, чтобы навсегда прекратить своё существование. «Я вижу человека, перед которым другие должны преклоняться». Тем не менее, Эду удалось также разжечь в Освальде искру того, чего он не чувствовал уже довольно долгое время — любопытство. Так много вопросов и противоречий вращаются вокруг этого человека, как планеты по орбитам, так много неизвестных переменных нужно учесть. Эд знает об Освальде больше, чем, пожалуй, кто-либо другой в Готэме, знает в точности, кто он такой и на что он способен; и при этом он всё ещё утверждает, будто хочет его спасти. Всё ещё протягивает ему руку дружбы. Впервые за долгие месяцы крохотный луч света робко вспыхивает в груди Освальда, драгоценная возможность надежды, которой у него не было так долго… «Но прежде всего я вижу человека, который абсолютно свободен». Галаван тоже пришёл в обличье друга. Освальд закусывает губу и сжимает кулаки — искра мгновенно гаснет. Знание не делает Эда безопасным. Оно просто делает его важным. Всё, что ему нужно — это немного подождать. Эд, очевидно… полон энтузиазма. Освальд пока не уверен, почему тот так увлечён им. Его квартира едва ли кричит о своём владельце что-то вроде «фанат вампиров», однако Освальд замечает несколько стеклянных мензурок, вспоминает пахнущий хлоркой белый халат, похоже, этот парень учёный – — Пока вы восстанавливаетесь, я тут подумал, что мог бы задать вам несколько вопросов. В точности мои мысли… Освальд медлит, прежде чем ответить, избегая его взгляда. Ему нужно продумать план игры здесь, нужно решить, как много Эдварду Нигме можно рассказать и как много он готов дать ему. Эд может и не прожить достаточно долго, чтобы эти знания стали опасными, но всё-таки — знание само по себе опасная вещь. Как бы болезненно не было признавать это, Освальд сейчас досадно далеко от своей зоны комфорта: с одной стороны — уже не столь сильное, но ещё не до конца похороненное желание умереть, с другой — потенциально опасный сосед. Он пытался повлиять на него прошлой ночью, но почему-то это не сработало. Его воля отскочила от Эда, будто обжёгшись — и он, опять-таки, понятия не имеет, почему. Вероятно, во всём виновата его нынешняя слабость. Он мог бы просто убить его и покончить со всем этим. Это было бы самым простым вариантом. Освальд уже почти смиряется с этой мыслью — когда поднимает голову и встречает взгляд Эда. И внезапно он понимает, что именно изменилось с их последней встречи. Его глаза. Его глаза стали какими-то другими. Более тёмными. Они потеряли свою невинность. Но здесь кроется нечто большее, не так ли, Освальд? Это не просто результат взросления. В этом человеке всё осталось точно таким же, но его глаза… они выглядят не так. Ещё один слой невидимого льда покрывает его кожу, и он решает отложить предыдущий план действий на потом. Слишком многое он должен узнать, слишком много ответов он должен получить, прежде чем убьёт Эда. Возможно, позже, но пока что… пока что он, так и быть, подыграет ему. — Вопросов? Он хромает к дивану и тяжело валится на него — ноги вдруг отказываются выдерживать вес его тела. Морщится от тянущей боли в боку. Эд неотступно следует за ним. Ставит металлический стул рядом с диваном и садится напротив него. Его глаза широко открыты. — Ну да. Вы, мистер Пингвин, представляете собой довольно… беспрецедентный случай. — В этом ты прав, друг, — от него не ускользает то, как загораются глаза Эда от этого ласкового обращения. Уголок рта Освальда ползёт вверх. Так-то лучше. Манипуляция. Заискивания. Это его специальность, его поле. Он чувствует, будто ему наконец позволено взглянуть на карты в своих руках — и ему знакомы правила этой игры. Он точно знает, как победить в ней. Да, мистер Нигма. Пожалуй, с вами и впрямь можно поработать. — Я не против ответить на твои вопросы. При одном условии, — Освальд делает вид, что рассматривает свои грязные ногти. Он больше слышит, чем видит, как другой подаётся вперёд. — Да? Усмешка Освальда определённо приобретает оттенок жестокости. Слишком просто. — Что ж, — Освальд намеренно растягивает гласные, взгляд лениво возвращается к внимательным глазам напротив. — За каждый твой вопрос, на который я отвечу, ты ответишь на один мой. Лицо Эда рассекает широкая улыбка, и он наклоняется ещё ближе: — Так значит, это игра? Освальд поднимает бровь. — Если тебе так хочется. — Отлично, — Эд хлопает в ладоши — звук выходит слишком громким и слишком резким для крохотной квартиры. Освальда передёргивает. — Я начну. Когда вы изменились? Освальд моргает. Эд говорит слишком быстро, вкладывая в каждый выдох так много информации, как только возможно. От этого у него немного кружится голова. Помни, ты можешь легко убить его и положить этому конец, это не имеет значения, он не может навредить тебе, он не Галаван. — Ну, я «изменился», как ты выразился, чуть больше года назад. После того… — …как Джим Гордон якобы застрелил вас? Освальд поджимает губы. — Похоже, ты и так уже знаешь ответ на свой вопрос. Эд заговорщицки понижает голос: — Признаю, у меня было несколько теорий на этот счёт. Слышать, как они подтверждаются официально, довольно… приятно. «Теорий». Конечно. Что ж, Освальд, похоже, ты пал на самое дно и застрял в квартире со сталкером. Великолепно. Только ты мог попасть в такую абсолютно идиотскую ситуацию. Освальд очень старается сохранить невозмутимое лицо. — А… и как долго ты вынашивал эти «теории»? Эд качает головой. — Но, мистер Пингвин, вы ещё не ответили на мой вопрос. А это единственное условие игры, — его глаза лукаво мерцают. — Обещаю, что на этот раз не буду вас перебивать. Освальд опасно щурится, глядя на открытое горло Эда. Оно такое уязвимое. Такое заманчивое… — Да. Джим не выстрелил в меня, но это не спасло меня от утопления. Веселье немедленно исчезает из взгляда Эда, на смену ему приходит острый ум. — Поясните. — Я не сумел выбраться из реки вовремя и утонул. Это было… — он хмурится, неожиданно заколебавшись. Он никогда ещё не пытался описать пережитое другому человеку, и сейчас ему отчего-то не хватает слов, которые обычно приходят на ум так легко. — Пожалуй, это была агония. Я не знаю, как описать это. Как будто… сам Готэм наполнял меня жизнью. С тех пор мне всегда холодно — кровь единственное, что может меня согреть. — Потрясающе, — выдыхает Эд почти благоговейно. Его беззастенчивый интерес вдруг заставляет Освальда почувствовать себя неуютно: у него появляется настойчивое желание сбежать. Странно. Обычно это он вызывает у людей реакцию «бей или беги». Ладно. Для начала… — Как ты догадался? — Эд резко вскидывает голову, и Освальд вновь ощущает нервирующую потребность отвести глаза от этого бритвенно-острого пристального взгляда. — Только когда нашёл меня, или ты знал и… раньше? — Человек на берегу, рыбак, который ходит туда каждый день, у него было разорвано горло — помните? Если я прав, он был убит в тот же день, как вы обратились. Освальд моргает, и воспоминания вновь наводняют его разум: его первое убийство, первая поглощённая им кровь. Думать об этих первых минутах после смерти — всё равно что оглядываться назад в густом тумане, всё кажется каким-то ненастоящим и приглушённым. Будто бы, коснувшись земли, он мог бы провалиться сквозь неё, как тот же туман, и он был бы навечно обречён на пребывание в ледяных водах Готэма. Освальд кашляет. — Ты нашёл его? — Нет, я был послан вместе с командой криминалистов расследовать убийство. Доктор в то время постоянно жаловался на меня, так что комиссару нужен был предлог, чтобы выпроводить меня из здания хотя бы ненадолго, — Эд делает паузу, слегка поджимая губы, будто от неприятного привкуса во рту. Через мгновение он продолжает. — Они списали это на диких собак. Я вынужден был согласиться, так как никакого другого объяснения попросту не было, хотя следы укусов были неправильные, и было слишком мало крови… — Эд щёлкает языком. — Но кому нужно моё мнение? Разговаривать с Эдом — всё равно что разучивать новый язык. Ничто в нём не складывается в единую картину — по всей видимости, его слишком часто упускали из виду, недооценивали и игнорировали, но посмотрите-ка на него сейчас: он против воли удерживает Пингвина в своей квартире. Даже больше: удерживает существо, намного превосходящее его силой, существо, на его глазах убившее человека одними только зубами. Похоже, Освальд упускает какой-то кусочек паззла. Какую-то важную информацию, которая помогла бы ему понять, почему Эд делает это и как ему хватает глупости (или храбрости) вести себя так. Почему ты спас мне жизнь, Эдвард? Почему ты продолжаешь спасать её, даже зная, что я этого не хочу? Кто ты такой? Эд поправляет очки на носу. — В любом случае, я пометил это для себя, как… ненормальность. Как некую загадку. А я так люблю загадки, — ухмылка возвращается на его лицо. — И они продолжали накапливаться. Каждые несколько месяцев — странные убийства, нехватка крови у жертвы, и это всегда списывали на собак. Недавно я… ознакомился ближе с тем, как выглядит след от собачьего укуса, и эти следы совершенно разные. Однако никого больше это не беспокоило: нет закономерности, нет мотива, и никто важный не умер. Освальд хмурится. Он думал, что достаточно хорошо заметал следы, но, похоже, одна или две жертвы ускользнули от его внимания. — Ладно, пусть так, но с чего ты взял, что это был я? Эд грозит ему пальцем: — Э, нет, мистер Пингвин. Один вопрос по очереди, помните? Вот же мерзавец. Освальд адресует ему сердечную улыбку: — Виноват, друг. Прошу, спрашивай. — Сколько правды на самом деле в мифах? Ну, знаете — солнечный свет, чеснок, распятия? Освальд раздумывает мгновение, прежде чем заговорить, решая для себя, как много он может открыть этому человеку, который кажется одновременно чужим и странно знакомым. — Мне и самому было любопытно выяснить это после того, как я… понял, чем я стал. Чеснок не вредит мне, то, что считается «святым», не обжигает меня или что-то в этом роде, — Эд нетерпеливо кивает, словно это он уже подозревал и сам. — С солнечным светом всё… хм… сложно. Случайный луч солнца не испепелит меня, но… если я нахожусь под солнцем слишком долго, мне становится некомфортно. Я старался не слишком искушать судьбу. Возможно, это и есть ключ к тому, чтобы покончить с его существованием. Ему не доставало сил после того, как он потерял сознание в том фургоне, но, может быть, на этот раз… — Отсюда и зонт, — для подобной дедукции Эд слишком уж собой доволен. Освальд тонко улыбается. — Именно. Внезапно странное ощущение расползается по его ногам, как будто десятки мелких насекомых пытаются проложить себе путь прямо под кожу. Освальд трёт ноги ладонями. Все эти расспросы необходимо срочно ускорить. — Почему ты вообще был в этом лесу? — Я хоронил тела. Ах. Вот оно что. Эдвард — убийца. Освальд даже не особенно удивлён — не после того, как тот фактически преподнёс ему мистера Леонарда на блюдечке. И всё же, сказанное вслух, это кое-что меняет. И уж точно это объясняет его интерес к Освальду как к биологически совершенному хищнику. — Я убивал людей, — Эд задыхается от восторга, глаза его сияют, улыбка становится почти тревожно широкой. — Вы даже не представляете, как здорово наконец сказать это вслух! Освальд поднимает бровь: — Тела… значит, больше одного? — Трое. Ох, храни его Господь. — Первый из них был ещё давно. Я уже похоронил его — на этот раз были ещё двое. Одного я никогда раньше не видел, но другой была… мисс Крингл. Кристен. Моя девушка. Бывшая девушка. Моя мёртвая бывшая девушка. — Да, Эд, я уловил твою мысль. — Ого, вы не представляете себе, как приятно с кем-то об этом поговорить! С кем-то, кто понимает. Освальд чувствует привкус желчи во рту. Ему требуется больше ответов, а эта натянутая беседа быстро исчерпывает себя. — Твоя очередь. Спрашивай. — У меня так много вопросов! Какой бы выбрать? — пока Эд размышляет, взгляд Освальда снова начинает блуждать, останавливаясь на шее Эда и на бледных следах пальцев на ней. Его пальцев. Освальд слегка хмурится. Он полагал, что эти синяки будут выглядеть куда хуже, но всего за двенадцать часов они, похоже, почти прошли. Был ли он и впрямь так слаб, что едва до него дотронулся? — Ладно… Как долго вы можете прожить без питания? Уже не в первый раз Освальд вздыхает. — На своём опыте я убедился, что не стоит выходить за пределы четырёх дней. Это не совсем правда. На самом деле, он может протянуть около недели, прежде чем дискомфорт окончательно становится невыносимым до такой степени, что его невозможно больше игнорировать. Чуть дольше — и, как он обнаружил, он быстро перестаёт соображать что-либо от голода, отчаянно желая только одного: сожрать первое же теплокровное существо, попавшееся на пути. Прошлой ночью Эда спасла его ужасная усталость и простая удача; бедный мистер Леонард был мёртв в ту же секунду, как Освальд почуял кровь. Освальд щёлкает языком. — Ты так и не объяснил, как ты понял, что это я убил тех людей. — Но это не вопрос, мистер Пингвин. Освальд очень старается не закатить глаза. Или не убить его. — Так много тонкостей с тобой нужно учитывать. — Я приму это за комплимент. Он моргает. Изгиб губ Эда кажется невероятно острым, что-то тёмное, опасное сверкает в его глазах. Это он так… флиртует? У Освальда неприятно и холодно скручивает живот, и что-то подсказывает ему — так оно и есть. Осознание заставляет его звучать резче, чем он намеревался. Он тяжело цедит согласные сквозь зубы — его переполняет вдруг изнутри необъяснимый гнев. — Комплимент неплохо бы для начала заслужить, прежде чем принимать, друг, а я ещё недостаточно впечатлён, чтобы сделать хоть один. Реакция Эда ожидаемо оказывается не той, которую он намеревался спровоцировать. Эд не выглядит испуганным, и не похоже, чтобы это напомнило ему о силе, которой Освальд владеет. Вместо этого его глаза сверкают странной смесью удовольствия и решимости, словно бы от шутки, которую Освальду ещё только предстоит понять. Освальд едва сдерживает рычание. Как этому человеку удалось совершенно вывести его из себя за один только разговор? — Объясни, как ты понял, кто я такой. Давай, Эд, скажи, что это не вопрос, только попробуй, ну же — и увидишь, что я могу сделать одними только ногтями – — Я видел вас. В клубе. «Maison de la Mort». И вот так просто Освальд возвращается разумом в ту ночь, обратно к запаху крови, слюны и пота, обратно к леденящей ярости, к стыду, вине и безнадёжности. Внутри у него всё сжимается. — Я не знал, что ты был там. — Да, я знаю. Это из-за меня вас выставили вон. — Ты? — изумление совершенно искреннее, холодное и пронзительное. — Там были копы, они бы обязательно заметили вас рано или поздно. Вас бы арестовали. Так что я вытащил вас оттуда, — Эд облизывает губы. У Освальда подскакивает пульс. — Тогда я и догадался. Я видел, что вы ушли точно перед тем, как случилось убийство. Тела были крайне изувечены, и сам клуб, посвящённый фанатам вампиров… Всё встало на свои места. Так это был ты. Ты заставил меня потерять контроль, ты открыл эту чёрную выгребную яму и позволил ей поглотить всю мою оставшуюся жизнь. Освальд стискивает зубы, чувствуя пузырящуюся внутри досаду. Так, пошло оно всё. — Почему ты делаешь всё это? Эд моргает. — Но сейчас моя очере… — Отвечай на вопрос. Что-то в злом голосе Освальда заставляет Эда немного притормозить. — Как я и сказал, мы с вами похожи. — Ты всё время говоришь это, — выплёвывает Освальд. — Потому что это правда. Ты действительно начинаешь испытывать моё терпение. — Ладно, ты догадался о том, кто я, отдаю тебе должное. Думаешь, ты такой умный? Вот что, Эд: я пробился на самую верхушку мафии, будучи абсолютно никем, я обыграл и Фальконе, и Марони и собственноручно покончил с Фиш Муни. Ты убил троих? Я убил больше людей, чем могу припомнить! — Мистер Пингвин, если бы вы только выслушали… Наконец Освальд действительно рычит — звук выходит низким и жутким, просачиваясь между тонкими губами. Ухмылка Эда немедленно пропадает с лица, и он выпрямляется, слегка отстраняясь от Освальда. Хорошо. Помни, с кем ты имеешь дело. — У тебя есть последний шанс сказать что-нибудь умное. Затем — я ухожу, и ты меня не остановишь. Эд смотрит на него так напряжённо, что его взгляд почти обжигает. Секунды уходят, утекают сквозь пальцы, как вода. Но Эд так ничего и не говорит. Конечности Освальда неуютно покалывает, у него начинает сосать под ложечкой — но зрительного контакта он не прерывает. Выбирай слова с осторожностью… — Думаю, я должен просто показать вам. В голове Освальда тут же включается сигнал тревоги. Показать? — Что… что ты… Но Эд уже приступил к действиям. Он встаёт, отпинывая от себя стул. То, как резко он движется, заставляет Освальда замолкнуть. Слишком поздно он понимает, что тот делает — и даже когда понимает, то не может в это поверить, потому что… Потому что Эд раздевается. Освальд открывает рот, чтобы выразить протест, но в его мозгу, похоже, случается короткое замыкание: дар речи покидает его в самый неподходящий момент. Он знает, что если бы мог — непременно покраснел бы. Если бы он мог, то ощутил бы, как горят кончики ушей, как щёки покрываются красными пятнами от поднимающегося изнутри смущения и — как ни странно — паники. В его разум врываются ужасные воспоминания о том, как матушка почти поймала его за разглядыванием непристойных картинок, когда он был ещё подростком — и эти воспоминания кажутся такими яркими, что он почти наяву слышит бешеный стук своего сердца и учащённое фантомное дыхание. Если раньше время тянулось до боли медленно, то теперь оно скачет сумасшедшими темпами. Кажется, что Эд успевает раздеться до трусов и майки за какую-то миллисекунду. Освальд поспешно отворачивается в сторону, чтобы не смотреть на него, и глубоко сожалеет в данную минуту обо всех принятых им решениях, которые вели к этому моменту; проклинает имена Галавана, Табиты и Гордона — снова, и снова, и снова, в таких выражениях, которые заставили бы его матушку разрыдаться. Он слышит глухой стук одновременно с тем, как на периферии его зрения Эд падает на пол. Так, это зашло уже слишком далеко. — Эд, я не знаю, какого чёрта ты, по-твоему, делаешь, но… Щёлк. Освальд прерывается на половине фразы, услышав этот звук. Нет. Этого не может быть. Щёлк. Щёлк. Он знает, что это за звук, он слышал его столько раз за последние несколько лет. И на самом деле это не щелчки — больше похоже на хруст. Не в силах сопротивляться искушению, Освальд решается взглянуть на происходящее. И застывает на месте. Эд лежит на полу, тело вытянулось далеко за пределы любой естественной человеческой позиции. Пальцы судорожно царапают пол, молочно-белая кожа резко контрастирует с тёмной древесиной на полу, и Освальд мог бы поклясться, что его ногти растут и утолщаются прямо на глазах. А это что… волосы? Спина Эда выгибается дугой, и – Щёлк. Щёлк. Щёлк. Освальд беззвучно матерится себе под нос. Эти звуки издают кости Эда — ломаясь, выходя из суставов, треща и, по всей видимости, меняя своё расположение. Это звучит, как агония. И тогда он понимает: Эд трансформируется. В тот же миг инстинктивное желание сбежать растекается по венам вместе со вспышкой адреналина — вот только Освальд не может шевельнуться. Его будто примораживает к месту этим не проходящим холодом, тело не слушается — и неважно, как громко мозг кричит ему бежать. Он не может отвести глаз от содрогающегося тела Эда, не может перестать смотреть, как его кожа идёт рябью и лопается волдырями. Наконец Освальду удаётся отвести взгляд от этого отвратительного зрелища — однако это никак не спасает его от бьющей по ушам жуткой какофонии звуков: скребущие по паркету ногти, треск ломающихся костей, и подо всем этим — сдавленные стоны агонии со стороны Эда. Проходит чуть больше минуты в этом странно замедленном времени, прежде чем всё наконец прекращается. Он поднимает голову — и вместо человека перед ним уже стоит волк. Зверь тяжело дышит, покачиваясь всем телом вверх и вниз при каждом выдохе. И он огромный. Должно быть, он доходит Освальду где-то до талии в холке. Когда он открывает рот, становятся видны большие, мощные клыки с резцами, торчащие из тёмно-красных дёсен. Шерсть у него — того самого оттенка каштанового, который обычно можно наблюдать на голове у Эда, такая тёмная, что кажется почти чёрной. Чудище находит его глазами — и Освальд безотчётно отодвигается к спинке дивана. Что-то тревожно сжимается внутри: ощущение — точь-в-точь как тогда, когда его мать была схвачена Галаваном. Существо нюхает воздух, медленно моргает и фокусирует на Освальде тяжёлый, почти физически ощутимый взгляд. Следует напряжённое мгновение тишины. Лишь навязчивое тиканье часов осмеливается нарушить возникший вокруг них вакуум. А затем волк плавно делает шаг вперёд. И даже в этом есть что-то категорически неправильное, потому что это движение выходит слишком точным, слишком хорошо просчитанным — как будто зверь проверяет его реакцию. Освальд, нервно сжимающий подлокотник дивана, по-прежнему остаётся неподвижен. Тело всё ещё напрочь отказывается повиноваться. Ещё один осторожный шаг. И ещё один. Когти волка тихо цокают по полу. Перед каждым следующим шагом он ненадолго останавливается — словно оценивает Освальда, прежде чем продолжить. И пока это существо приближается, он отстранённо замечает про себя, что спина зверя как-то сгорблена, задние ноги, будто бы слишком длинные для его тела, согнуты под странным углом. Ему приходит в голову, что, возможно, если бы тот захотел — то мог бы стоять на двух ногах, как человек. Всего в четыре шага существо оказывается рядом. Его вытянутая морда доходит Освальду чуть ниже уровня глаз, когда он сидит вот так, и Освальд вдруг чувствует безмерную благодарность за то, что ему в его новом состоянии больше не требуется дышать; если бы требовалось, он бы наверняка уже потерял сознание к этому моменту. Да с какой радости Эд решил, будто это делает их похожими? Вы оба монстры, Освальд. Его звериная сущность проявляется снаружи, но у вас обоих есть зубы и когти. Возможно, он не так уж и неправ… И поэтому, делая ещё один тщетный вдох, Освальд пытается. Пытается увидеть, что в этом создании объединяет их, что кажется ему таким странно знакомым в этом животном, пытается увидеть не волка, но человека… А потом ещё одно забытое воспоминание поднимается из тумана его сознания. О том, как он лежал, сжавшись в комок, в том ржавом фургоне, как кричал от боли, пока смерть смыкала пальцы вокруг его горла, как он готовился встретить свой конец — и как увидел появившееся из теней гигантское создание, покрытое мехом, и два огромных глаза вспыхнули в темноте. — Эд. Имя срывается с его губ само собой — и в то же мгновение ужас в его груди начинает понемногу смягчаться. Лёд тает от страха к восхищению. Это всё его глаза, понимает вдруг Освальд. В них нет того дикого выражения, которое обычно присутствует у животных; в них светится опасность — да, но и ум тоже. Эти карие глаза — слишком человеческие, в них слишком много эмоций, глубины и понимания, чтобы они могли принадлежать обычному зверю. Однако даже не это больше всего поражает Освальда. Нет: больше всего его поражает то, что эти глаза — ровно те же самые, на взгляд которых он наткнулся утром, едва проснувшись. Оборотни и вампиры. Кто бы мог подумать? Уши волка — нет, уши Эда — слегка дёргаются, когда он слышит своё имя. Всё так же плавно, будто опасаясь спугнуть Освальда, он садится на пятки, склоняет голову набок — и Освальду хочется рассмеяться от того, как это движение до боли напоминает Эда. Даже со всей этой шерстью. Он не может толком сдержать улыбку. — Так значит, это ты. Он верит в это. Как бы абсурдно это ни было. В конце концов, почему нет? Ничто в этом году не имело ни малейшего смысла с рациональной точки зрения. Если есть живой мертвец, то почему не быть волку, запертому в теле человека? Безусловно, этому должно быть какое-то научное объяснение — но это для Эда, не для него. Всё, что ему нужно, это верить своим глазам. Так что, несмотря на абсолютную нереальность происходящего, Освальд вынужден просто смириться с тем, в какой странной Вселенной он существует, потому что, если уж честно — что ещё ему остаётся? Он снова пристально разглядывает Эда, не упуская ни одной детали. Там, где раньше был скептицизм, теперь остаётся лишь зудящее любопытство. Освальд осторожно протягивает руку: — Можно? Эд моргает — раз, другой — и Освальд думает о том, как легко эти челюсти могут сомкнуться на его запястье и укусить… Он уже почти решает отдёрнуть руку прочь — но Эд движется первым. С искренним удивлением Освальд наблюдает, как Эд мягко подталкивает его пальцы носом. На мгновение Освальд замирает, не уверенный, что ему следует делать дальше; тёплое дыхание ласкает костяшки его пальцев. Проклятье, Освальд, возьми себя в руки. Это всё тот же Эд. Преодолев смятение и нерешительность, Освальд решает быть храбрым. Он начинает осторожно гладить спутанную тёмную шерсть, отчаянно пытаясь заставить свою руку не дрожать. Шерсть вовсе не мягкая, как можно было подумать, волосы в ней наощупь грубые и толстые — этот мех предназначен для тепла и защиты, а не для того, чтобы его гладили. Но даже так — в этом нет ничего неприятного. Освальд уже собирается опустить руку, не будучи уверенным, как много ещё Эд ему позволит. И тут волк закрывает глаза и подаётся вперёд, прижимаясь к его руке ближе. Освальду известно, что волки не умеют мурлыкать — и всё же краем уха он улавливает исходящее из груди волка урчание, такое тихое, что человеческий слух, вероятно, никогда бы не распознал его. В этом звуке содержится только один посыл: удовольствие. Освальд принимает это за разрешение. Так они и сидят какое-то время. Глаза волка остаются закрытыми, пока он устраивается поудобнее, наклонившись к нему ещё ниже. Ободрённый таким явным попустительством с его стороны, Освальд подключает и вторую руку: ласково гладит его по голове, чешет за ушами и вдоль шеи — снова и снова. Ощущения, вне всяких сомнений — самые что ни на есть сюрреалистические; и всё-таки есть что-то странно успокаивающее в этих простых повторяющихся действиях. Эд, кажется, тоже вполне себе наслаждается процессом. Неопределённое время спустя Освальд останавливается. Эд тут же вопросительно открывает глаза, пытаясь угадать, о чём он думает. Освальд немного отстраняется. — Ты удивительный, — слова покидают рот против воли. Он не может сердиться на себя за это — не в такой момент. — Просто… удивительный. Зрачки Эда чуть расширяются, пока он изучает взглядом его лицо. Затем он медленно наклоняется вперёд снова — и внезапно одним быстрым, резким движением лижет Освальда прямо в лицо. — А-а! Тьфу ты, Эд! Он отшатывается, вытирая слюну рукой. Эд наблюдает за ним с обескураживающим озорством. К его собственной неожиданности, вместо такого знакомого гнева, вскипающего под кожей, с его губ вдруг срывается сдавленный смешок. Он не может припомнить, когда в последний раз искренне над чем-то смеялся. Могут ли волки ухмыляться? Потому что как ещё описать это выражение… Выглядя чересчур довольным этой выходкой, Эд поднимается и поворачивается к нему спиной, щекотно мазнув по носу кончиком хвоста. С наслаждением потягивается, больше напоминая этим кота, чем собаку, и опускается на пол. Издаёт всё то же низкое гудение — и через мгновение Освальд понимает: трансформация началась снова. Он отводит взгляд, пока Эд меняется обратно. Наклоняется, чтобы подобрать с пола его зелёный халат. Когда тревожные звуки трансформации затихают, а чужое дыхание начинает больше походить на человеческое, он вручает халат Эду, по-прежнему глядя в пол. Эд одевается. — Это не совсем то, что я себе представлял, когда ты сказал, что мы с тобой похожи. Он выжидает ещё немного, прежде чем взглянуть на Эда. Щёки у того раскраснелись, и он немного пошатывается, выпрямляясь — как будто отчасти хочет снова встать на четыре лапы. Но всё так же широко улыбается и приземляется на диван рядом с Освальдом, запутавшись в собственных ногах. Те же глаза, что минуту назад располагались на мохнатой морде, сейчас смотрят на него с человеческого лица. — Что вы думаете? — он звучит изрядно запыхавшимся. — Я… э… — Освальд пытается подобрать слова, которые бы могли бы охватить весь этот рикошет эмоций за последние несколько минут. Безуспешно. — У меня нет слов, Эд. Ты необыкновенный. Освальд не думал, что это возможно, однако эта ухмылка и в самом деле становится ещё шире. — Это был комплимент, мистер Пингвин? Если бы я знал, что вас так легко «достаточно впечатлить», я бы показал это вам ещё прошлой ночью. Пожалуй, было лучше, когда ты не мог разговаривать… — Это наверняка сэкономило бы тебе кучу времени. Эд рвано выдыхает, и Освальд чувствует почти физически ощутимые волны энергии, исходящие от этого человека. Он вздрагивает. — Никто ещё не видел меня за этим раньше. Вы — первый. Мгновение Освальд таращится на него с открытым ртом. Уже второй раз за день Эд полностью лишает его дара речи. Как всегда в подобных случаях, Освальд привычно вспоминает о том, что его мать полагала самым главным: манеры. — Что ж, это… это большая честь, Эд, — сам не зная, зачем, он дружески хлопает его по руке. — Признаюсь, теперь я ощущаю себя в несколько невыгодном положении… что именно ты такое? Эд издаёт смешок: — Ну, полагаю, если не вдаваться в детали, меня можно назвать «оборотнем», так же как и вас — «вампиром». Но это не совсем верно, — Освальд вдруг ловит себя на том, что прекрасно понимает Эда. — «Ликантроп» — лучшее, что я смог подобрать. — Но ты… ты знаешь, как это работает? Освальд пристально наблюдает за чужой реакцией, пытаясь определить, как Эд относится к расспросам. К счастью, тот, кажется, и сам счастлив забыть о правилах их игры и тут же начинает торопливо отвечать. Наверное, ему хотелось с кем-то поговорить об этом уже очень давно. — Я строил бесконечные гипотезы о том, чем «это» может быть. Разные мифы предполагают разные причины — кара свыше от некой божественной сущности, чьё-то могущественное проклятие, заразная болезнь. Честно говоря, я без понятия. Я размышлял, не может ли это быть чем-то вроде генетической мутации, рецессивным геном, активировавшимся от какого-нибудь особого гормона… Единственное, в чём я уверен — так это в том, что я живу с этим всю свою жизнь. Освальд пытается переварить услышанное: — Ты хочешь сказать… что превращаешься в во… в это всю свою жизнь? — О господи, нет! Я имел в виду, что у меня всегда была эта моя «другая сторона», нечто звериное внутри. Физически проявляться это начало только в прошлом месяце. — Значит, ты сам решаешь, когда… обратиться? — в нём вспыхивает досада на то, насколько ограничен их словарный запас. Эд возвращает на нос очки — как будто он успел уже забыть, что нуждается в них. — Да. Ну, в большинстве случаев. Я трансформировался без своего желания только однажды, когда убил мисс Крингл, и это… Я абсолютно не контролировал свои действия тогда. Это было не слишком-то приятно. Оборотень. Чёртов оборотень. Я разговариваю с оборотнем — и разве я не должен биологически ненавидеть его или что-то вроде? Разве вампиры не их естественные враги? Во что, к дьяволу, превратилась моя жизнь? Он качает головой. — Извини, я… мне нужно обдумать это. — Нет, нет, всё в порядке, мистер Пингвин. Знаете, я даже не ожидал, что контакт будет таким приятным. А ещё вы пахнете совсем по-другому… — Эд? Что это? В какой-то момент после его торопливой обратной трансформации Эд успел закатать рукава халата, впервые открыв руки на свету. Бледная кожа покрыта шрамами, небольшими и разной формы, и все они выглядят слишком уж хирургически-точными, чтобы быть случайными. Освальд не знал, что он до сих пор способен ощущать тошноту — но теперь знает. — Кто сделал это с тобой? — Освальд берёт его за руку, закатывает рукав выше, чтобы обнаружить ещё больше этих порезов и мелких насечек, покрывающих чужое предплечье. Вид этих отметин раскалённым холодом отпечатывается на обратной стороне век. В грудь вонзается осколок необъяснимой ярости. Зачем кому-то желать причинить Эду вред? Зачем бы кому-то делать ему больно, оставлять эти не сходящие следы пыток на его безупречной коже, кто вообще посмел – — Я сам. Освальд вскидывает голову, ошеломлённо распахнув глаза. — Что? Что ты имеешь в виду? Спокойно — слишком спокойно, учитывая, что за хрень он несёт — Эд говорит: — Когда я впервые изменился, мне нужно было узнать больше о том, кто я такой. Так что я экспериментировал. А эксперименты требуют повторения и наблюдения, поэтому… — Поэтому ты резал себя, чтобы получить образцы кожи? — мозг Освальда просто не может переварить это, не может взять и забыть все эти шрамы, не может подавить иррациональное отвращение, поднимающееся изнутри. — Бинго. Не только кожи, разумеется. Вот. Эд указывает на неясного происхождения пятно на руке. Кожа над веной тёмная, пятно можно было бы принять за родимое — однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что оно не совсем правильного цвета и, кажется, отражает попавший на него свет. — Я должен был узнать, насколько правдивы мифы. Серебро не оказывают на кожу особого воздействия, остаётся только лёгкое раздражение после. Тем не менее, я должен был исследовать всё досконально. И ввёл себе небольшую дозу коллоидного, то есть жидкого серебра в кровь. — И? — собственный голос звучит сухо и сдавленно. Эд морщится. — Серебро не слишком… сочетается с моей новой анатомией. Это были не самые весёлые выходные, — он делает паузу. — Мистер Пингвин… что-то не так? У вас такая, эм, крепкая хватка… Освальд отпускает его руку, едва замечая оставшиеся на ней красные следы от его пальцев. — Так вот что ты собираешься со мной сделать? Пытать — нет, ставить на мне опыты, как на какой-нибудь лабораторной крысе? — Нет! Нет, мистер Пингвин, это не… Освальд встаёт, пошатываясь. — Меня тошнит. Эд вскакивает следом, и эти глаза, ещё мгновение назад полные эйфории, сейчас темны от паники и отчаянья. Освальд почти чувствует себя виноватым за это — но приступ вины на удивление легко подавить, когда во рту чувствуется привкус желчи. Нет, этого не может быть. — Мистер Пингвин, я могу заверить вас, что вам нечего опасаться с моей стороны. Я бы непременно спросил разрешение, прежде чем… — Эд, заткнись. Освальд поднимает руку, заставляя его замолчать. Другой рукой он хватается за живот. Это решительно невозможно. — Меня сейчас стошнит. Меня действительно сейчас стошнит. Потом всё случается очень быстро. Лихорадочно сканируя комнату взглядом, Освальд замечает мусорное ведро на кухне. На сверхчеловеческой скорости он бросается через всю комнату, падает возле ведра на колени — и из его рта извергаются потоком кровь и желчь. Живот болезненно скручивает. Практически в ту же секунду Эд оказывается рядом — успокаивающе гладит по кругу его спину, пока Освальд давится чужой кровью, обжигающей горло изнутри. Он хватает ртом воздух — это не помогает. Он остро жаждет тепла — но всё его существо пронизано холодом. Это длится, кажется, целую вечность. Почти столько же, сколько длилась трансформация Эда. Каждая секунда приносит боль. Наконец это прекращается. Освальд обессиленно прислоняется спиной к стене: его слегка потряхивает, и каждая косточка, каждая клеточка в теле ноет от изнеможения. Перед глазами пляшут тёмные пятна, мир вокруг расплывается в тумане, то теряя свою чёткость, то вновь её обретая — словно он смотрит через объектив сломанной камеры. Эд на мгновение куда-то исчезает, затем на удивление быстро возвращается. Освальд чувствует что-то холодное возле губ. — Пейте. У Освальда не осталось сил сопротивляться. Прохладная вода стекает по потрескавшимся губам в рот, льётся в ноющее горло, будто выжженное кислотой. Но несмотря на мимолётное облегчение, которое вода приносит, секундой спустя он выплёвывает её обратно, слабо мотает головой туда-сюда в попытках вытолкнуть жидкость изо рта. — Не могу пить, — произносит он, задыхаясь; язык теперь кажется даже более сухим, чем прежде, словно из него высосали всю влагу. — Только кровь. Он позволяет Эду поднять его и отнести обратно в кровать, в конечностях будто ни одного сустава не осталось. Касаясь головой подушки, он издаёт тихий стон — горло словно обёрнуто наждачной бумагой изнутри, глаза слезятся и чешутся. Почему сейчас, впервые за весь год, он снова может спать? Эд ласково гладит его по волосам. У него тёплые руки. Освальд расслабляется ещё немного. — Не…правильно. Тот мягко упрекает: — Не разговаривайте, мистер Пингвин, вам нужно поспать. — Нет… никогда не… рвало. Раньше. Он снова стонет. Зелёный свет превращается в изумрудные точки, танцующие под веками в темноте. — Так... не должно быть. И, сказав это, он проваливается в забвение.