I'm here trying not to bite your neck but it's beautiful and I'm gonna get so drunk on you and kill your friends. You'll need me and we can be obsessed and I can touch your hair and taste your skin the ghosts won't matter 'cause we'll hide in sin (Vampire Smile - Kyla la Grange)*
Чёрный. Синий. Красный. Цвета вспыхивают и гаснут под веками, вспыхивают и снова гаснут — раскалённые, яркие до боли. Он не знает, почему его глаза закрыты. Он не знает, что эти цвета означают. Он не знает, что за громкий, нарастающий гул шумит в ушах. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Эду не нравится не знать. Так что — он открывает глаза. Синий. Красный. Фиолетовый. Калейдоскоп цветов ослепляет, застревает в глазах, как гравий, но он моргает и стряхивает их прочь. — Нервничаешь? Теперь Эд видит: он в ночном клубе. Со всех сторон он окружён толпой, чужие тела и запахи плотно сдавливают его в кольцо — так плотно, что недалеко до клаустрофобии. И с ним танцует мисс Крингл. — Просто расслабься, Эд. Ты похож на привидение. Мисс Крингл запрокидывает голову и беззаботно смеётся. Она обвивает руками его шею и притягивает его ближе. На ней нет очков. — Разве ты не этого хотел? Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Они танцуют целую вечность в ритме безостановочно бьющегося сердца. Мисс Крингл всё ещё смеётся. Эд не уверен, над чем именно. Вспышка красного попадает в поле его зрения — слишком поздно Эд понимает, что это. Мисс Крингл поднимает руку и вытирает капающую из носа кровь. Смотрит на красное пятно на коже и снова смеётся. Что-то говорит, но Эд не слышит. Кровь продолжает прибывать. Она сбегает струйкой из её носа, стекает по губам — всё больше, и больше, и больше. А затем кровь начинает сочиться из её глаз и ушей, она растягивает рот в улыбке, и кровь собирается в уголках её губ, как смазанная помада. Эд не может пошевелиться: её руки, словно стальные прутья, не дают ему сдвинуться с места. Мисс Крингл продолжает смеяться. Её щёки расползаются на лоскуты, её зубы гниют на глазах и выпадают изо рта — Эд слышит, как они со стуком падают ему на ботинки. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Её кожа, её прекрасная кожа слезает с неё кусками, как намокшие обои, волосы выпадают целыми клочьями. Она всё ещё смеётся. Правый глаз выпирает из орбиты на мгновение — в радужке цвета леса танцует зелёный свет — а затем выскакивает из глазницы, как пробка от шампанского; в нём копошится личинка. Глаз попадает Эду по щеке. — Он тоже умрёт. Прямо как я. Эда вот-вот вырвет: запах такой сильный, что забивает его обоняние, это запах гниющего мяса, запах разложения – — Поймай его, если сможешь. И в завершение череп мисс Крингл раскалывается надвое, выпуская напоследок рой мух, и она осыпается в кучку праха и червей. Эд тут же отшатывается, спотыкаясь, и пятится назад. Толпа вокруг проступает чётче: сплошь гротескные клоунские лица, хохочущие и рыдающие, руки и ноги в карнавальных костюмах странно механически дёргаются под этот непрерывный грохот, такой громкий, что он вынужден закрыть уши. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Он вдруг понимает, где находится. «Maison de la Mort». Свет слепит так сильно, что поначалу он не заметил. И тогда он видит его, Освальда Кобблпота, неловко ковыляющего прочь, пока толпа не смыкается за ним. Эд зовёт его по имени, кричит ему вслед, но шум вокруг перекрывает всё — словно какой-нибудь титан где-то наверху топчет гигантскими ногами. Так что Эд срывается с места и бежит. Бесконечно долгое время спустя корчащаяся толпа выталкивает его из себя, и он наконец настигает его. Освальд стоит прямо перед ним. Вокруг темно. — Ты пришёл спасти меня? Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Эд пытается ответить, но его слова тонут под звуком этих глухих ударов. Освальд шагает к нему — и внезапно Эд чувствует, как тьма оборачивается вокруг его запястий серебряными цепями. Его вздёргивает за руки вверх, растягивая его, как на дыбе, и он едва может шевельнуться. От попыток сопротивления невидимые цепи только затягиваются крепче. Освальд делает к нему ещё шаг и оказывается так близко, так до боли близко. В его глазах нет ни капли цвета — они похожи на чёрные смоляные ямы. В зрачках отражается танцующий свет. Красный. Фиолетовый. Зелёный. — Разве ты ещё не понял, друг? Он протягивает руку и нежно проводит пальцами по щеке Эда. Слышится шипение, которое могла бы издавать змея или струя пара. Эд смотрит вниз и видит: пальцы Освальда, касающиеся его щеки, начинают растворяться, словно его кожа покрыта кислотой. Эд пытается отдёрнуть голову, но уже слишком поздно — он может только в ужасе наблюдать, как чужие пальцы истаивают до второй фаланги. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. — Ты не можешь спасти меня, Эдвард. Нет, нет, пожалуйста, уходи, не трогай меня, Освальд, нет – — Всё, что ты можешь — это убить меня. Освальд целует его и начинает распадаться на атомы, лицо его кумира слезает с черепа слой за слоем и тает, и стекает ему в горло, липкое и горячее, и Эд может только кричать, кричать и кричать…////
— Эд, не стой над душой. Я отсюда слышу, как ты думаешь. Мистер Пингвин, я предельно уверен, что это утверждение физически невозможно… впрочем, вампирическая жизнь после смерти, технически, тоже подходит под определение «невозможного». Пожалуй, мне нужно избавиться от этого слова в своём лексиконе. Уже почти девять вечера: с неба давно пропали последние остатки заката. Несколько часов назад Эд вернулся домой после крайне беспокойного рабочего дня — и обнаружил, что Освальд Кобблпот, к его радости, всё ещё пребывает в его квартире. Уже третий день подряд. Только сейчас реальность ситуации затапливает его с головой. В конце концов, вероятность того, что Освальд Кобблпот, Король Готэма, массовый убийца и вампир, добровольно выбрал остаться в квартире Эдварда Нигмы, кажется довольно неправдоподобной. У него даже возникала мысль рассмотреть для себя возможность того, что он окончательно сошёл с ума, и весь последний месяц был всего лишь галлюцинацией, спровоцированной травмой от потери мисс Крингл… если бы не этот странный новый запах, который теперь пронизывает его квартиру. Запах Освальда. Почему-то большего ему и не требуется. На каком-то инстинктивном уровне это напоминает ему, что всё по-настоящему, всё реально, и что это шанс для него, который он никак не может упустить. — Прошу прощения, мистер Пингвин. У меня просто… слишком много всего на уме сейчас. Освальд поднимает бровь, каким-то образом умудряясь выглядеть респектабельно, даже будучи одетым только в пижаму Эда (свежевыстиранную, все пятна крови были выведены) и вальяжно расположившись на старом диване, который давно пора бы выбросить. Ноги его лежат поверх журнального столика. И тоже обуты в тапочки Эда. …Окей, возможно, ему предстоит ещё немного поработать над тем, чтобы окончательно поверить в происходящее. Вчера когда Освальд проснулся после того, как в третий раз потерял сознание в этой квартире, он пребывал в крайне дурном расположении духа. Правда, в «хорошем расположении духа» Эду видеть его ещё не доводилось (возможно, понятие хорошего настроения было довольно относительно, когда дело касалось Освальда), однако тем утром он был особенно сварливым. По всей видимости, ни спать, ни испытывать тошноту впервые после смерти ему не особенно понравилось. Эта раздражительность привела к тому, что он был откровенно недоволен, когда выяснилось, что Эду всё ещё нужно иногда ходить на работу: « — Итак, на данный момент я должен просто… что, ждать здесь круглые сутки? — С тех пор, как вы оказались в моей квартире, вы теряли сознание уже три раза. Так что — да, мистер Пингвин, вам требуется отдых, чтобы восстановиться. — И пока я «восстанавливаюсь», что именно ты предлагаешь мне делать с таким количеством свободного времени? — У меня есть книги. Телевизор. И граммофон. Думайте об этом как об отпуске». Освальд наградил Эда долгим испепеляющим взглядом. — Вы играете на пианино? У меня есть ноты. В особенности вам бы понравилось одно произведение, оно называется «Моя Мать»… Освальд вздохнул и вернулся к чтению своей книги. — …Я приму это за “нет”.» И всё-таки он не попытался уйти снова. Более того, Эд пережил одну ночь с Освальдом в своей квартире, который на этот раз бодрствовал всё это время, и вновь каким-то образом избежал удушения. Вероятно, ему следовало благодарить судьбу за свою удачу. Было невероятно странно проснуться тем утром и обнаружить, что Пингвин, Король Готэма, сидит ровно на том же месте, где он был, когда Эд закрывал глаза прошлой ночью. А затем его поприветствовали тихим «слава Богу, ты не храпишь»… да, это точно можно было назвать «странным». А ещё это было… почти по-домашнему. Он старается игнорировать волнение, которое вспыхивает под кожей от употребления слов «Пингвин» и «по-домашнему» в одном предложении. — Я думал, для тебя даже дышать невозможно без того, чтобы у тебя было «много всего на уме». Эд моргает, возвращаясь в реальность. Фокусирует взгляд на лице Освальда, отмечая про себя, как уголок его рта дёргается от удивления. Он знает, что это шутка — одна из тех, которые он много раз слышал в свой адрес — но, говоря это, Освальд не выглядит жестоким. Просто искреннее наблюдение, высказанное, однако, с достаточной долей такта, как будто Освальд почти уверен в том, что это правда, но не до конца. Видеть его в этот момент… в этом гораздо больше человечности, чем Освальд позволял себе показывать прежде: в его взгляде сквозит мягкость, хотя он, вероятно, этого даже не осознаёт. — Да. Полагаю, что так и есть. Но именно это и делает меня гениальным. Освальд блестит глазами в ответ. — Не волнуйся. Я знаю это чувство. Эд позволяет себе чуть улыбнуться. Это приятно — не ощущать потребности оправдываться за свой ум, но вместо этого чувствовать… гордость. Понимание. — И я «стоял у вас над душой», потому что хотел бы кое-что у вас спросить. В тот же миг удовольствия во взгляде Освальда как не бывало. Между ними словно опускается невидимая стена, и Эд практически видит, как тот возводит в боевую готовность свои ментальные щиты. Со смутным удивлением Эд обнаруживает, что беспричинно этим разочарован. — Спрашивай, друг. «Друг». Ох, если бы ты только действительно имел это в виду, Освальд, если бы ты только не использовал это слово как простое ласковое обращение, если бы не называл другом в своё время Джима Гордона, Галавана и Фальконе, разве ты не знаешь, что слово — это оружие, и оно ранит не хуже ножа, почему ты разбрасываешься им так легкомысленно, почему это слово не значит для тебя ничего — Эд мешкает с ответом, поправляя очки на носу. — Что ж, раз уж мистер Леонард, хм, не подошёл вам, я полагаю, вам понадобится больше…больше… — Крови, — Освальд поджимает губы, выглядя ещё более недовольным, чем раньше. — Ты можешь сказать это, знаешь. Я не вырву твои голосовые связки только потому, что ты произнёс слово вслух. Он наблюдает за тем, как Освальд медленно закрывает книгу, которую держит в руках, как его пальцы обхватывают её корешок, и старается не думать о том, как те же пальцы обхватывали его шею, старается не поддаваться фантомным ощущениям ногтей, впивающихся в кожу точно над сонной артерией, старается не вспоминать, насколько эти пальцы были обжигающе ледяными. Эд сглатывает. — Да, мистер Пингвин. Разумеется, не вырвете. Несмотря на то, что у Эда нет какого-то особого опыта в социальных взаимодействиях, даже он может сказать, что в их с Освальдом осторожной дружбе до сих пор присутствует некоторая неловкость. Напряжённость сквозит в каждом разговоре, как вездесущее напоминание о том, что меньше суток назад Освальд едва не разорвал ему горло. Он знает, что было бы неправильно сразу же переходить от прямого нападения к распеванию песенок под пианино, и часть его даже наслаждается этим напряжением, но… Он знает, что между ними может быть нечто большее. Он знает, что хочет чего-то большего. — Тем не менее, ты прав. Мне нужно больше крови. Но я, — Освальд пронизывает его взглядом, — видимо, всё ещё не могу покинуть квартиру? — Да, именно так. Только на некоторое время, — добавляет он поспешно, стараясь, чтобы это не звучало как приказ. Он догадывается что приказы Освальд воспринимает не очень хорошо. — Значит, мы повторяем опыт с мистером Леонардом в виде «доставки на дом»? — Думаю, это неплохо сработает и во второй раз. Мы убьём двух зайцев одним выстрелом: вы не умрёте от голода и заодно продвинетесь ещё немного в своей мести Галавану… Но это, эм, не совсем то, что я хотел спросить. Освальд хмурится и открывает рот, чтобы что-то сказать — однако Эд опережает его, зная, что если не спросит сейчас — то не спросит никогда. Он делает шаг вперёд, крепко сцепив перед собой руки. — Мистер Пингвин, как вам известно, я начал новую страницу моей жизни, открыл для себя, кто я на самом деле, осознал свой потенциал — и так далее, и тому подобное. Но сам по себе дальше я продвинуться не могу. Следует небольшая пауза. Освальд выжидательно наклоняет голову. Эд медленно втягивает воздух через нос и продолжает: — Я всё ещё так ужасно неопытен во всём… этом, — он неопределённо машет рукой, не совсем уверенный в том, что пытается этим жестом показать. — Я всего только месяц знаю об этой своей части, о том, что я могу… что я хочу причинять людям вред. Убивать их. Он делает ещё один глубокий вдох — и ловит на себе острый, пронзительный взгляд Освальда. — Ваш же опыт, мистер Пингвин, с другой стороны, можно назвать просто бесценным. Я так многому мог бы у вас научиться. Я хочу сказать, вы занимаетесь всем этим уже больше года, и я говорю не только про сверхъестественную часть — вы проделали свой путь к верхушке мафии, сохранили свои способности в секрете, убили… — Я прекрасно осведомлён о том, что я сделал, — выражение лица Освальда остаётся совершенно нечитаемым, нарочито бесстрастным, и не выдаёт ни единой его истинной мысли. Это ужасно нервирует. — Переходи к делу. О чём ты хочешь попросить? Сейчас или никогда. — Я хочу… — Эд облизывает губы. — Я хочу, чтобы вы научили меня убивать. Его пульс учащается, под кожей гудит адреналин, пока он ждёт ответа. Освальд едва заметно хмурит лоб. И какое-то мгновение просто… смотрит на него. Его тёмные глаза изучающе и оценивающе проходятся взглядом по всей длине его тела, и хотя Эд знает, что в этом взгляде нет ни злобы, ни одобрения, он всё равно вынужден подавить дрожь. Целиком занимать всё внимание Короля Готэма, думает он отстранённо, может породить у него настоящую зависимость. — Хорошо, — он моргает, не уверенный, что правильно услышал. Освальд тихо хмыкает себе под нос — как Эд надеется, одобрительно. — Я могу научить тебя. По крайней мере, пока ты на двух ногах, а не на четырёх — я не особенно разбираюсь в этом. Он недоверчиво хлопает глазами — сердце всё ещё бешено колотится в груди. — Мистер Пингвин, это… это было бы… — Один момент, — Освальд испытующе смотрит ему в лицо, и это заставляет Эда замолчать на полуслове. — Я никому не делаю одолжений просто так, по доброте душевной. Он чуть кривит губы — и что-то обрывается у Эда внутри. Ну конечно же, он попросит что-то взамен. Вспомни вашу с ним недавнюю игру: возьми и дай, тяни и толкай, кот и мышь. Чего ты ожидал? Что он будет обращаться с тобой как с другом? — Скажем, я буду твоим «наставником»… что я получу взамен? Освальд продолжает смотреть — глаза у него тёмные и лукавые. И Эд вдруг понимает, что тот провёл целый день в одиночестве, наверняка успел заскучать, и он, Эд, — его единственное на данный момент развлечение. Что ж, в таком случае, он вполне может ему подыграть. Он склоняет голову набок, испытывая сильное искушение сказать ему, что это будет платой за спасение его жизни… Но опять же, сейчас, вероятно, не лучшее время, чтобы упоминать об этом, учитывая его первоначальную реакцию на это заявление. Прищурившись, Эд встречает взгляд Освальда своим и бесстрашно его выдерживает, быстро размышляя. — Вы, наверное, уже устали от этой пижамы? Крохотная искра удивления мелькает в чужих глазах, прежде чем испаряется без следа — но Эд уже знает, что попал в точку. — Продолжай… — Если вы дадите мне один урок, — он скрещивает руки на груди, слегка усмехнувшись, — то я куплю вам костюм. Реакция следует незамедлительно: — Я выбираю фасон и крой. — Отлично. Один урок, и я определяю бюджет. — Один урок, твой бюджет, и я выбираю портных. Усмешка Эда растягивается и превращается в настоящую ухмылку. — Идёт. Они остаются взаимно друг другом довольны. В полумраке быстро сверкают зубы — прежде чем Освальд с видимым усилием стирает улыбку с лица, словно бы в последний момент вспомнив, что ему не полагается наслаждаться происходящим. Он снова открывает книгу, делая вид, что потерял к нему интерес. — Раздобудь другого мистера Леонарда, и мы приступим. — …Сегодня? Он поднимает на него глаза и вновь убийственно изгибает бровь. — Я хочу свой костюм. И кроме того, — он пожимает плечами и возвращается взглядом к книге. — Я голоден.////
Эд — человек невероятно организованный по своей натуре. Он привык скрупулёзно планировать всё наперёд, чтобы по возможности быть готовым к любому повороту событий. А потому он заранее пометил для себя в этом довольно удобном списке помощников Галавана тех, кто живёт в радиусе пяти кварталов от его дома (Галаван стал мэром явно не просто так). За Леонардом следует Рори, и он снова охотится в своей человеческой форме, затем заталкивает жертву (мужчина, среднего возраста) в багажник своей машины в тёмной аллее. Это всё ещё кажется таким же неестественным, как и в прошлый раз, но он не может позволить себе совершить ошибку, не тогда, когда дело касается Освальда. На этот раз он не оставляет на субъекте никаких порезов. Освальд уже жаждет приступить, как только он переступает порог квартиры — однако Эд настаивает на том, чтобы сделать всё, как подобает. Он проверяет кровь субъекта, выискивая любые возможные признаки болезни, инфекции — чего угодно, что может навредить Освальду или спровоцировать реакцию отторжения в его теле. Однако мистер Рори, судя по всему, здоров как бык. На часах уже 23:28, когда они наконец готовы начать. Бог двоицу любит**. Эд прочищает горло. — Мистер Пингвин? Мы готовы. В его жилах всё ещё поёт адреналин после вечерней экскурсии. И, когда Освальд поднимает на него глаза, Эд чувствует, что и в нём вскипает такое же нетерпение. Наконец-то. Развлечение. — Итак, ты хотел урок? Освальд плавно поднимается с дивана и ковыляет к постепенно просыпающемуся мистеру Рори, привязанному к одному из уцелевших стульев Эда. Лицо Освальда превращается в отточенную с годами маску: только потемневшие глаза и взбудораженный запах выдают его истинные эмоции. Эд кивает. У него отчего-то пересыхает во рту. — Хм-м, — в задумчивости тянет Освальд и начинает медленно обходить стул по кругу, по часовой стрелке. — Присмотрись к мистеру Рори. По-настоящему к нему присмотрись. Эд облизывает губы, полностью сосредотачивая внимание на мужчине — нет, на человеке перед ним. Он нюхает воздух. Пахнет застарелым потом и страхом. Мистер Рори начинает дёргаться в своих верёвках. — Что есть у нас, чего нет у них? Эд ухмыляется. — У нас есть сила. Человек на стуле в ответ на это мычит сквозь кляп что-то, что звучит подозрительно похоже на «о чём вы, чёрт возьми, говорите». Освальд в раздражении закатывает глаза — и вдруг его кулак на полной скорости врезается тому в лицо. Эд слегка вздрагивает от болезненного щелчка, который издаёт шея мистера Рори — ему не хотелось бы, чтобы тот закончился даже раньше, чем Освальд начнёт свой урок — но через мгновение дыхание пленника восстанавливается, и отвлекающие невнятные звуки резко прекращаются. Эд снова проводит языком по губам. Сердце начинает биться ещё быстрее. — У нас есть скорость. Наши инстинкты. — И что это для нас означает? Освальд продолжает плавно кружить вокруг них обоих. Проходит за спиной Эда, пока он раздумывает над ответом. — Это означает, что когда мы сражаемся с ними, когда мы охотимся на них — у нас есть преимущество, которым можно воспользоваться. — Верно, — Освальд щёлкает языком. Его голос — легче пёрышка. — Но это означает также, что мы становимся чересчур самонадеянными. И внезапно Эда дёргают назад, тянут вниз, и что-то холодное касается его горла, что-то острое, смертельно острое прижимается к его коже, и ну разумеется, идиот, идиот, первое правило драки — ни за что не упускать из виду угрозу. Освальд очень близко: он стоит, мёртвой хваткой удерживая его поперёк груди, и Эд не осмеливается сопротивляться его хватке, не тогда, когда нож так близко, в одном случайном движении от забвения. Губы Освальда почти касаются его уха: — Что говорят твои инстинкты сейчас? Голос Освальда становится опасно низким, когда он прижимает нож к его шее чуть сильнее. Эд шипит, отчаянно пытаясь сдержаться, пытаясь не слушать далёкое рычание Зверя, призывающего сейчас же оторвать Освальду руку. Любое резкое движение, ещё совсем чуть-чуть давления под неправильным углом — и Освальд пустит ему кровь, а после этого вся ситуация начнёт стремительно ухудшаться… — Тебе хочется дать отпор, не так ли? Сделать мне больно так же, как я вот-вот сделаю тебе. Все твои инстинкты поют о том, чтобы разорвать меня за это на кусочки. Он задевает губами кончик его уха, говоря всё это, и что-то тёплое, сладкое льётся прямо в пульсирующую смесь страха и адреналина у Эда внутри. Он сглатывает — кадык слегка дёргается под лезвием ножа — и внимательно прислушивается к тому, что именно твердят ему пресловутые инстинкты. — Да, — выдыхает он. Запах железа и близости Освальда затуманивает его восприятие. Он закрывает глаза. — И почему же ты не следуешь им? Что, если в этом и заключался план Освальда всё это время? Что, если это и было его истинным намерением с самого начала — лгать ему, пытать его, искушать его самым болезненным способом из всех возможных, чтобы окончательно свести его с ума… — Потому что вы убьёте меня, стоит мне попытаться. Следует пауза. Эд не смеет дышать. Тишина словно придавливает их тела друг к другу — так близко. Слишком близко. — Ты прав. Освальд отпускает его резким толчком, отводит нож, не повредив кожу. Эд спотыкается, заваливается вперёд — приходится ухватиться за кровать, чтобы не упасть. Адреналин бурлит в теле так сильно, что у него едва ли не дрожат ноги. Он тут же поворачивает голову, мышцы напрягаются в ожидании драки — но Освальд даже не смотрит в его сторону. Всё его внимание теперь занимает мистер Рори. Нож из кухонного набора Эда расслабленно лежит в его руке. — У нас есть сила, и скорость, и «инстинкты», да. Но только то, что мы отличаемся от них физически, не значит, что мы отличаемся и умственно тоже. Они всё ещё способны перехитрить нас. Мы склонны забывать об этом, если становимся слишком высокомерны. Освальд делает шаг вперёд, неотрывно глядя на пребывающего без сознания мистера Рори. Его глаза кажутся какими-то отстранёнными, как во время их первого разговора после его пробуждения здесь, когда эти глаза заволакивала непонятная тусклая пелена. Эд невольно задаётся вопросом: присутствует ли Освальд мыслями здесь и сейчас, или же где-то ещё? — Я потерял бдительность, Эд. Галаван выяснил правду. Моя мать была убита из-за ошибок, которые я допустил по неосторожности. Из-за моей…— он сжимает зубы и сглатывает, будто желая взять свои слова обратно. И снова Эд наблюдает, как тот делает бесполезный вдох. Выдох. — Если мой опыт чему-то и научил меня, то этому: излишняя заносчивость ведёт к вымиранию. Продолжи идти этим путём — и он приведёт тебя только к разрушению и боли. В том, как он произносит это, есть что-то безвозвратное, окончательное, как будто он уже устал от жизни, и упомянутое «вымирание» его ничуть не беспокоит. — Как тебе такой урок? Эд не может произнести ни слова — рикошет эмоций в его груди слишком сильный. Он только кивает, надеясь, что Освальд поймёт. Он понимает. От вида того, как Освальд готовится к своей трапезе, у него вновь захватывает дух. На этот раз Освальд действует гораздо более расчётливо — принимает осознанное решение убить вместо того, чтобы беспрекословно повиноваться инстинктивному приказу выжить любой ценой. Теперь всё происходит медленнее. Почти бережно Освальд наклоняет голову мистера Рори назад, убирает с его лица неряшливые пряди длинных волос. И если мистер Леонард умер обезличенным, а его крики и стенания заглушал наброшенный на голову мешок — то мистер Рори встречает свой конец, будучи выставленным напоказ, беззащитным и молчаливым. Почему-то возможность видеть его лицо делает всё это каким-то более личным. Более реальным. Не мигая, Эд смотрит, как Освальд поднимает нож, держит его так какое-то мгновение… И вонзает. Как только нож входит в горло, с почти хирургической точностью разрезая сонную артерию — Освальд сразу же вытаскивает его обратно. На замену лезвию тотчас приходит его рот; Эд улавливает блеск зубов, вонзающихся в кожу вокруг раны в тот же миг, как кровь начинает бить фонтаном. Влажный сосущий звук и тихий болезненный стон, исходящий из глубины горла Освальда — единственное, что нарушает повисшую в квартире мёртвую тишину. Это — и странный глухой звон у него в ушах. Эд сжимает спинку кровати крепче. Ох, Освальд, ты и правда понятия не имеешь, что ты со мной делаешь, верно? Он снова ощущает настойчивую потребность присоединиться к нему в этом пиршестве. Слизнуть каплю крови из уголка его рта шершавым волчьим языком. Охотники, объединённые искусством смерти — это было так прекрасно. Но эта тишина, эта неподвижность… они примораживают Эда к месту. По какой-то причине одно только это делает всё происходящее почти неприличным. Грязным. И с каждым неразборчивым стоном Освальда, с каждой секундой, когда его пальцы судорожно комкают мятую рубашку мистера Рори, становится всё труднее игнорировать болезненный сладкий жар в животе, который бурлит, заполняет его, затопляет с головой… Наконец всё прекращается. На часах — 23:36. Всё случилось так быстро. В этот раз, когда Освальд встречается с ним взглядом — чёрные зрачки такие широкие, что Эд мог бы в них провалиться — в его глазах нет ярости. Вместо этого в его взгляде читается некая застенчивость, смущение от того, что за ним наблюдали. Эд ловит себя на том, что слабо улыбается Освальду, подходя ближе. И протягивает ему бумажную салфетку. Освальд медлит, глядя на Эда тёмными глазами в мимолётной растерянности, прежде чем принять его подарок; затем он небрежно вытирает рот и выпрямляется, чуть дрожа. Голова мистера Рори запрокидывается назад, и Эд замечает, какой неестественно бледной стала его кожа за такое короткое время. Две дырки, едва крупнее стеклянного шарика, уходят тёмными красными тоннелями вглубь шеи. — Я могу убраться, — голос выходит на удивление ровный. Как бы он ни старался, Эд не может оторвать глаз от шеи мистера Рори, изо всех сил сражаясь с порывом дотронуться до своей собственной: воспоминание о стали, касающейся кожи, ещё столь свежее, что кажется, будто лезвие всё ещё там. — Тебе понадобится это, — что-то ложится в его пустую ладонь, и Освальд, чуть задев его плечом, хромает прочь. — Что… Эд смотрит вниз — на то, что, по всей видимости, является измятым клочком бумаги — и пробегается взглядом по наспех нацарапанным на нём цифрам и бессвязным фразам. Ответ на его оставшийся непроизнесённым вопрос сам щёлкает в сознании спустя меньше секунды после того, как слово вылетело из его рта. Без всякого выражения Освальд говорит: — Это мои мерки.////
Днём позже после их урока Эд возвращается с работы — и обнаруживает, что Освальда в квартире больше нет. Осознание этого факта немедля вызывает у него острый приступ паники, ревущей в груди, холодный ужас сгущается вдоль границ его и без того оцепенелого разума (ещё одна ночь, полная проклятых кошмаров, оставила его мозг почти без топлива). Он роняет сумку на пол, и тысяча мыслей вгрызается в его череп, потому что он знал, он знал, что не следовало оставлять его одного, стоило сказаться больным и остаться с ним, этот «урок» прошлой ночью должен был служить предупреждением, и неужели он действительно был так глуп, что решил, будто Король Готэма может когда-либо захотеть остаться с ним, нет, на это нет времени, думай, его нужно вернуть, попытаться выследить его пойти по его запаху привести домой спасти его прежде чем он сделает это прежде чем но что если слишком поздно для этого ты идиот что если он ушёл что если он больше не хочет тебя видеть что если он пошёл за Галаваном что если он… — Эд? Голос Освальда звучит слабо и неразборчиво, и он едва слышит его сквозь весь этот шквал мыслей, но — боже, волна облегчения обрушивается на него с силой настоящего цунами. Освальд в ванной — разумеется. Идиот. Никогда не делай поспешных выводов. Запах Эд чувствует ещё до того, как входит в ванную. Торопливо бросившись в тёмную комнату, он видит Освальда, свернувшегося над унитазом; белый фарфор покрыт кровью. Освальд слабо улыбается ему — зубы испачканы красным. — Извини. Эд лихорадочно соображает, прибираясь. Освальда он переносит на диван и убеждает накинуть поверх пижамы его халат. Халат зелёный и пушистый, и хотя Освальд настаивает, что больше не способен ощущать тепла и что это ему не поможет, он всё равно принимает его. Тот слегка ему великоват — в длинных рукавах ладони Освальда утопают почти целиком, как у ребёнка. В других обстоятельствах Эд нашёл бы подобный вид умиротворяющим. Сейчас же его просто тошнит. Он остаётся стоять. Физическое бездействие кажется настоящей пыткой в этот момент. Каждый нерв — будто оголённый провод, заряженный адреналином вместо электричества, в то время как разум натужно скрипит, вращается, как волчок, который вот-вот выйдет из-под контроля. Молчание затягивается. — Это не нормально. Он бросает на Освальда острый взгляд — но тот только почти смущённо склоняет голову. Будто ему неловко за всё это. — Я не был болен с тех пор, как… изменился. Моё тело никогда не сопротивлялось так сильно. Эд начинает шагать по комнате, нервно потирая руки. — Ваше тело не может удержать в себе полученную пищу, что означает — проблема кроется в том, что ваша физиология использует для переваривания. Я был так уверен на этот раз: кровь мистера Рори была чистой, в ней не содержалось ничего вредного или опасного, а это может значить только… — …что дело не в них. А во мне, — он перестаёт ходить и смотрит на Освальда. Тот сглатывает. — Со мной что-то не так Это не должно пугать его так сильно — перспектива потерять человека, с которым они, по сути, едва знакомы. Не должно, но пугает. — Мы разберёмся с этим, — Эд делает короткий вдох, подавляя в себе страх, который грозит пересилить всё остальное. — Просто думайте об этом, как о некой головоломке. По всей видимости, что-то изменилось. Появилась новая переменная… Вы сказали, вас никогда не рвало кровью раньше? Освальд плотнее закутывается в халат. — Нет. Но, опять же, я никогда раньше и не морил себя голодом. Возможно, я потребляю слишком много и слишком быстро? Эд хмурится. — Если бы дело было в этом, ваше тело приспособилось бы к такому количеству крови во второй раз. В конце концов, вы действовали гораздо более… аккуратно с мистером Рори. Нет, это… это что-то другое. Тишина нарастает изнутри, как гнойник, пока Эд размышляет. Освальд пустым взглядом смотрит в пространство перед собой. — Ха! Освальд так и подскакивает на месте. — Что? Эд делает шаг к дивану и одним плавным движением присаживается перед Освальдом на корточки, балансируя на пальцах ног. — В вас стреляли. — Да, — отвечает тот слегка раздражённо. — В меня стреляли и прежде, но, как всегда, мне не было больно. Меня просто отбросило назад, я упал… но не истекал кровью. Эд опирается подбородком на сцепленные пальцы перед собой, сверля взглядом тёмное пятно на диване за его ухом. — Это единственная переменная, оставшаяся неучтённой. Дело, должно быть, в ней. Рука Освальда тут же взлетает к плечу, к ране, которую Эд почистил и забинтовал, как только принёс его в свою квартиру. Он не проверял её с той ночи — не осмеливался спросить разрешения. Что ж, обстоятельства изменились. Он протягивает руку. — Могу я?.. Освальд колеблется. В нерешительности закусывает губу… и начинает стягивать правый рукав. Эд старается сдержать иррационально подскочивший от этого зрелища пульс, и вместо этого сосредотачивается на том, чтобы помочь Освальду снять перевязку, чтобы увидеть, как именно выглядит рана – — А. Длинные, похожие на паучьи лапы вены жадно расползаются в стороны от безобразной раны, напоминающей крохотный чёрный кратер на мраморно-белой коже Освальда. Вены переливаются в зелёном свете, будто тёмные ручейки из чистого оникса, витиевато прорезающиеся наружу. Если они распространятся дальше, то, похоже, в конечном итоге охватят и шею. Почему-то Эд чувствует настойчивую потребность отследить эти ручейки пальцами. Он делает долгий, глубокий выдох. — Она не выглядела так, когда я вас нашёл. И это может означать только одно, Эдвард. Тик-так, тик-так… — В этом… в этом нет никакого смысла. Я должен был уже исцелиться к этому времени, — Освальд стискивает зубы, нервно теребя пальцами край халата. Мозг Эда уже бежит впереди самого себя. Эд произносит шёпотом: — Тот, кто делает его — не говорит об этом. Тот, кто принимает его — об этом не знает. Тот, кто знает, его не хочет. Что я? Освальд пахнет напряжением — коктейлем из растерянности из страха. — Загадки? Сейчас? Что ты… И затем появляется новый запах. Ярость. — Яд, — цедит он сквозь зубы, и его пальцы слегка дёргаются. — Меня отравили. Эд ощущает лёгкий всплеск адреналина внутри — нечто подобное он чувствует каждый раз, когда вплотную подходит к решению очередной головоломки. — Вы сказали, Галаван выяснил, кто вы. — Должно быть, он что-то сделал со мной. Нашёл способ, как остановить рану от исцеления, — Освальд рычит, низко и угрожающе. Он так близко, что звук отдаётся вибрацией у Эда в позвоночнике. — Но в этом всё ещё нет смысла. Как он может знать об этом… о моём состоянии больше, чем я сам? — Он не может, если только… — Эд втягивает воздух сквозь зубы. — Если только он не встречал таких, как вы, раньше. Освальд смотрит на него широко распахнутыми и полными гнева глазами. — Таких, как… — Он утверждал, что его семью связывает с Готэмом долгая история поколений. Кто сказал, что вы — первый живой мертвец, которого он встретил на своём пути? Освальд начинает быстро моргать, переваривая информацию. Эд встаёт: оставшейся энергии в нём так много, что он не может стоять неподвижно. Это заставляет его чувствовать себя чересчур пассивным. Чересчур бесполезным. — Я сменю вам перевязку. — Не беспокойся об этом, — голос Освальда слышится словно издалека, как будто уши Эда забиты ватой. — Она не исцелится в ближайшее время. Рана не кровоточит и вряд ли может стать ещё хуже. Он поворачивается на пятках и смотрит на Освальда — и его поражает то, каким маленьким тот вдруг кажется ему в этот момент. Он вспоминает ночь в клубе, где ему удалось увидеть на мгновение, как вся надменность и уверенность пропали с лица Пингвина, открывая взгляду того, кто в действительности был ужасно, болезненно одинок. Он вспоминает опустошительную безнадёжность в его глазах, когда тот впервые проснулся здесь, и как чётко и ясно читалось в этих глазах желание умереть. Вспоминает тихие стоны и всхлипывания, которые тот издавал, пока Эд третий раз относил его в постель, вспоминает, какой бумажно-хрупкой казалась на ощупь его ледяная кожа. Ты — всё, что стоит между этим человеком и смертью. Не забывай об этом. — Мистер Пингвин, — говорит он, приближаясь, собственный голос звучит, будто чужой. — Я обещаю, мы это исправим. Галаван не победит. Освальд глядит на него с грустью и горько улыбается. — Ох, Эд. Слишком поздно. Взгляд Эда вновь невольно притягивает дыра в его груди. Он мысленно анализирует её точный диаметр и расположение, пытаясь выявить траекторию пули. Тогда-то к нему и приходит ужасное осознание: снайпер, сделавший этот выстрел, не достиг своей намеченной цели. Должно быть, они целились в его сердце. — Разве ты не видишь, друг? — вены завораживающе пульсируют, чёрные и плоские. — Галаван уже победил, когда убил мою мать.////
Эд просыпается в холодном поту от внезапного, пронизывающего до костей страха, рывком выпутывается из зыбких теней своего разума — пульс выше нормы, сердце бьётся слишком быстро, слишком поверхностно. — Эд, какого чёрта?.. Зрение его проясняется, и он видит Освальда, уставившегося на него круглыми глазами. Возле его ног лежит упавшая книга, открытая страница смялась от столкновения с полом… Ой. — Простите, мистер Пингвин, я… я не хотел напугать вас. Освальд бросает на него выразительный, полный укора взгляд и наклоняется, чтобы поднять книгу. Ты и правда ужасно много читаешь, Освальд. — Тебе опять снились кошмары? Он толком не распознаёт заданный ему вопрос ещё несколько секунд: сознание его ещё не полностью проснулось, пелена сна затуманивает зрение, как изморось на стекле. Нет, этот сон не имел ничего общего с извращёнными творениями его подсознания прошлой ночью (что, по всей видимости, не осталось незамеченным). Вместо этого он провёл последние несколько часов в каком-то странном подвешенном состоянии между сном и явью: мозг представлял собой клубок оголённых проводов из спутанных мыслей и теорий, закручивающихся в спирали и вырывающихся из-под контроля, потому что он должен спасти Освальда, должен остановить его болезнь, должен помочь – — Нет, не кошмары, просто… — он проводит языком по губам: ужасно хочется воды. — Я… я думаю, что знаю, как спасти вас. Черты лица Освальда тут же как-то неуловимо заостряются. — Как? — спрашивает он резко. — Пуля, которой вас подстрелили — что с ней случилось? Освальд сосредоточенно морщит лоб. — Я… я не знаю. Не могу вспомнить… Я бредил в течение нескольких дней, так что едва могу припомнить хоть что-нибудь. Эд сглатывает. Горло будто набито гравием. — Рана была не сквозная, и когда я прочищал её, мне не пришлось извлекать пулю. Освальд в удивлении приоткрывает рот — глаза в темноте становятся размером с блюдца. — Так ты хочешь сказать, что… — Должно быть, вы удалили её сами, — Эд мелко дышит. Проводит рукой по своим растрёпанным волосам. — Этот кусок металла — наш лучший шанс выяснить, чем именно Галаван отравил вас. Если эта пуля где-то и есть, то в том трейлере, в котором я вас обнаружил. Я могу пойти прямо сейчас… — Эд, — что-то в том, как Освальд произносит его имя, заставляет его остановиться на полпути из кровати. — Сейчас три утра. Ты никуда не пойдёшь. Эд бросает взгляд на часы возле кровати, и — да, Освальд прав. Разумеется. — Ладно, но завтра… завтра я пойду. Я должен разобраться в этом, должен найти какое-то противоядие, потому что… — Я знаю, — Освальд звучит так устало. Он проводит ладонью по лицу. — Просто возвращайся ко сну, Эд. До утра я отсюда никуда не денусь. Эд хочет возразить, хочет поспорить, что на самом деле он может и не быть здесь утром, они ведь не знают, как быстро этот яд действует, и наиболее логичным решением было бы заняться этим прямо сейчас, пока ещё есть время… но вместо этого он ловит себя на том, что ложится обратно на матрас, и голова его слишком быстро опускается на подушку. В его разуме царит полная неразбериха — в нём намешано слишком много всего, чтобы он мог сейчас сделать толком хоть что-нибудь. Сон зовёт его к себе, как любовник, которому он не в силах отказать. Я вылечу тебя, Освальд. Обещаю, я тебя вылечу. — Спокойной ночи, Эд. Глаза Освальда — яркие и сверкающие в окружающей их темноте — последнее, что он видит, прежде чем закрывает глаза сам и тонет во сне.////
На следующий день Эд и правда возвращается в маленький трейлер, несмотря на то, что сделать это ему удаётся только в течение своего довольно короткого обеденного перерыва. Полиция, кажется, была сосредоточена сейчас на какой-то секте монахов-культистов. Эд старался не слишком обращать внимание на ту чертовщину, которая творилась вокруг, но это дело оставляло много работы для судмедэкспертов, и все поручения приходили в его отдел с красной печатью комиссара поверх: «срочно — приступить к исполнению безотлагательно». Поэтому, когда машина Эда наконец подъезжает к месту, и под колёсами начинают хрустеть ветки и сухие листья — он не осмеливается наслаждаться землистыми запахами леса: время поджимает, и он не может позволить себе потратить впустую ни единой секунды. Дверь фургона едва держится на петлях. Эд заходит внутрь — и не может побороть в себе ощущения, что металлические стены даже больше похожи на тюрьму, чем когда он впервые нашёл это место. Запах ржавчины и сгнившей еды такой сильный, что едва не сбивает с ног. Он останавливается ненадолго, позволяя вредным запахам забить от отказа его нос, и затем приступает к стоящей перед ним колоссальной задаче их рассортировки. И — да, это занимает несколько драгоценных секунд, однако под общей вонью местного разложения действительно прячется слабый, но безошибочно узнаваемый запах железа. Кровь. Кровь Освальда. Надёжно закрепив на руках резиновые перчатки, он стряхивает прочь отвлекающее чувство дежавю, которое цепляется за это место, как туман, и идёт туда, где нашёл тогда Освальда. Это занимает какое-то время — больше, чем ему бы хотелось, но он продолжает тщательно искать. И целую вечность спустя находит то, что искал. Под слоем грязи и листьев лежит крошечный кусок блестящего металла. Образ Освальда, чью грудь душат отвратительные чёрные вены, всё ещё горит у него под веками. Эд осторожно поднимает пулю, держа её двумя пальцами. Она глумливо и гордо поблёскивает на свету. Как может нечто столь маленькое, столь безобидное и непритязательное на вид быть тем, что пробило дыру в самом могущественном создании в мире? Встряхнув головой, он аккуратно помещает пулю в пластиковый пакет для улик. Сейчас не время для сентиментальности. Затем он возвращается обратно в здание департамента — и руки, сжимающие руль машины, даже почти не дрожат по пути. Он едва успевает вернуться вовремя к началу своей смены и к прибытию следующей груды отчётов. Раньше Эд был напуган. Но сейчас? Сейчас он раздосадован и зол. Он сидит за столом, с головой зарывшись в совершенно бесполезную, глупую бумажную работу. Застрял на заполнении «санитарных норм и правил техники безопасности» (даже сама эта фраза вызывает всплеск нетерпения у него внутри) — в то время, как он должен быть в лаборатории, исследовать злополучную пулю, которая почти физически жжётся в кармане халата. Освальд, Пингвин, ждёт его сейчас дома, мучается от боли и, возможно, умирает, и каждое мгновение, потраченное не на поиски лекарства от яда в его организме, а на что-либо другое, только сильнее приближает его к смерти. Он издаёт рычание, и что-то щёлкает у него в голове, потому что всё это ему глубоко безразлично, только Освальд имеет значение, и Освальд умирает, Освальд – — Эд? Он резко поворачивает голову — слишком быстро для человеческих рефлексов. Доктор Ли Томпкинс стоит в нескольких футах от него, широко раскрыв глаза от удивления. — Доктор Томпкинс. Чем я могу вам помочь? — он произносит это чересчур грубо и отрывисто, даже на его собственный слух. — Ты… ты в порядке, Эд? — Всё чудненько. Она переводит обеспокоенный взгляд с его лица на его руку. Проследив за направлением её взгляда, Эд видит у себя в пальцах переломленный пополам карандаш — обломки дерева торчат из обеих половин, как орудия пыток. Он осторожно кладёт его на стол. — Упс. — Ты уверен? — Просто небольшой стресс, я полагаю. Работа. Пожалуйста, уйди, прямо сейчас, потому что я опасно близок к тому, чтобы сломать твою шею. — Как скажешь. В общем, вот аутопсия по мёртвому монаху. Джим хочет, чтобы ты провёл токсикологию. Конечно. Иначе и быть не может. Эд пробегает глазами по файлу, который она ему передаёт. В нормальных обстоятельствах он бы счёл это даже увлекательным — идею нанесения таких серьёзных, таких болезненных увечий самому себе… но затем он вновь мысленно возвращается к квартире, к Освальду, к его боли – — Я займусь этим прямо сейчас, — лучшее, что он может сделать, это адресовать ей вежливую улыбку и бросить файл на стол, размышляя про себя, что надо бы как можно скорее покончить с этими проклятыми бумажками. Доктор Томпкинс не двигается с места. Эд едва подавляет рвущийся изнутри крик. Сильный, дурманящий запах её нервозности и сомнений ударяет его, как пощёчина. — Что-нибудь ещё? — произносит он напряжённо, обращаясь к столу. — Извини, просто… ты слышал что-нибудь от Кристен в последнее время? В этот момент Эд даже благодарен за то, что не смотрит на неё, потому что он знает: что-то в его глазах бы выдало его с головой. Мышцы его шеи напрягаются на мгновение почти до боли, прежде чем он силой заставляет их расслабиться. К счастью, доктор Томпкинс начинает говорить снова, прежде чем он успевает что-нибудь сказать. — Просто… Не хочу показаться навязчивой, но Кристен не показывалась на работе уже очень давно, и я начинаю немного беспокоиться. Она позвонила мне и сказала, что заболела, но… — Оказывается, она не заболела, — решение было принято им ослепляюще быстро. Ли должна уйти сейчас же, но ему нужно также, чтобы она ему поверила, он должен быть вне любых её подозрений. Помня, что зрительный контакт воспринимается в большинстве случаев как признак честности, Эд поднимает взгляд, повернувшись на стуле так, чтобы смотреть женщине в лицо. — Кристен обманула вас. Обманула нас всех, — она хмурится, в глазах её отчётливо читается недоверие, но Эд продолжает. — Я только что обнаружил, что она уехала из города — с офицером Догерти. Он чует острое потрясение в её выдохе. Да ладно тебе, док, просто купись уже на это. — Кристен уехала с офицером Догерти? — Угу. Внутри всё кричит, он напряжён, как струна, которая вот-вот растянется и лопнет, и просто оставь меня уходи убегай – — Но он дурно с ней обращался. Эд коротко, лающе смеётся — звук эхом отдаётся в ушах, и без того наполненных звоном: — Любовь. — Я… ох. Признаться, я немного шокирована. Да, это довольно очевидно, исходя из выражения твоего лица, языка тела и секреции феромонов, нет никакой необходимости утверждать очевидное, тебе всего лишь нужно принять это и уйти, и никогда не смей больше мешать мне ты жалкое создание ты понятия не имеешь как быстро я могу тебя убить как многими способами я могу сделать тебе больно и растерзать тебя и разорвать на куски — «~ОНИ СКАЗАЛИ МНЕ, ЧТО ТЫ ПЛОХОЙ!~»*** Звук рингтона заставляет его подпрыгнуть на месте. Он таращится на телефон, в одну секунду вычисляя единственного человека, который мог бы звонить ему в этот момент. — Тебе не нужно ответить на это? Эд резко поворачивается к ней и, наверное, только благодаря какому-то божественному вмешательству воздерживается от того, чтобы задушить её прямо здесь и сейчас. — Нет, не думаю. «~Я ЗНАЮ, ТЫ ПОЗАБОТИШЬСЯ ОБО МНЕ~» Телефон продолжает вибрировать. Доктор Томпкинс уже открывает рот, чтобы сказать ещё что-то, и Эд вот-вот сломается, он распадается изнутри на тысячи осколков от злости, ярости, беспомощности и спроси меня ещё о чём-нибудь, давай, просто сделай это, толкни меня ещё дальше и ты сама будешь виновата когда я вырву все органы из твоего жалкого телесного мешка это будет твоя вина когда я буду выдирать зубами твои кости из плоти твоя вина когда даже Джим не сможет опознать твоё тело под конец И тогда Эд начинает рыдать. Поступок, безусловно, совершенно нелепый и безумный — и он задаётся вопросом, почему он просто не сделал этого с самого начала. Потому что — ну конечно же, мисс Томпкинс тут же ведётся на это наиболее очевидное воззвание к её драгоценному материнскому инстинкту и глубоко укоренившейся эмпатии. Ли смотрит на него с раздражающим сочувствием, хлопает его по руке и обещает, что «всё будет хорошо». О да, доктор Томпкинс, я ужасно расстроен, просто ужасно. Он прекращает фарс в тот же миг, когда она оказывается за пределом его слышимости. «~ТЫ ТАКОЙ ЖЕ ПЛОХОЙ, КАК И Я~» Излишне резко он откидывает крышку телефона и шипит в трубку: — Да? — У тебя опять сломался душ. Именно в этот момент Эд понимает, как близок он к тому, чтобы трансформироваться прямо сейчас — из одной только чистой фрустрации. — Надеюсь, ты не использовал всю вод… А, ладно. Неважно. Я починил. На том конце кладут трубку. На то, чтобы успокоить дыхание, уходит ещё какое-то время, потому что облако злости пульсирует в его голове так, что начинает понемногу забивать горло. К тому моменту, как он наконец приступает к работе над пулей, Эд ломает уже третий карандаш подряд — на этот раз автоматический. Пуля лежит на его столе в лаборатории, всем своим видом выражая вызов, и насмешку. Он дышит через нос, когда начинает проводить первый из серии самых элементарных тестов, пытаясь подавить колотящиеся в голове гнев и ужас, которые уже стали синонимами для его сердцебиения… и почти оскорбительно быстро Эд понимает, чем именно Освальд был отравлен. — Ну разумеется. Мир вокруг превращается в сплошной белый шум. Он распаковывает пулю. Больше никаких тестов не понадобится. Он должен был предвидеть это, любой идиот на его месте мог бы догадаться, это так очевидно, так хрестоматийно, и неужели он был настолько слеп? Открытие подбрасывает ему только больше вопросов, и самый важный из них — как ему теперь вылечить Освальда? Внезапно, когда он выходит из дверей лаборатории, звон в его ушах разлетается на осколки. Сердце уходит в пятки, и он вынужден опереться рукой об стену: всего в пятнадцати футах от него заливается лаем полицейская собака. Какофония агрессивных рычащих звуков вырываются из груди животного так громко и неожиданно, что Эд едва не роняет из рук пакет для улик. — Фу, мальчик, фу! Успокойся! — ближайший полицейский, по всей вероятности, владелец пса, дёргает его за поводок. Пёс не успокаивается. Эд издаёт очень тихое рычание, которое может услышать только собака. Та только начинает лаять в два раза громче. Ещё один побочный эффект от его новых способностей. Собаки не особенно любят его. Типично. — Прости за это. Он вёл себя хорошо до этого момента, — офицер смеётся. — Ты случайно не проносишь на себе какие-нибудь запрещённые субстанции, Нигма? Эд уже почти открывает рот, чтобы съязвить что-нибудь в ответ, — его нервы раскалены до предела, и он больше не может поддерживать видимость нормальности — как вдруг… Эврика. Теперь он знает, как спасти Освальда.////
— Длинный день? Плавно прикрыв за собой дверь, Эд поворачивается — и видит следующую картину: Освальд, снова одетый в его зелёный халат, с книгой в руках сидит на диване, положив ноги на стол. Самая заметная деталь во всём этом, однако — хитрое сооружение из полотенца, царственно восседающее у Короля Готэма на голове. Эд моргает, не веря своим глазам. Нереальность происходящего обрушивается на него, как ушат холодной воды. В голове сам собой возникает непрошенный образ Освальда, делающего себе маникюр и грязевую маску для лица. Впервые за весь день он испытывает серьёзный соблазн улыбнуться. Он встряхивает головой, пересекая комнату по направлению к столу. — А я всё думал, почему ваши волосы выглядят такими мягкими. И ощущаются так же. — Ой! Эд вздрагивает — что-то метко бьёт его по затылку. Он недоумённо переводит взгляд на пол. — …Вы только что бросили в меня тапочкой? — Да, — Освальд смачивает палец слюной, прежде чем перевернуть страницу, и даже не смотрит в его сторону. — Было бы просто замечательно, если бы ты принёс её обратно. Эд моргает снова. Его губы опасно дёргаются, угрожая растянуться в настоящую ухмылку. Он нагибается, чтобы подобрать шлёпанец. — Возможно, титул «Принцесса Готэма» подошёл бы тут больше, — бормочет он себе под нос. На этот раз, стоит ему выпрямиться, как вторая тапка врезается ему прямо в лицо. В ушах отдаётся глухой стук. — Обострённый слух! — тянет Освальд нараспев, по-прежнему глядя в книгу. — Знаешь, для человека твоего ума до тебя порой ужасно долго доходит. Несколько секунд Эд недоверчиво буравит его взглядом. — Полагаю, вы хотите, чтобы я вернул и эту тапочку тоже? — Если ты будешь так любезен, друг. Эд хмыкает и выпрямляется снова. Просто удивительно, как быстро Освальду удалось совершенно переменить его настроение: вся злость этого дня испарилась, как туман, в тот же миг, как только он услышал его голос. Какое-то мгновение он рассматривает про себя возможность неповиновения. Часть его хочет посмотреть, как долго он может испытывать терпение Пингвина и свою собственную удачу — но затем он вспоминает: руки, сжимающие его горло, острые зубы, разрывающие нежную плоть, молниеносный бросок, который он даже не заметил… Пожалуй, не стоит. Несмотря на всё это бытовое, почти игривое взаимное подшучивание, между ними всё ещё чувствуется напряжение. Каждая жертва Пингвина совершила фатальный просчёт, когда недооценила его. Не повторяй их ошибок. — Как скажете, Ваше Величество, — последняя шпилька срывается с языка сама собой, прежде, чем ему удаётся себя остановить. Освальд задумчиво хмыкает, пока он приближается: — Я могу убить тебя в течение трёх секунд. Эд мешкает возле журнального столика, зацепившись взглядом за голые бледные ступни Освальда. Раньше он не замечал, что самые кончики пальцев ног у него почти… синие. Интересно. — Вы знали, что волки могут употребить до девяти килограммов пищи в один присест? — спрашивает он, надевая первый шлёпанец на правую ногу Пингвина. — Не могу сказать, что знал об этом… — отвечает тот легко, переворачивая очередную страницу. — Похоже, ты знаешь много подобных фактов о волках. Улыбка Эда становится ярче: — Ещё бы! Хотите их услышать? — Не особенно. — Волки — невероятно интересные создания, — продолжает он счастливо, не обратив внимания на последнюю реплику Освальда, и размещает на его ноге второй шлёпанец. Поскольку смотрит он в этот момент на его ноги, то не видит, как выразительно тот закатывает глаза. — Во-первых, в нормальных условиях они ищут себе пару ещё зимой — не так уж и необычно, верно? Но потом приходится принять во внимание то, что обычно они находят себе пару на всю жизнь. — Потрясающе. — Более того, волки — одни из самых пугающих созданий для людей. Вы знали, что были случаи, когда над волками проводили настоящий суд, а затем сжигали их на костре? Это доказывает, что образ Большого Злого Волка на самом деле не возник из ничего. — Эд, если ты не замолчишь, я вынужден буду ударить тебя чем-нибудь посильнее, чем просто мягкой, безобидной тапочкой. Он фыркает. — Отличный способ обращаться с человеком, который спас вам жизнь. — О чём я изо всех сил стараюсь забыть. Он наконец встречается с Освальдом взглядом — и его улыбка тает без следа. Не забывай о том, что в действительности здесь происходит. Эд кашляет и поднимается, чтобы сесть рядом с Освальдом на диван. — На самом деле я, эм, именно об этом хотел бы с вами поговорить. Освальд поднимает бровь и кладёт книгу на журнальный столик. Эд принимает это за поощрение продолжить. — Думаю, я нашёл решение для вашей небольшой проблемы с кровью. Тот вздыхает. Интересно, хотел ли он вообще, чтобы Эд нашёл противоядие? — Так, ладно. Я не собираюсь обсуждать нечто подобное с этой штукой на голове. Замерев, Эд наблюдает за тем, как Освальд снимает полотенце, довольно изящно высвобождая из-под него взъерошенные чёрные волосы, слишком сильно напоминающие перья. Почему-то от этого зрелища во рту у него становится сухо, как на песчаном берегу, язык вдруг становится, словно чугунный. У него зудят пальцы. — Эд? Он прочищает горло, заставляя себя сосредоточиться на глазах своего соседа (хотя, пожалуй, сейчас это тоже не лучшая мысль). — Я вернулся в тот фургон, где вы… где я нашёл вас. Каким-то чудом пуля была всё ещё там, и мне удалось провести некоторые анализы в лаборатории. — И? — ресницы Освальда чуть вздрагивают. — Что ты нашёл? Эд делает глубокий вдох. В животе ощущается невероятная лёгкость. Из этого ничего не выйдет. — Пуля была из серебра. Немое изумление вспыхивает в глазах Освальда — его взгляд падает вниз, на сгиб руки Эда. — Серебро? Так ты и я… — По всей видимости обе наших физиологии по какой-то причине плохо реагируют на химическую структуру серебра. Я ведь говорил, что мы с тобой похожи, разве нет? Просто я и сам не понимал, насколько. Он ждёт реакции. Но Освальд, кажется, заблудился в собственных мыслях, его взгляд прикован к полу. — Существует много легенд о том, как серебро применялось и против вампирических созданий, и против ликантропов. По всей видимости, все мифы частично основаны на реальных фактах. Освальд по-прежнему не отвечает. Эд с усилием сглатывает. — Галаван, должно быть, знал об этой слабости, потому что пуля была не просто серебряная — она была пропитана насквозь каким-то особым серебряным составом. Этот состав, по всей вероятности, вошёл в вашу кровеносную систему, действуя как токсин и мешая вам нормально переваривать кровь. Молчание затягивается. В глазах Освальда мелькают самые разные мысли. Он не выглядит возмущённым, озадаченным или встревоженным… или, точнее, он как будто пребывает во всех трёх состояниях одновременно. Не в первый раз Эд отчаянно желает, чтобы его способности не ограничивались умением сбрасывать свою шкуру — он хотел бы уметь проникать в чужую. Сдирать её слой за слоем, пока не доберётся до того, что кипит в самой глубине чужой души. — Итак, что нам делать дальше? — спрашивает Освальд мягким, тихим голосом. Это застаёт Эда врасплох. — По очевидным причинам это немного выходит за пределы моей компетенции, но… — он собирается с духом, чтобы произнести то, что репетировал в машине по пути домой. — Думаю, вам нужна такая кровь, которую серебро не сможет заставить вас отторгнуть. Даже больше: вам нужна кровь того, кто уже подвергался воздействию токсина, чтобы подавить его и вывести из организма с концами. Вам нужен… — Ты, — Освальд смотрит на него, и знакомый калейдоскоп цветов возвращается. Грозовые тучи в его глазах столь прекрасны, что Эд почти чувствует потрескивающее в них электричество. — Твоя кровь. — Бинго, — в его горле так сухо, что каждый вдох царапает трахею. — Помните, когда вы впервые очнулись здесь, я спросил, верите ли вы в судьбу? Что ж, каковы шансы, что человек, который нашёл вас, окажется заодно единственным человеком в Готэме, способным вас излечить? Он говорит сбивчиво, слова, покидая его рот, умирают в заряженном воздухе между ними. Взгляд Освальда вдруг становится очень острым: — Ты готов позволить мне… пить твою кровь? — Я зашёл уже так далеко, чтобы помочь вам выжить. Одним шагом больше, одним меньше — уже не имеет значения, — Эд смеётся, пытаясь хотя бы немного развеять тревогу, сомкнувшую в когтях его сердце. Безуспешно. — И, конечно, я надеюсь, вы остановитесь до того, как убьёте меня. Глаза Освальда наполняются глубокой, бездонной болью. — Я не могу обещать тебе этого, Эд. Я никогда ещё не останавливался вовремя, когда пил чью-то кровь. Я… я не уверен, возможно ли это вообще… — Не волнуйтесь, я сам могу вас остановить, — Освальд моргает, в замешательстве хмурит лоб. — Помните, это не вы здесь обладаете сверхчеловеческой силой. Если я почувствую, что вы близки к тому, чтобы убить меня, я просто… оттолкну вас. Не похоже, чтобы Освальда это убедило: — Откуда ты знаешь, что это вообще сработает? Эд сглатывает, ощущая, как что-то болезненно сжимает грудь. — Я не знаю. Но это ваш лучший шанс. И, скорее всего, единственный. — Эд, — шепчет Освальд, распахнув глаза и удерживая его взгляд своим. — Ты уверен? — Да. Лжец. О, у Эда нет ни малейших сомнений относительно того, что он хочет спасти Освальду жизнь. Если сегодняшний день и научил его чему-нибудь — так это тому, что одна только мысль о том, что существование Пингвина вот-вот оборвётся, способна практически полностью лишить его рассудка. Но… действительно ли он готов позволить Освальду питаться им? И, возможно, убить его? Добровольно отдать собственную кровь… мысль об этом заставляет Зверя нервно ходить из угла в угол в своей воображаемой клетке. Сама идея того, чтобы вот так сдаться, превратиться самому в добычу, кажется охотнику внутри него фундаментально неправильной. Пожалуй, для него это будет такой же битвой с самим собой, как и для Освальда: если тот должен будет постараться удержать себя от убийства, то Эду придётся удерживать себя от нападения на человека, которого он намерен спасти. Он смертельно уверен только в одном. Освальд не должен умереть. А потому — Эд замолкает, делает свой выбор и ожидает, пока Освальда сделает его тоже. Эд наблюдает за тем, как мерцают его глаза — эмоции и мысли проплывают в них так быстро, что Эд даже не пытается их расшифровать. И пока секунды утекают сквозь пальцы, он вдруг понимает: Освальд размышляет вовсе не о том, стоит ли ему рисковать жизнью Эда. Это не тот вопрос, на который он так мучительно старается для себя ответить. Нет: вместо этого он пытается решить, стоит ли ему спасать самого себя. Он закрывает глаза, стискивает челюсти — и всем своим существом Эд напрягается вместе с ним, беспомощно молясь неизвестным высшим силам о том, что сделал достаточно, что дал Освальду надежду, в которой тот нуждался, чтобы выбирать сейчас смерть. Давай же, Освальд, не после всего, что я сделал, не после того, как ты едва-едва дал мне распробовать вкус этого мира, пожалуйста… Освальд открывает глаза. Освальд открывает глаза, и Эду хочется расплакаться, потому что — наконец-то, наконец-то в этих глазах горит пламя. Они полны решимости. Стремления. Жизни. — Я заставлю Галавана кричать за всё, что он со мной сделал. Всего лишь шёпот — и всё же от него что-то в его груди разлетается на мелкие щепки. Ясное дело, Освальд возвращается к жизни не ради тебя. Эд скрипит зубами. Нет. Причина не имеет значения. Если она поможет Освальду выжить. Этого будет достаточно. — Он заслужил участь гораздо хуже. Каждый раз, когда ему выпадала прежде честь наблюдать за тем, как Освальд пьёт, это выглядело по-звериному безжалостно и кровожадно. Освальд являл собой воплощённую дикость. Но сейчас, когда он, подобрав под себя ноги, становится рядом с Эдом на колени, он ведёт себя непривычно мягко. Пальцы, которые без всяких усилий ломали чужие шеи, осторожно наклоняют его голову набок. Перед глазами мелькают воспоминания о мистере Леонарде и мистере Рори, и Эд успевает засомневаться в том, что принял верное решение. И всё же, несмотря на внезапный приступ паники, он с удивлением ловит себя на том, что по-настоящему взбудоражен происходящим. Его сердце начинает биться быстрее в предвкушении, и он может с точностью до секунды определить момент, когда Освальд тоже это слышит: его глаза, переполненные самыми разными эмоциями, вдруг становятся темнее. У него перехватывает дыхание от того, как эти зрачки едва уловимо расширяются, и беспокойство вместе с решимостью превращаются в них в нечто хищное и голодное. Его, наверное, мучает жуткая жажда. Зрительный контакт прерывается: взгляд Освальда скользит к его шее. Он облизывает губы. Тело Эда почти дрожит от адреналина, внутри бьются противоречивые инстинкты — один кричит бежать прочь, другой — оторвать Освальду голову. Но каким–то чудесным образом ему удаётся оставаться абсолютно неподвижным. Освальд нависает над его сонной артерией, и на секунду Эду кажется, что сейчас он передумает и отстранится… И тогда Освальд кусает. Эд рефлекторно напрягается от соприкосновения холодных острых зубов с тёплой мягкой кожей. Укус был таким быстрым, что он даже не сразу начинает чувствовать боль. Он ожидал, что горло будет жечь, что он ощутит, как мучительно будут рваться сухожилия, нервы и кожа; именно так всё и происходит. Поначалу. А потом боль, такая чистая и жгучая, словно бы переходит какую-то невидимую черту — и из агонии внезапно превращается… во что–то другое. Он открывает рот, чтобы закричать — но изо рта вырывается только жаркий, шипящий выдох в пустоту. Потому что ему вдруг становится хорошо. Так. Хорошо. Это как будто бы каждой клеточкой в своём теле он концентрируется на Освальде так, как, казалось бы, способен концентрироваться один лишь разум. Ему горячо и холодно одновременно, мир чувствуется и раскалённым, и совершенно ледяным, и под кожей растекается странное ощущение. Нет — даже больше того: похоже на волны, которые нарастают и грохочут, накрывают его с головой и сметают со своего пути, как щепку, и он бессилен остановить их, он тонет и растворяется полностью в этом чувстве, далеко выходящим за пределы любой ярости, боли или похоти. Его сознание словно перестаёт умещаться в собственном теле и расширяется, парит где-то высоко, и его разрывает надвое — только для того, чтобы воссоединиться вновь и стать частью другого человека. Границы между ними окончательно размываются, и двое становятся одним. Это неправильно. Ему не должно быть так приятно, его не должно так опьянять и манить ощущение того, как его жизненную энергию насильно высасывают из тела. Но почему–то так и есть — и Эд хочет больше, Эду нужно больше всего этого. Больше Освальда. Он бездумно выгибается, подаваясь ближе к раскалённой добела точке контакта чужого рта с его шеей. Освальд издаёт невнятный звук в его шею, похожий на стон. Длинные пальцы судорожно сжимают его волосы, ногти царапают кожу головы, словно наказывая его за что–то — и Эду это нравится. Он хочет ответить тем же, хочет укусить в ответ и тоже доставить Освальду это сладкое удовольствие — но в его руках не осталось ни силы, ни энергии, чтобы сделать что-либо. Он улыбается, и его опущенные веки чуть трепещут. Ничто в мире не может сравниться с этим, ничто больше не может ощущаться таким естественным, дарить это чувство завершённости и цельности — хотя до этого момента он даже не знал, что был сломан. Освальд должен закончить это. Возьми её всю. Возьми всё, Освальд. Оно твоё. Всё твоё. А затем… всё прекращается. На то, чтобы открыть глаза, требуется просто монументальное усилие — но Эд всё равно их открывает: он должен знать, почему Освальд отстранился, почему не завершил начатое. Освальд смотрит на него распахнутыми в панике глазами, в его взгляде читаются тревога и стыд. И всё-таки что–то ещё кроется в глубине этих расширившихся до предела зрачков. Удовлетворение. Ему тоже не хотелось прерываться. — Эд, это было почти… я мог… Ты сказал, что остановишь меня, — он как будто задыхается. Но ведь в этом нет никакого смысла: Освальд не дышит. Взгляд Эда соскальзывает вниз: рот Освальда испачкан красным. Моя кровь на твоих губах — как помада. Он вздыхает, позволяя себе безвольно обвиснуть в руках Освальда, который держит его за плечи. Он всё ещё улыбается. — Я не захотел. Освальд распахивает глаза шире: — Что? В его голосе слышны потрясение и недоверие. Почему? Разве он не понимает, как это было приятно? — Не захотел тебя останавливать … Было приятно, — поясняет он неразборчиво. Веки на мгновение вздрагивают снова. Он чувствует себя пьяным, волны жара растекаются по его венам и артериям. Левая сторона шеи онемела и болит. Рана пульсирует в такт биению сердца, и перед глазами у него вспыхивают и гаснут белые звёзды. — Я почти убил тебя, — сообщает Освальд дрожащим шёпотом. Нет, нет, не расстраивайся, Освальд, разве ты не видишь, как это невероятно? Как это прекрасно и правильно? — Я бы тебе позволил. Он произносит это на одном дыхании. Мир на мгновение расплывается. Потом лицо Освальда вновь вплывает в фокус, и его улыбка становится шире. Вот ты где. — Эд… Мне нравится, как ты произносишь моё имя. Я хочу, чтобы ты повторял его снова, и снова, и снова… Эд хихикает, чувствуя, что начинает слегка заваливаться вперёд. — Я… я внутри тебя, — от этого Освальд издаёт такой звук, будто он поперхнулся воздухом. Эд хихикает снова — их лица находятся на расстоянии выдоха друг от друга. — Разве это не замечательно? Прямо сейчас я — внутри тебя. Пульсирую. Качаю кровь. Ба-думм. Ба-думм. Он лениво стучит пальцем по груди Освальда в такт собственному сердцу. Тот смотрит на него в полнейшем замешательстве, шокированный и по-прежнему ничего не понимающий — однако есть в выражении его лица и нечто большее. Что-то болезненное, отчаянное и голодное. Его взгляд падает на губы Эда — и Эд сокращает всё оставшееся между ними крошечное расстояние, чтобы прислониться к его лбу своим. Их запахи перемешиваются вместе в совершенно восхитительной манере. У Освальда тёплая кожа. Даже горячая, будто от лихорадки. — Я бы позволил тебе забрать всё, — выдыхает он. Я создан для тебя, Освальд. А ты создан для меня. Это всё твоё. Всё твоё. Освальд сжимает его плечи слишком сильно, пальцы грозят оставить синяки — но Эду всё равно, он едва ли замечает это. Мир заволакивает темнотой. Его поле зрения сужается, и постепенно в фокусе остаётся только Освальд. И эти глаза с бушующей в них грозой. — Всё твоё. Он улыбается, и тьма в глазах Освальда поглощает его целиком.