Red In Tooth And Claw

So come on I'll take you on, take you on I ache for love, ache for us Why don't you come Don't you come a little closer So come on now Strike the match, strike the match now We're a perfect match, perfect somehow We were meant for one another Come a little closer (Sia - Fire Meet Gasoline)*

Освальд бежит. Как и тогда. Он бежит и бежит, страх диссонансом бьётся внутри его черепа. Темнота поглощает всё вокруг своей удушающей необъятностью. Неподалёку кто-то воет. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Его сердце всё так же бьётся, ноги всё так же движутся, он всё так же задыхается от паники. Всё, как и раньше — но не совсем. Что-то изменилось. — Освальд! Освальд! Не покидай меня! Его мать снова взывает к нему. Вина всё так же раздирает его на части, но он вновь и вновь продолжает бежать — словно на старой киноплёнке, застрявшей на повторе. Что-то изменилось в этот раз, и это очень важно. Освальд должен вспомнить… Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Земля осыпается под ногами, как песок в часах. Освальд едва может держать равновесие. Он вот-вот упадёт, как упал тогда. Его ноги устали и болят, и он даже не знает, почему он бежит, даже не может вспомнить причину этого ужаса. Какой в этом смысл, если он не знает, почему? В воздухе слышен вой. И затем Освальд наконец-то вспоминает. За ним никто не гонится. Он бежит не от опасности. Его не преследует хищник, готовый его убить. Нет. Он что-то ищет. Кого-то. То существо, воющее от боли. Оно нуждается в нём. Если он не доберётся до него вовремя, его могут ранить, пытать, убить. Он должен спасти его. Так что — Освальд бежит. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Целую вечность спустя, когда бесконечная пытка этим агонизирующим воем, терзающим его барабанные перепонки, замыкается в петлю, он всё-таки находит его. Человек безвольно висит в воздухе, подвешенный за вытянутые руки. Тело его удерживают на весу только огромные цепи, приковывающие его к темноте. Он избит в кровь, бледная кожа свисает с тела рваными лохмотьями, напоминающими крохотные островки среди красного моря. Удивительно, что у него есть ещё силы кричать. Эти прерывистые крики кажутся даже слишком сдержанными для той боли, которую он, должно быть, испытывает. — Помоги мне. Человек поднимает на него глаза, и Освальд тут же узнаёт их. Он знает, что уже видел прежде эти тёмные, бездонные ямы, полные отчаяния, знает инстинктивно, что они важны для него. Почему он не может вспомнить? — Пожалуйста. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Освальд бежит к нему и разрывает серебряные цепи. Металл жжётся, ногти сдираются в кровь, кожа вздувается волдырями — но не обращает внимания: он должен спасти этого человека. Он не знает, зачем. Он даже имени его не знает. Но он уверен, что его собственная жизнь ничего не стоит в сравнении с этой. — Они забрали моё сердце. Цепи крошатся в его руках, как щебень, и человек падает на Освальда, придавив его сверху собственным телом. Освальд кричит, когда тело обрушивается прямо на него, на один ужасный момент резко перекрывая доступ воздуха в трахею. Лежащий сверху человек моргает — но это больше не человек. Это волк. Был ли он волком всё это время, а глаза Освальда просто застилала темнота? Или падение каким-то образом изменило его? Он не знает. Его не особенно это волнует. Волк смотрит на него голодными глазами. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. — Они забрали моё сердце. Мне нужно сердце. Волк раскрывает челюсти и говорит человеческим голосом нараспев. В этом голосе нет отчаяния или боли: простая констатация факта. Освальд не может дышать. Волк задумчиво щурится. Освальд наблюдает за тем, как эти пронзительные глаза меняют цвет: от чёрного — к синему, к красному, к фиолетовому, к зелёному. Эффект гипнотизирует. Освальд позволяет себе утонуть в этом калейдоскопе цветов, зачарованный их искромётной красотой. И забывает, что волк собирается его убить. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Волк опускает голову, не разрывая зрительного контакта, и начинает лизать. Всего несколькими движениями длинного розового языка он подобно кислоте растворяет одежду Освальда, резкое шипение — будто змеиное или от выпуска пара — наполняет воздух. Он лижет и лижет его грудь, слой за слоем сдирая кожу, шершавый язык снимает плоть с такой лёгкостью, словно смахивает пыль. Это агония. Наконец, наконец это прекращается. Освальд нерешительно открывает глаза и оглядывает своё тело. Волк сидит всё там же, тяжёлым гнетущим весом на бёдрах, его шерсть такая тёмная, что практически неотличима от окружающей их темноты. Под волком виднеется раскрытая грудная клетка Освальда: остатки плоти жалко цепляются за торчащие кости. Он всё ещё не может дышать. Темнота оседает. Внезапно становится тихо. Там, где у существа должна быть передняя лапа, находится что-то сжимающая человеческая рука. — Мне нужно сердце. Оно вынимает его, как подарок из коробки. Окровавленный, крохотный и драгоценный подарок. — Могу я взять твоё?

/////

Освальд стоит у открытого окна. С улицы просачиваются внутрь звуки и запахи Готэма. Темнота снаружи ощущается почти физически, мерцание неоновых огней образует странные тени на полу и на стенах. Всё тело Освальда напряжено — нет, не напряжено даже. Скорее, наполнено энергией. В нём слишком много энергии — словно электрический ток искрит под кожей там, где чужая кровь согревает заледенелые артерии. Он дрожит. — Блядь, — произносит он шёпотом. Ругательство слетает с губ без его на то позволения, однако Освальд не может подобрать никакого другого слова, которое так точно бы выражало его эмоции в данной ситуации. Всё пошло наперекосяк. Всё, чего Освальд хотел — это умереть. Неужели он просил слишком многого? Он был так близок к этому благословенному концу, он знает это — но потом возможность была безжалостно вырвана у него прямо из рук, когда его мир был заброшен в ураган имени Эдварда Нигмы. В тот момент, когда он открыл глаза в этой проклятой квартире, Эд пробрался ему под кожу, пока разговаривал с ним, убивал для него, заботился о нём. Что случилось с его планом манипулировать им? Ах да, Эд превратился в грёбаного волка, и всё стремительно покатилось под откос. Он был таким целеустремлённым. Эти глаза — которые, как Освальд думал раньше, выглядели какими-то неуловимо неправильными — начали вдруг светиться от восторга, от страха и страсти, и всё — чтобы помочь ему. Чтобы спасти его. Освальд уже неоднократно выучил свой урок касательно того, что внешность может быть весьма обманчива, однако Эд, по крайней мере, казался абсолютно искренним. Я зашёл уже так далеко, чтобы помочь вам выжить. Одним шагом больше, одним меньше — уже не имеет значения. Освальд согласился пойти у него на поводу — решение, которое каким-то образом успело превратиться для него в привычку за последние дни. В конце концов, если бы кровь Эда не сработала, что ему было терять? Освальд не слишком-то хотел жить и не знал Эда достаточно долго, чтобы скорбеть по нему в случае убийства. Во всяком случае, именно так он себе говорил. К несчастью, Эд, похоже, решительно вознамерился доказать, что Освальд был не прав. Каким-то чудом Эд не умер. Мистер «Я-могу-остановить-вас-когда-захочу» сделался предельно податливым в тот момент, когда Освальд приник ртом к его шее, с лёгкостью ножа вонзая зубы в мягкую плоть. Пиршество обычно включало в себя нескончаемые отвратительные крики, мольбы и слабые попытки сопротивления, тогда как Эд… Что ж, если Освальд что и усвоил за неделю, проведённую в компании этого человека — так это то, что Эда можно назвать каким угодно, только не «обычным». Эдвард Нигма, ходячая странность, наслаждался этим. Он стонал так, словно это было приятно, а вовсе не смертельно, притягивал Освальда ближе вместо того, чтобы дать отпор, кричать, умолять его отпустить. С одним только этим Освальд мог бы ещё смириться, — кто знает, от чего Эд способен словить кайф, — но гораздо больше его беспокоило то, что он тоже это почувствовал. Это было просто прекрасно. Так прекрасно. Так целиком и полностью прекрасно, и вкусно, и дарило такое удовольствие, которое Освальд и не мечтал больше испытать. Эта кровь, кровь Эда, пьянящий афродизиак с привкусом меди и металла, смешанный с чем-то более сильным, обладала гораздо более мощным воздействием, чем всё, что он пробовал раньше… В ней не было ничего даже отдалённо человеческого. Когда он пил эту кровь, для него не раздалось предсмертного крика умирающей души. Нет: она была бездушной и словно звериной. У этой крови был вкус силы и огня, и на одно чудесное, прекрасное мгновение Освальд ощутил себя сытым, полноценным, живым — впервые за минувший год. Это непреодолимое ощущение покоя и счастья в тот момент потрясло его так сильно, что он отпрянул от чужой шеи. И только тогда, когда реальность вокруг понемногу начала обретать былую чёткость, Освальд понял: он чуть его не убил. Я бы тебе позволил. Освальд закрывает глаза, крепче схватившись за подоконник и чувствуя, как кровь Эда оседает в его желудке — тёмная, опасная и такая великолепная. Я бы позволил тебе забрать всё. Образ Эда, выплывающий из темноты в воспоминаниях, вызывает у него стон. Растрёпанные волосы, распахнутые тёмные глаза, такое беззащитное и открытое выражение лица. Он выглядел так, словно его опоили, словно у него был передоз удовольствия и во всём мире один только Освальд имел для него значение. Всё твоё. Однако было бы ложью утверждать, что опьяняющей в Эде является лишь его кровь. Освальд резко открывает глаза и тут же находит взглядом спящего на другом конце комнаты человека — тот свернулся на диване, как смятая тряпичная кукла. Освальд слышит его дыхание — тихий звук отдаётся громким эхом в его голове. Он сглатывает. Даже когда он стоит так далеко, как только размеры квартиры позволяют, запах Эда всё так же витает вокруг, будто тот стоит совсем рядом. Пальцы его сдавливают подоконник ещё сильнее. Как ему теперь вернуться к тому, что было раньше? Нет. Нет, он не может себе позволить так думать. От подобных мыслей за версту несёт такими вещами, как постоянство, зависимость и нужда. Собственная смерть предельно чётко продемонстрировала ему, что ничто в мире не длится вечно, а если он и нуждается в чём-то, то этот прогнивший город, как правило, не будет колебаться ни секунды, чтобы это у него отнять. Эдвард Нигма — это… определённо, проблема. Но Освальд успел побывать в стольких ситуациях, преодолеть так много. В проблемах нет ничего нового. «Но ты желаешь его, — нараспев тянет предательский голос в голове. — Вот что ново. И это делает его опасным». — Пингвин… С болезненной скоростью Освальд вздёргивает голову вверх, стиснув челюсти от неожиданного звука. Несколько неприятных мгновений Эд лежит в темноте неподвижно. — …Эд? Тишина застревает у Освальда в горле в мучительном ожидании ответа. — Мистер Пингвин… Он всё ещё спит. Освальд заставляет себя ослабить хватку на подоконнике, поняв это: Эд всё ещё пребывает без сознания, просто бормочет всякую бессмыслицу сквозь сон. — Освальд… Эд неразборчиво стонет что-то — хрипло, едва слышно, и Освальд старается дистанцироваться от этого изо всех сил, правда старается… но что-то в голосе Эда вступает в реакцию со свежей кровью в его организме, и та приливает к щекам и к затылку. Слово проигрывается в его голове снова и снова. Почему-то это кажется важным. Невероятно важным. Почему бы это? Почему Эд, бормочущий его имя сквозь сон, кажется… Ох. Вот почему. Это первый раз, когда Эд произнёс его имя. Его настоящее имя. — Освальд… Освальд, пожалуйста… Наверное, никто и никогда ещё не произносил его имя вот так. Так уязвимо, так надрывно, так умоляюще — все остатки потрёпанного самоконтроля Освальда уходят на то, чтобы не подойти ближе, не коснуться кожи Эда губами и не продолжить с того места, где он прервался. Не захотел тебя останавливать… Было приятно… От того, как кровь Эда поёт под кожей, звуки и запахи квартиры обрушиваются на его восприятие, как соль на рану. Он никогда не испытывал ничего подобного после охоты, никогда ещё он не ощущал себя настолько сосредоточенным, настолько присутствующим в своём собственном теле. Как если бы все его чувства обострились ещё больше, чем прежде. И когда его взгляд падает на Эда, Освальд чувствует… нечто. Это похоже на ту непреодолимую власть, которой обладает над ним Готэм: как та песня сирены, которую он слышал каждое утро, когда пытался сбежать из города — зовущая, манящая, притягивающая. Этот зов — такой реальный, такой сильный и мощный, что Освальд — он мог бы поклясться — может ощущать его почти физически. Словно струна, натянутая между ними, колеблющаяся в темноте, влекущая Освальда к себе, шепчущая подойти немного ближе, совсем чуть-чуть… Всё твоё. Нет. Освальд берёт себя в руки, вцепившись в подоконник мёртвой хваткой. Он отказывается уступать. Он сопротивляется искушению, чем бы оно ни было. Он не поддастся. Он не убьёт Эда. Нет. Так продолжается долго, очень долго. Возможно, Освальд усиленно борется с собой больше часа: пальцы сдавливают подоконник так сильно, что оставляют глубокие следы в древесине, правая нога затекает и ноет от его напряжённой позы. Он распределяет силы между двумя задачами: в один момент — на то, чтобы оставаться неподвижным, а в следующий — на размышления о том, не станет ли последним очередной слабый вдох Эда, и не слишком ли серьёзной окажется кровопотеря. Всё это время кровь в его теле взывает к нему. В сменяющих друг друга тенях Освальд почти наяву видит эту странную цепь, золотую и блестящую, идущую от него по спирали и оборачивающуюся вокруг Эда. Но затем он моргает — и тени поглощают цепь целиком. Может быть, он и правда сходит с ума. Постепенно дыхание Эда перестаёт быть таким хриплым и приглушённым. Каждый вдох становится глубже предыдущего. Облегчение обрушивается на Освальда, разбивая его добровольный паралич, когда слабая надежда на то, что Эд переживёт это, переживёт его, придаёт сил сопротивляться песне сирены усерднее. В конечном итоге Освальд решает, что может доверять себе ровно настолько, чтобы покинуть свой насест, не рискуя при этом наброситься на бессознательное тело Эда клыками вперёд. Он медленно хромает к дивану, пока холодная паранойя в груди нашёптывает ему, что на самом деле Эд уже мёртв, а звук его дыхания был лишь плодом его воображения. Но — нет. Грудная клетка Эда определённо поднимается и опускается, хотя, возможно, не так глубоко или размеренно, как, вероятно, должна бы. Тем не менее, он совершенно точно не мёртв. Почти в то же мгновение взгляд Освальда невольно находит его шею: две одинаковые ранки на ней выглядят… меньше, чем он ожидал. Правда, кожа у Эда — неестественно бледная, на грани того, чтобы сравниться оттенком с его собственной. Наполовину закончив свой осмотр, Освальд поднимает взгляд к его лицу — и обнаруживает два широко открытых глаза. — Эд, — шипит он. Желудок совершает какой-то кульбит. — Я думал, ты спишь. Эд моргает. Глаза его затянуты дымкой рассеянности: он будто смотрит не на Освальда, а сквозь него. — Что… Его голос звучит сипло, словно он не использовал его несколько дней кряду. Он открывает и закрывает рот, как будто не уверен, что именно пытается спросить. Через несколько секунд Освальд решает заговорить первым: — Как ты себя чувствуешь? На лице Эда отражается растерянность. Он начинает подтягиваться вверх, пытаясь принять сидячее положение. Очки криво сидят на самом кончике его носа, но Эд даже не пытается их поправить. — Я не… ух, голова кружится, — он вздрагивает, глядя вверх, и его зрачки расширяются, когда он встречается с Освальдом взглядом. — Что… что случилось? Это вызывает лёгкий укол паники в груди. Пожалуйста, только не говорите мне, что он забыл. — Ты позволил мне пить твою кровь. А потом отключился. Ты не помнишь? Глаза Эда слегка тускнеют. Взгляд соскальзывает на точку за левым ухом Освальда. — Нет, я… я помню. Просто… — Эд, — тот медленно возвращает взгляд обратно к нему. Заторможенная реакция. Не очень хороший признак. — Тебе требуется медицинская помощь? Эд медленно вдыхает, и Освальд замечает капельки пота, скапливающиеся у него на линии роста волос. — Гиповолемический шок. — Что? — У меня… у меня гиповолемический шок. Потеря больше двадцати про… — Эд сглатывает, будто слово застревает у него в горле. — …процентов крови. Паника Освальда становится всё острее с каждым апатичным словом, которое тот из себя выдавливает. — Как это лечить? Эд снова моргает, и это начинает по-настоящему пугать Освальда — он никогда не видел Эда таким безучастным раньше. Этот блестящий ум, фейерверками вспыхивающий обычно в его глазах, сейчас кажется нервирующе пустым, глаза — тусклые и лишены всякого выражения. — У вас что-то… — Эд вяло поднимает руку к губам. — Вот тут. Освальд молниеносно вздёргивает руку вверх и вытирает ладонью рот; живот сводит от внезапного приступа стыда: должно быть, немного крови попало на кожу. Крови Эда. Осознание вызывает поток новых мыслей в голове, мыслей, похожих на чёрные, острые кинжалы, потому что это всё твоя вина, Освальд, Эд может умереть из-за тебя, и какой в этом смысл? Ты даже не хочешь жить. Неужели твоё жалкое существование и впрямь стоит его жизни? — Эд. Мне нужно, чтобы ты сосредоточился, — Освальд делает шаг вперёд, в груди становится неприятно тесно. — Скажи мне, как я могу тебе помочь. — Не звоните в скорую, — несмотря на его прерывистое дыхание, Эд издаёт слабый смешок — и вздрагивает: звук получается хриплым и невесёлым. — Никаких докторов. Никаких анализов. Освальд кивает: — Разумеется. Но ты в чём-нибудь нуждаешься? Слегка нахмурившись, Эд смотрит куда-то поверх его плеча. Обеспокоенность и досада синхронно кровоточат у Освальда внутри, и он щёлкает пальцами у Эда перед лицом. — Эд, сконцентрируйся. Что тебе требуется? Вода? Еда? Тебе холодно? Нужно ли дать тебе… И тут — поскольку Эдвард Нигма, несмотря на все его утверждения об обратном, по всей видимости, является абсолютным идиотом — он пытается встать. С лёгким ужасом Освальд наблюдает за тем, как ноги Эда не выдерживают его собственного веса, и он начинает заваливаться вперёд, явно намереваясь рухнуть головой об журнальный столик. К счастью, Освальд достаточно быстрый, особенно с кровью Эда, искрящейся в жилах. Он ловит его прежде, чем тот ударился бы об пол, обхватив руками его дрожащее тело. — Проклятье, Эд, ты ещё слишком слаб, чтобы вставать! Дыхание Эда щекочет ему шею — Освальд едва подавляет дрожь. Находясь так близко, он напрямую может слышать его ослабленный пульс, сердце бьётся слишком часто и слишком тихо, чтобы это могло считаться нормальным. — Нет, я могу, просто дайте мне… И Эд, отталкивая его из оставшихся сил, пытается вывернуться из его рук. Однако спотыкается снова, и Освальд, подхватывая его, шипит сквозь зубы, внезапно обнаружив, что тот повис на нём всем своим весом. Несмотря на свою худобу, Эд гораздо тяжелее, чем кажется на первый взгляд. — Эд! — рявкает он напряжённым от паники и досады голосом. — Прекращай дёргаться и сядь. Это приказ. Краем глаза он улавливает упрямство, вскипающее во взгляде Эда — и понимает, что тот сейчас попытается встать снова, упёртый до потери сознания. Освальд готов взорваться, лопнуть напополам от неожиданной ярости: почему Эд не слушает, почему он никак не поймёт, почему не может просто подчиниться… И вдруг это упрямство угасает, и Эд безвольно обвисает в его руках. Что за чёрт… Глаза Освальда распахиваются, когда он внезапно осознаёт, что происходит. Он влияет на Эда. Но — в этом нет никакого смысла. Он пытался проделать это раньше, но Эд оказался невосприимчив к его силе, воля Освальда отскочила от его разума, как от огня — так почему сейчас это вдруг сработало? — Простите, мистер Пингвин. Вспышкой молнии приходит понимание. Освальд чувствует, как его воля растягивается, захлёстывается вокруг горла Эда той блестящей золотой нитью, которую он видел прежде — и он понимает. Кровь Эда. Вот что такое эта связь. Прямо сейчас я — внутри тебя. Одна кровь пульсирует в двух телах, одна жизнь течёт по их венам. Эд не только доверил Освальду свою смерть — сам того не зная, он также предложил ему свою жизнь, свой разум, свою свободу воли. — Мне жаль, жаль, мне так жаль… Всё ещё ошеломлённый, Освальд бережно перемещает Эда обратно на диван, осторожно опуская его головой на подушку. — Больше не двигайся, ладно? Эд слабо улыбается — и тут же, зажмурившись, морщится от боли. — Обещаю. Освальд торопливо идёт к кровати, забирает с неё одеяло и, вернувшись к дивану, укрывает им Эда. — Я не слаб, — бормочет Эд тихим от боли и усталости голосом. Освальд вздыхает и плотнее заворачивает Эда в толстое одеяло. — Я знаю, что нет. Но тебе нужен отдых. Эд, похоже, нисколько не успокоен его словами — его лицо кривится сильнее. — Нет, я не слаб, — неизменный зелёный свет омывает бледную кожу Эда изумрудными вспышками. — Ты всегда говоришь, что я слабый. Освальд открывает рот — однако тут же проглатывает свой растерянный ответ, когда до него доходит: Эд разговаривает не с ним. У него галлюцинации? Освальд хмурится, глядя на него и размышляя, кого Эд видел за его плечом несколькими мгновениями ранее, чей голос тот слышит в своей голове. Прежде он говорил о другой части себя, о своей звериной стороне, о той части, которая даже отдалённо не является человеческой… Сконцентрируйся, Освальд. Встряхнув головой в попытке прочистить мысли, он решает вновь сосредоточиться на своей главной задаче — на выживании Эда. — Принести тебе воды? — Нет, — Эд говорит слишком быстро и отрывисто, рвано выдыхая между словами. — Никакой жидкости. Но… Освальд ждёт, закусив нижнюю губу. Отчего-то его беспокоит, не потерял ли Эд сознание снова. Наклонившись, он осторожно трясёт его за плечо. — Эд, не отключайся. Скажи мне — что тебе требуется? Эд резко вдыхает через нос; опущенные веки чуть подёргиваются. — Я расстаюсь с головой утром, чтобы встретиться с ней ночью. Что я? Он произносит это едва слышным шёпотом — и всё же у Освальда от этих слов натурально отвисает челюсть. Его переполняет сперва шок, и сразу затем — гнев, злость и страх. Чтоб тебя, Эдвард Нигма. — Ради всего святого Эд, если ты думаешь, будто я собираюсь отвечать на загадку прямо сейчас, клянусь, я… — Подушка. Ответ — подушка, — Освальд не уверен, но он мог бы поклясться, что на губах Эда обозначилась лёгкая усмешка. — Положите одну мне под ноги. Помогает циркуляции крови. Всё ещё напряжённый всем телом от гнева и лёгкого недоверия, Освальд берёт в руки обе подушки и тряпку с кухни, затем возвращается, чтобы выполнить полученные инструкции. Усевшись рядом с Эдом, он слегка прижимает тряпкой его влажной лоб. — Что-нибудь ещё, ваше высочество? Шутку, прозвучавшую чуть раньше этим вечером, он пародирует почти бездумно. Эд медленно выдыхает и чуть глубже утопает в подушке головой. Следует тихое ворчание, которое Освальд решает принять за «нет». Так что Освальд остаётся рядом, легонько гладя его по волосам и стараясь не думать о том, как совсем недавно он теми же пальцами царапал кожу его головы, пока высасывал его жизненную силу. Пока убивал его. Его немного пугает то, какой холодной и липкой кажется кожа Эда на ощупь: к счастью, она ещё не достигла температуры его собственного тела, но это определённо не нормально. Он слегка встряхивает головой, размышляя, как докатился до такой жизни и почему вид столь беззащитного Эда оказывает на него такой неожиданно сильный эффект. — Спасибо. Голос Эда такой тихий, что Освальд едва может его разобрать, даже со своим обострённым восприятием. Его пальцы на мгновение замирают, прежде чем продолжить своё движение. — Это я должен благодарить тебя, — отвечает он также шёпотом. Почему — он и сам не знает. — Ты рисковал своей жизнью ради самой крохотной вероятности спасти мою. А я так до сих пор и не знаю, почему. — Ты не понимаешь, — голос Эда надламывается. Освальд сглатывает: от этого звука у него начинает пощипывать глаза. — Я не могу позволить тебе умереть. Я не могу потерять тебя. Не после всего… Не могу… Я не могу… — Тише, Эд, — Освальд сам не может поверить в то, как сокрушённо это звучит. — Просто поспи. Золотая цепь крепче сдавливает Эду шею — второй приказ, которому он должен подчиниться. Эд ещё немного беззвучно шевелит ртом, однако через какое-то время прекращает, и его дыхание выравнивается. Он спит. Пальцы Освальда в его волосах едва уловимо расслабляются, и напряжение в мышцах наконец начинает утекать прочь. — Если уж на то пошло, Эд, — шепчет он, не совсем уверенный в том, зачем говорит это — кроме как потому, что по какой-то причине это кажется ему важным. — Наверное, я тоже не могу позволить тебе умереть. Он осторожно снимает с Эда очки, складывает дужки и бережно кладёт их на журнальный столик. Руки в нерешительности зависают в воздухе. И затем — потому что он такой слабый, и жалкий, и эгоистичный — он начинает прослеживать черты лица Эда подушечками пальцев: обводит чужие острые, точёные скулы, переносицу, тонкие веки и, после секундного колебания, губы. Там его пальцы останавливаются ненадолго; каждые несколько секунд их согревает мягкое, размеренное дыхание Эда. Наконец Освальд опускает руку к его груди, добавив ладонью совсем чуть-чуть давления, чтобы чувствовать слабый ритм сердцебиения под тонкими слоями одежды и кожи. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. И когда Освальд закрывает глаза, позволяя успокаивающему ритму наполнить его изнутри, он практически наяву слышит голос матери — её ласковый, сочувственный голос, который кружится вокруг, как музыка: «Ох, мой милый, дорогой мой мальчик… во что же ты опять ввязался на этот раз?»

////

Остаток ночи Освальд проводит в каком-то странном, отрешённом состоянии. Он бродит вокруг дивана, тщетно пытаясь вырваться из замкнутого круга из поочерёдно сменяющих друг друга чувства вины, тревоги и растерянности; тем не менее, через каждые несколько минут его всё равно тянет обратно, к Эду, чтобы в приступе паранойи проверить его пульс. Часы пролетают мимо один за другим, кровь в его организме постепенно остывает, и он начинает ощущать знакомый холод, вновь ползущий по коже. Эд так и не просыпается. Его матушка всегда называла это время «ведьмин час» — когда даже солнце отказывается выходить на небо из своего убежища. Освальд, пожалуй, склонен сейчас согласиться с ней в этом: пока он мучительно ждёт пробуждения Эда, все попытки отвлечься оказываются бесполезными и бессмысленными. Всё вокруг кажется каким-то нереальным. Чем дольше он ждёт, тем больше всматривается в черноту, не моргая, и на его глазах тени начинают складываться в искривлённые фигуры и цвета: темнота трансформируется в видения, которые кажутся одновременно и новыми, и странно знакомыми. Чуждые, тревожные образы цепей и тел, крови и волков… Они сменяют друг друга слишком быстро, словно зыбкие ночные кошмары, которые не могут продержаться достаточно долго, чтобы вызвать страх. Бессчётное количество раз Освальд моргает, приходя в себя, и обнаруживает, что сердце Эда всё ещё бьётся под его пальцами; это единственное, что позволяет ему не терять связь с реальностью. Эти бесконечные миражи из теней — причина, по которой Освальд не сразу замечает, что снаружи начинает светлеть. Или что механическая кукушка в часах пропела уже шесть раз. Они же — причина тому, что он едва не падает в обморок, когда мир вдруг разрывается каким-то оглушительным жутким звуком. ББББРРРРРРРРРРРРРРРРРРРР Освальд тут же вскакивает на ноги — напряжённый, как сжатая пружина, адреналин болезненно стреляет в грудь, и он резко поворачивается по сторонам, оскалив зубы в приступе гнева, и ярости, и внезапной воющей животной злости на того, кто посмел проникнуть в эту квартиру, посмел подкрасться у него за спиной, посмел напасть, когда Эд беззащитен, беспомощен и ранен, и только тогда он понимает… Это будильник Эда. Факт до сознания доходит далеко не сразу: не раньше, чем ревущая в ушах паника спадает достаточно, чтобы он мог это осмыслить. Выходит, это не полиция, не воры и не сверхъестественное существо вроде банши. Только пустая комната и его идиотская дёрганая привычка слишком остро на всё реагировать. Внутренне кляня себя за глупость, Освальд позволяет себе выпрямиться из нелепой оборонительной позиции, которую успел автоматически принять, и усилием воли расслабляет мышцы. Странно. То, как он, не раздумывая, расположился спиной к дивану, широко раскрыв руки… Как будто его первой реакцией было защитить не себя, а Эда. Стряхнув расползающийся внутри ужас, Освальд оглядывается через плечо. Никаких изменений. Будильник, похоже, никак не поспособствовал пробуждению Эда. Проклятье. Чувствуя, как ноют одеревеневшие от долгой неподвижности ноги, Освальд подходит к прикроватному столику и с размаху — возможно, прикладывая при этом самую чуточку больше силы, чем необходимо — выключает пронзительную трель. Краем глаза он замечает время на часах — 6:15 — и ощущает внезапную вспышку паники. Этот будильник Эд завёл для того, чтобы проснуться и пойти на работу. В полицейском управлении. Освальд не уверен в том, как долго ещё Эд будет спать, не говоря уже о том, как он будет чувствовать себя по пробуждению. Если Эд не появится на работе без предупреждения, могут возникнуть подозрения. Возможно, кто-то будет названивать сюда, или какой-нибудь приятель заскочит в гости, чтобы проверить, что с Эдом, а это вызовет ещё больше осложнений. Наверное, можно было бы просто дождаться, пока Эд проснётся и разберётся с этим сам — но он понятия не имеет, как много времени это займёт. Стоит ли так рисковать? Освальд сглатывает, зная, что от него требуется сделать. Он берёт в руки раскладной телефон Эда, лежащий рядом с будильником на столике, проверяет историю звонков и, после секундного колебания, нажимает «вызов». Спустя три гудка его соединяют. — Алло? — Да, кхм, — Освальд откашливается, пытаясь искусственно понизить свой голос. — Боюсь, Эдвард Нигма не придёт сегодня на работу. Он едва сдерживается, чтобы не захихикать по-дурацки в трубку, пока произносит это, потому что — Боже, когда его жизнь успела превратиться в ситком? Если бы Эд сейчас не спал, они наверняка уже катались бы по полу от смеха, хохоча, как дети, над откровенно бездарными попытками Освальда скрыть свою личность. — Чёрт, Нигма? — на другом конце трубки слышен негромкий хлопок, как будто лопается надутый кем-то пузырь из жвачки. — Этот парень не пропустил ни одного дня с тех пор, как начал тут работать. — Это… — Освальд ловит себя на том, что слабо, почти с гордостью улыбается. Приходится быстро прогнать улыбку прочь. — Это вполне в его духе. — Так в чём дело-то? Почему он не придёт? И кто ты такой? — Я… я просто друг, — Освальд слегка спотыкается на этих словах: почему-то эта ложь даётся ему труднее, чем бесчисленное множество предыдущих. Возможно, потому, что он уже так давно не обманывал никого намеренно. Или, возможно, потому, что он только сейчас начинает осознавать, как же мало он знает о жизни Эда за пределами квартиры. — Ха! — голос на другом конце издаёт смешок, и что-то в груди Освальда ожесточается. — Блин, чувак, я даже не знал, что такое возможно. У Эдварда Нигмы есть друзья? Освальд стискивает челюсти и обнаруживает, что невольно цедит слова сквозь зубы: — Эд болен. Я присматриваю за ним. Следует очередной смешок. По проводам звук долетает неприязненным и искажённым. — Дай мне знать, если его начнёт тошнить загадками. Сузив глаза, Освальд бросает мимолётный взгляд на спящего на диване человека. Легонько барабанит пальцами по столу. — Прошу прощения, сударь, могу я узнать, с кем говорю? — Офицер Билл Макколи. — Что ж, мистер Макколи, надеюсь, я могу доверить вам заполнение всех необходимых бумаг, чтобы объяснить причину отсутствия моего друга… — Да-да, я понял. Нигма, отгул по болезни, всё ясно. Удачно понянчиться с твоим «другом», — голос отдаляется, как будто «Билл» кладёт трубку, но Освальд успевает услышать обрывок его комментария, обращённого к кому-то ещё: — Эй, парни! Вы не поверите, фрик-криминалист действительно челов… И звонок завершается. Освальд аккуратно закрывает телефон, размышляя, почему у него уходит столько усилий на то, чтобы не сломать его пополам. Эду бы это не слишком понравилось, верно?.. С нарочитой точностью он кладёт телефон на место — и возвращается к дивану. С минуту молчит, цепляясь за слабое-но-различимое дыхание Эда, как за якорь. — Макколи, — Освальд проводит языком по зубам, надавливая двумя пальцами на шею Эда. Ба-думм. Ба-думм. Его пульс ровнее, чем прошлой ночью. И намного увереннее. Он позволяет прикосновению продлиться дольше, чем необходимо. Затем складывает руки на коленях, чувствуя ползущий мурашками по коже приглушённый гнев. Освальд щёлкает языком. — Билл Макколи. Ещё одно имя в список.

////

Только в 10:35 Эд наконец просыпается. Освальд узнаёт об этом по громкому стуку, за которым следует пронзительный крик. Он мигом поворачивает голову в панике, похожей на ту, которую он испытал всего несколько часов назад… только для того, чтобы увидеть извивающуюся на полу возле дивана кучу-малу конечностей, которая отчаянно пытается высвободиться из своего плотного одеяльного кокона. Освальд открывает рот и моментально застывает на месте, уставившись на это зрелище. — …Эд? Через несколько секунд взлохмаченная макушка Эда показывается из-под одеяла, за ней — широко распахнутые глаза. — Мистер Пингвин! Я, эм… по всей видимости, я нахожусь в некотором затруднении. Холод, тесным кольцом сдавливающий Освальду грудь, начинает понемногу рассеиваться, стоит ему услышать голос Эда — намного более сильный, выразительный и здоровый, чем прошлой ночью. Всё как будто становится легче: напряжение, рождённое из чувства вины, страха и сожаления, утекает с каждой секундой, пока Эд дышит. Пока Эд жив. Осознание этой простой истины ощущается в его голове как громовой удар. Эд жив. И лишь когда это благословенное облегчение несколько отступает, сказанное Эдом доходит до сознания. Уголок губ Освальда опасно дёргается вверх. — Да, похоже на то. Эд моргает, по-совиному вытаращив глаза: — Могу попросить немного помощи? Освальд трясёт головой, прочищая мысли. — Разумеется. Мои извинения, — он хромает вперёд, наклоняется и приступает к процессу выпутывания Эда из одеяла. — Ничего себе не поранил? — О, только мою гордость. Наконец Эд встаёт, посмотрев на смятое в ногах одеяло так угрожающе, словно оно пыталось поймать его в ловушку. Его немного шатает, но при помощи Освальда стоит он гораздо устойчивее, чем ночью. — Тебе лучше? Освальд решает воспользоваться моментом, чтобы тщательно проинспектировать взглядом лицо и тело Эда. Уже сейчас он видит признаки улучшения: щёки, слава богам, теперь слегка окрашены красным. Тревожная пустота ушла из его глаз, и ей на смену вернулась знакомая искра. В общем и в целом, несмотря на некоторую растрёпанность и необходимость в принятии душа, он больше не выглядит так, будто пребывает одной ногой в могиле. — По сравнению с прошлой ночью? — Эд морщит нос — как будто само воспоминание об этом является для него оскорбительным. — Намного. Ледяной узел под рёбрами у Освальда немного ослабляется. — Так ты… — Уже столько времени?! — глаза Эда комично округляются, когда он бросает взгляд на часы на стене, рот превращается в идеальную «о». — Но… но это значит, что я проспал целых… — Шестнадцать часов, — Освальд вынужден подавить ухмылку, когда Эд поворачивается к нему, потому что — ох, он выглядит почти возмущённым. — Не волнуйся, у тебя выходной. — Что… — Эд прочищает горло, явно искренне стараясь не дать своему голосу взлететь ещё выше. — Откуда в управлении знают? — Я позвонил, — этот его рот открывается снова, и Освальд почти наяву слышит голос матери, говорящей: «осторожно, дорогой, а то муха залетит». — Не беспокойся. Они меня не узнали. Я говорил с весьма «любезным» Биллом Макколи. Глаза Эда неуловимо темнеют, и он едва заметно ссутуливает плечи. — А. Ну, вам повезло, вряд ли он сумел узнать ваш голос, — крохотная складка залегает у него между бровей. — Сомневаюсь, что у него достаточно серого вещества, чтобы узнать хотя бы собственное отражение. Освальд невольно фыркает. Лично он склонен согласиться с данным утверждением, однако то, как мелочно… нет, больше того — как откровенно ехидно Эд об этом говорит, застаёт его врасплох. На него обрушивается ещё одна волна облегчения, и только теперь Освальд начинает понимать, как сильно он нервничал последние шестнадцать часов. — Ты ему тоже не особенно нравишься. А теперь сядь. Освальд бросает на Эда острый взгляд. Сверкающая нить, протянутая между ними, к этому моменту успела истончиться, так что Освальд предельно уверен, что не сможет на него повлиять. И всё же — Эд подчиняется команде без какой-либо дополнительной «мотивации». — В самом деле, Эд, как ты себя чувствуешь? — Освальд мягко усаживает его на диван и садится рядом, ещё раз пристально осматривая Эда на случай, если он что-то пропустил. — Ты напугал меня прошлой ночью. Эд моргает; складка между его бровями так никуда и не делась. — Я чувствую себя… выжатым. Что, вероятно, является как раз самым подходящим к ситуации словом. Освальд едва не закатывает глаза. Эд и его тонкости. — Ты сказал, у тебя был гиповолемический шок. Эд поднимает бровь. На лице его проступает искреннее удивление: — Да? Опять двадцать пять. Холод сворачивается у него внутри, пока Освальд решается задать следующий вопрос. Как можно более непринуждённым тоном, стараясь скрыть собственное беспокойство, он спрашивает: — Ты не помнишь, как сказал это? Эд задумчиво щурится, отводя взгляд от его лица. Руки его, как отмечает про себя Освальд, крепко сцеплены на коленях. — Я помню, как вернулся из полицейского департамента, получил немного обуви в лицо, наш разговор, то, как согласился дать вам… покормиться, а потом… Глаза Эда тускнеют, и он слегка наклоняет голову. Освальд безотчётно наблюдает за тем, как тот медленно проводит языком по губам. — Потом всё становится немного размытым, как в тумане… Как будто это случилось целые десятилетия назад. Эд сглатывает, и Освальд ловит себя на том, что отзеркаливает его движение. — Значит, ты не помнишь ничего после этого? Это было бы… интересно. В тот же миг мысли Освальда возвращаются к предполагаемым галлюцинациям Эда, к его влиянию, к тем тихим, сломленным словам, которые с тех пор так и звучат эхом в его голове. — Да. Ничего. За исключением… — он снова находит лицо Освальда глазами, и Освальд даже не знает, с какой стороны взяться за расшифровку их выражения. — Я помню, как это ощущалось. Дрожь пробегает по всей длине его позвоночника. Тон Эда вызывает в памяти ощущение чудесной горячей жидкости, льющейся в горло. — Да? — это всё, что он способен выдавить в ответ. — Я не… — Эд на мгновение запинается и сглатывает. — Я не ожидал, что это будет так… приятно. — Что ж, — собственный голос застревает в горле, как гравий, и Освальд изо всех сил сопротивляется порыву облизнуть губы. — В этом ты не одинок. Эд едва уловимо сужает глаза: — Разве обычно процесс питания не приносит вам удовольствия? У Освальда чуть дёргаются пальцы. От того, как Эд произносит последнее слово, у него что-то колотится под кожей. — Нет. — Потрясающе, — Эд медленно поднимает руку к шее и начинает трогать кожу вокруг укуса. Делает резкий вдох, когда пальцы нашаривают ранки. Освальд жадно отслеживает это движение глазами. — Интересно, почему. — Ты пережил это, — не благодаря мне. — Ты единственный, кто пережил это, пережил меня. Я убил всех остальных. — Поправка: вы убили всех остальных людей. Вот в чём разница. Понимание со щелчком встаёт на место, стоит ему вспомнить, как необычайно быстро Эд восстановился от их первого, довольно агрессивного разговора, когда он в первый раз проснулся в этой квартире. — Так… ты говоришь, что выжил, потому что ты другой? — Моя физиология довольно сильно улучшила свою регенеративную способность. Человек никогда не смог бы восстановиться от такой серьёзной кровопотери достаточно быстро, — взгляд Эда пронизывает его насквозь. Руку он роняет обратно на колено. — Я, возможно, единственное существо в мире, которое способно выжить в столкновении с вами. Освальд ощущает неясную тяжесть в груди, как если бы эти слова вонзились ему прямо в сердце. Возьми себя в руки, Освальд. — Что ж, в любом случае, надеюсь, нам не придётся когда-либо проделывать это снова. Ложь горьким привкусом оседает на языке: он прекрасно знает, что на протяжении последних шестнадцати часов надеялся и уповал только на то, что это повторится. Во взгляде Эда мелькает что-то неуловимое. — Да. Будем надеяться, что в этом больше не возникнет необходимости. Как вы и сказали. Его голос звучит как-то странно, но Освальд не может понять, что именно в нём не так. Он не уверен, что хочет. В попытке разорвать это странное напряжение Освальд наклоняется над журнальным столиком — и выпрямляется обратно, протягивая Эду его очки. Эд в замешательстве моргает, глядя на них, лоб снова прочерчивает хмурая линия. Это уже второй раз, когда Освальд видит, как Эд «забывает» свои очки: он начинает сомневаться, действительно ли тот в них нуждается. — Спасибо, — Эд берёт очки и ловко надевает их натренированными пальцами. Вероятно, это всего лишь привычка… точно такая же, как и бесполезные попытки Освальда дышать. Неважно, что Эд говорит себе — похоже, они оба всё ещё держатся за эти маленькие напоминания об их старой, человеческой жизни. — Довольно обо мне. Вы чувствуете какие-нибудь перемены, мистер Пингвин? После кормления, я имею в виду. Ах да, его отравление. Освальд почти и забыл уже изначальную причину всего этого. Он уклончиво пожимает плечами. — Ничего срочного. Рана всё такая же, и меня пока не вырвало, но, опять же, мистер Леонард и мистер Рори тоже вызывали отторжение не сразу. Нам остаётся только ждать. Эд хмурится, очевидно, не слишком удовлетворённый этим ответом. Освальду внезапно хочется рассмеяться: чёрт возьми, Эд по-настоящему дуется! — Эд, — он хмыкает. — Имей терпение. Ты же учёный, предполагается, что ты привык к ожиданию результата. Ответ поступает незамедлительно: — Я не хочу относиться к вашей жизни как к эксперименту. Освальд может только уставиться на него в ответ. Веселье мгновенно высыхает на языке. Эд удерживает его взгляд своим, напряжённый и искренний в одно и то же время. Как, чёрт возьми, он должен отвечать на это? — Эд… — Мистер Пингвин, — говорит Эд быстро, заламывая руки на коленях. — Хотя я помню о прошлой ночи меньше, чем мне бы хотелось, я знаю, что должен кое-что вам сказать. Освальд ощущает вспышку колючей нервозности в животе — если бы его сердце до сих пор билось, сейчас оно наверняка бы ускорилось. — Да? И что же это? Эд открывает рот, закрывает его, и Освальд гадает, скажет ли он всё-таки то, что собирался. — Мистер Пингвин, я… Эд делает глубокий вдох — ужас Освальда нарастает с каждой секундой. — Да, Эд? — Я должен поблагодарить вас… за то, что заботились обо мне. Облегчение, обрушивающееся на него в этот момент, такое сильное, что у него почти кружится голова. Чтобы как-то замаскировать это, Освальд отрицательно качает головой и жестом отмахивается от его слов. Он старается не думать о том, что именно он так боялся от Эда услышать. — О, это меньшее, что я мог сделать после — ну, после всего. Думай об этом как об ответной услуге. — К-конечно, — Эд спотыкается на этом слове, глядя вниз, на сцепленные почти до боли руки. Секундой спустя Освальд осознаёт свою ошибку. — Что ж, даже если это всего лишь «ответная услуга», это не меняет того факта, что вы спасли мне жизнь, хотя не имели для этого никаких причин… — Эд. Бормотание Эда прерывается с шумным выдохом, когда Освальд накрывает его руки ладонью. Эд поднимает голову, удивлённо приоткрыв губы, и Освальд тепло улыбается в ответ. — После всего, что ты для меня сделал, это пустяки. Правда. Кроме того, с моей стороны было бы довольно бессердечно позволить умереть моему другу, если я способен это предотвратить. Эд недоверчиво моргает, изумлённо широко распахнув глаза. Улыбка Освальда становится только увереннее, потому что он действительно подразумевает то, что сказал: Эд, со всеми его странностями, тонкостями и опасностями — его друг. Возможно, самый лучший его друг в Готэме. И, если судить по тому, на что намекал очаровательный Билл Макколи, Освальд, возможно, является тем же самым для Эда. — Что ж, мистер Пингвин, — говорит Эд, его глаза сияют, и едва заметная улыбка образуется в уголках его губ, стоит ему полностью осознать сказанное Освальдом. — Я определённо рад иметь такого друга, как вы.

////

Удивительно, как один-единственный час может изменить так много. Оглядываясь назад, время, проведённое Освальдом в этой квартире, можно разделить на два разных периода: До того, как он выпил кровь Эда, и После. «До» — Освальд был упрям и недоверчив, тщательно продумывая каждый шаг в их странном общении с этим человеком, который одновременно являлся и его спасителем, и его тюремщиком. В каждом разговоре между ними словно повисала предельно натянутая резиновая лента, готовая лопнуть от малейшего напряжения — в одном неверном шаге от того, чтобы порваться безвозвратно. И всё же эта связь уцелела. Теперь же, «После», эта неровная натянутость исчезла, испарилась в пустоту, и ей на смену пришла новообретённая простота. Невесомая лёгкость, которая накрыла Освальда, когда Эд проснулся, стала сильнее и здоровее, наполнила квартиру, как деликатный душистый аромат. Всё стало казаться проще. Если «До» присутствие этого человека напоминало резкий свет — слишком ярко, слишком жарко и всегда слишком близко — то сейчас Эд нарушает его личное пространство с удивительной лёгкостью. Освальд ловит себя на том, что даже не возражает против этого. Он замечает больше неосознанных прикосновений между ними, ещё большую близость, растущую непринуждённость в общении. И, наверное, это должно бы его беспокоить. И это беспокоит. Немного. Но какая-то часть Освальда не обращает на это внимания — она просто наслаждается присутствием Эда. Он был один так долго, и вот появляется человек, который знает о нём всё — и, невзирая на это, всё равно хочет быть с ним. Он понимает его. Возможно, единственный, кто понимает. В глубине души Освальд вздыхает с облегчением каждый раз, когда Эд касается его плеча своим: это кажется невероятно естественным. Он не знает, почему так происходит. Он не знает, что именно уравновесило чаши весов. Это странно, но по какой-то причине слова Эда («Прямо сейчас я — внутри тебя») — продолжают проигрываться в его голове. И всё-таки, несмотря ни на что, Освальд понимает: на удивление хорошо, оказывается, иметь друга. После своего пробуждения Эд развивает бурную деятельность весь остаток дня: долгий сон, похоже, неплохо зарядил его энергией. После принятия душа и завтрака, включавшего поистине ужасающее количество еды, в котором, по всей видимости, нуждается его «ускоренный метаболизм» (Освальд никогда не видел так много бекона за всю свою жизнь), Эд пытается поработать с отчётами, но быстро сдаётся. Ровно пять минут он уделяет книге — после чего с нетерпеливым раздражением её отбрасывает. Затем Эд решает перейти к уборке, и, вооружившись чистящими средствами, с бешеной скоростью приступает к работе над каждой поверхностью в квартире. Освальд закатывает глаза, когда Эд начинает убираться вокруг него. Бросает на него неодобрительный взгляд, когда тот пытается забрать одну его из подушек. Как ни странно, вся эта суета раздражает Освальда не так сильно, как могла бы, случись она несколько дней назад. Потом, спустя час маниакальной чистки всего подряд и вытирания пыли, Эд посвящает себя стирке, потом — глажке, и потом, когда больше работы по дому не остаётся, он начинает ходить по комнате. Чудесным образом Освальд мирится с этим целых три минуты. Затем не выдерживает: — Разве пребывание на грани смерти не достаточно утомительно само по себе? Эд отвечает, не задумываясь: — Вам об этом известно больше, чем мне, мистер Пингвин. Опасно сощурившись, Освальд наблюдает, как Эд шагает по комнате туда-сюда, туда-сюда. До чего же эти ноги длинные… чересчур длинные, пожалуй… — Верно. Мне также известно немало вещей об убийствах — и поверь мне, дружище, если ты продолжишь двигаться, я могу быть вынужден совершить ещё одно. Эд резко останавливается возле окна, разминая руки. Освальд бессознательно цепляется взглядом за его угловатый профиль, охваченный ярким зелёным светом снаружи: у него начинает покалывать кончики пальцев, стоит ему вспомнить, каково это — касаться этого лица. — Со мной что-то не так. Освальд выгибает бровь, но ничего не говорит. Он уже научился определять, когда Эд уходит в свои мысли. Ему не приходится ждать долго. — Мне нужно уйти. — Куда? Эд разворачивается и идёт на другой конец комнаты, чтобы взять ключи от машины с их обычного места. — В лес. Я думаю, моё тело нуждается в том, чтобы… перестроиться после прошлой ночи. Ему нужно трансформироваться… В животе у Освальда тревога вновь завязывается в узел. — Ты уверен, что это хорошая идея? Что, если… — Я буду в порядке. Правда, — Эд приостанавливается возле двери, криво улыбнувшись. — Увидимся позже. И, сказав это, он уходит. Освальд проводит рукой по лицу, чувствуя вонзающийся в грудь небольшой осколок тоски. Это первый раз, когда ему так отчаянно, так иррационально хочется, чтобы Эд передумал, вернулся, чтобы выбрал провести время с ним, а не где-либо ещё. Это первый раз, когда с уходом Эда он ощущает своё одиночество.

////

Эд возвращается ещё до заката. Чутьё немедленно подсказывает Освальду, что Эду… лучше. Что-то в его запахе, что Освальд не может даже распознать, встало на своё место. Эд выглядит расслабленным и спокойным, скованность исчезла из его движений. — Получше? Эд улыбается мимолётно, но — Освальд знает — искренне. — Получше. Энергия покидает Эда так же быстро, как нахлынула. Он успевает продержаться только до 17:45, прежде чем упасть в кровать, и засыпает за рекордно короткое время. Освальд ждёт, как ждал на протяжении почти всей этой недели. Однако сегодняшняя ночь отличается от предыдущих. Пока он ждёт, кошмарные видения не выползают из теней. Он не прокручивает в голове всевозможные способы, которыми будет пытать и убивать Галавана и его сестру, и не предпринимает жалких попыток вытравить воспоминания о матери с холста своего разума. Вместо этого сегодня он ждёт в тишине, закрыв глаза и отгородившись от всех звуков квартиры, улицы, города, пока не концентрируется полностью на единственном ритме. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Освальд ждёт. Он ждёт, что его начнёт снова тошнить. Ждёт, что кровь Эда отвергнет его, как отвергают презренное, неестественное существо, ждёт, что услышит и почувствует одновременно, как кровь начнёт выжигать его внутренности, оставляя дымящийся серебряный след на пути вверх по его горлу. Он ждёт. И ждёт. И ждёт… Эд просыпается по будильнику. Он решает пойти на работу (лучше соблюсти приличия, хотя и, по его словам, «не то чтобы кто-нибудь заметит или побеспокоится»). Освальд признаётся ему, что его всё ещё не тошнило, а рана в плече начинает закрываться — чёрные вены, похожие на паучьи лапы, понемногу начали отступать обратно. Они оба соглашаются с тем, что следует выждать ещё один день, просто на всякий случай; но Эд с усмешкой обещает, что если Освальда не вырвет в течение сорока восьми часов, то завтра они будут праздновать его выздоровление. Освальд не спорит. Он всё ещё пытается цепляться за свой обычный пессимизм, удерживать рядом эту чёрную тучу, нависающую над ним с тех самых пор, как глаза его матери закрылись навеки — однако это становится всё труднее и труднее. С каждым минувшим часом он чувствует, как к нему возвращается былая сила, процесс медленного умирания начинает ослабевать. Когда и следующий день подходит к концу без происшествий, и Эд радостно заявляет, что — да, его теория подтвердилась, Освальд сдаётся. И наконец смиряется с этим фактом. Эдвард Нигма действительно спас ему жизнь. — Мистер Пингвин! Нахмурившись, Освальд поднимает взгляд от книги. Эд, по всей видимости, только что вернувшийся после своего второго рабочего дня, явно стоит перед входной дверью. Тем не менее, он, похоже, отказывается входить внутрь. Что он задумал? — Эд? Что-то не так? — У меня для вас сюрприз, — несмотря на наличие толстой металлической двери между ними, Эд говорит, не повышая голоса. Он знает, что я всё равно могу его услышать. Освальд хмыкает. — Я хочу, чтобы вы закрыли глаза. В тот же миг глаза Освальда превращаются в две узкие щели: старая паранойя незаметно возвращается так, будто никогда и не уходила. — Я не очень-то большой поклонник сюрпризов… — Этот вам понравится. Доверьтесь мне. А, но в этом-то всё и дело, верно? Доверие. Довериться этому человеку в том, что он не ждёт его снаружи с полицией (это была бы та ещё ирония — спасти Освальду жизнь только для того, чтобы позже оставить его гнить в тюрьме)? Довериться ему в том, что он не принёс с собой пушку с серебряными пулями и не привёл с собой самого Галавана, в том, что всё это не было одной большой, тщательно спланированной ловушкой? Ты не понимаешь. Я не могу позволить тебе умереть. Я не могу потерять тебя. Не после всего этого… Нет. Это же Эд. Он бы умер ради тебя, Освальд. Никогда не забывай об этом. — Ваши глаза закрыты, мистер Пингвин? Стиснув зубы и собравшись с духом, словно перед вступлением в битву, Освальд выбирает совершить невозможное — и прыгает в темноту. — Ладно. Глаза закрыты, Эд. Просто поторопись. Он слышит скольжение металла, щелчок, шорох — и всё это время адреналин Освальда скачет, в предвкушении чего-то, чего угодно — — Та-да-а! Освальд открывает глаза и… ох. Ох. — Я подумал, что после мистера Леонарда вы заслуживаете подарка, от которого вас не стошнит. Во всяком случае, я надеюсь, что не стошнит. Освальд может только смотреть, ощущая болезненную тесноту в груди. К его ужасу, в уголках глаз начинает предательски пощипывать. Не сейчас. Смех Эда становится каким-то нервным и неловким. — Он сделан точно в соответствии с вашими требованиями, — он кашляет, внезапно растеряв всю свою уверенность. — Если… если вам не нравится, я могу вернуть его и… — Нет, — произносит Освальд хрипло. Не время распускать сопли. — Нет, правда, он отличный, даже больше, чем отличный, он… Перед ним Эд держит в руках угольно-чёрный костюм. Фиолетово-синий в крапинку галстук свободно свисает с воротника, а подходящий по цвету носовой платок гордо украшает нагрудный карман. Освальд уже заранее ощущает кожей гладкость этой ткани, его пальцы зудят от желания пробежаться по отполированным пуговицам на жилете, потрогать восхитительную знакомую накрахмаленность, которая бывает только у свежевыглаженных костюмов. О да, этот костюм гораздо, гораздо лучше, чем просто «отличный»… — Он идеален. Лицо Эда рассекает самая широкая, самая радостная улыбка, которую Освальду только доводилось видеть в своей жизни, и что-то щёлкает у него внутри. Совершенно ошеломлённый, он фоново ловит себя на том, что пытается вспомнить, у кого он в последний раз, помимо матери, вызывал столь искреннюю улыбку. А ещё ему отчего-то становится интересно, может ли кто-нибудь ещё заставить Эда улыбаться вот так, как сейчас. — Хорошо. Я рад, — Эд кладёт костюм на кровать и проворно оборачивается к Освальду: в глазах у него танцуют огни, яркие и ослепительные. — Я подумал, что сегодня мы можем отпраздновать ваше выздоровление. Но какой смысл праздновать, если вы не чувствуете себя самим собой? Освальд пытается улыбнуться в ответ — но не особенно с этим справляется: он слишком глубоко потрясён. Он быстро смаргивает прочь выступившие на глазах слёзы. — Что ж, мне… мне следует принять душ. И переодеться. Эд кивает: — Мне нужно закончить кое-какую работу, но после этого — я весь ваш. Что-то тёмное вспыхивает у Освальда внутри. Всё твоё. Слова, которые крутились в его голове снова и снова, снова и снова… Тряхнув головой, он берёт в руки костюм и хромает по направлению к ванной. Приостановившись у порога и уже обхватив пальцами дверную ручку, Освальд ловит себя на том, что отчасти испытывает соблазн позвать через плечо: «Почему бы тебе не присоединиться ко мне?» — но нет, нет, он проглатывает эти безумные слова, останавливает их до того, как они по глупости сорвутся с его губ. Тебе действительно стоит взять под контроль эти сумасшедшие вспышки влечения, и как можно быстрее. Прежде, чем Эд заметит. Ты ведь знаешь, что случается, когда открываешь Ящик Пандоры… С самого детства Освальд предпочитал ванну. Слишком часто в их с матерью жизни наступали периоды, когда они могли позволить себе лишь быстрое, холодное обтирание влажной губкой в обшарпанной ванной комнате; долгое, расслабляющее принятие ванной с горячим паром было удовольствием столь редким в те времена, что теперь Освальд инстинктивно ассоциирует их с роскошью и богатством. После Фиш ванна также является более предпочтительной для его ноги. И потому сперва он испытывает некоторое разочарование, обнаружив, что у Эда есть только душ. Наверное, Эд считает, что процесс мытья должен занимать как можно меньше времени и существует только для того, чтобы выполнять гигиенические функции, а никак не для того, чтобы им наслаждаться. В конце концов, зачем тратить время в ванной, когда можно делать так много других интересных вещей? Однако в данный момент Освальд не особенно привередлив — так что он согласен и на душ. Высушившись после одним из чересчур гладких зелёных полотенец Эда, Освальд начинает надевать костюм. Наконец-то. Он нарочно растягивает этот процесс, наслаждаясь непривычными эмоциями, которые это вызывает в его сердце. Странным образом это напоминает возвращение домой. Надевая костюм, деталь за деталью, он словно бы облачается в защитный доспех перед битвой. И размер, и цвет точно соответствуют его вкусам. Эд хорошо постарался. На стойке раковины Освальду почти болезненно недостаёт косметики, чтобы скрыть лёгкие странности его кожи — непривлекательную россыпь веснушек и наличествующие то там, то тут пигментные пятна. Люди обычно этого не замечают, но Эд не похож на остальных. Глядя в зеркало, Освальд некоторое время всерьёз размышляет, насколько возможно в данных обстоятельствах раздобыть подводку для глаз или тени для век, что хотя бы слегка подчеркнуло бы его скучное лицо. Но — нет, почему он вообще думает об этом? Почему он хочет выглядеть привлекательным, хочет прихорашиваться? Для Эда? Холодный ужас снова сворачивается в животе — неприятный, неотрицаемый и слишком реальный. Стряхивая растущую нервозность, он вновь сосредотачивает внимание на своём отражении — на той вещи, которую он способен сейчас контролировать. Быстро взлохматив волосы и позаимствовав у Эда гель для волос, Освальд придаёт своей причёске немного стиля — как раз достаточно, чтобы ощутить себя прежним. Он смотрит в зеркало, медленно поворачивает голову вправо и влево, затем отстраняется. Он улыбается — зубы слегка поблёскивают на свету. Вот так. Пингвин. Наконец-то. Не хватает только зонта. — Ты упоминал что-то насчёт праздника? Забыв страх и ощущая себя на три дюйма выше, Освальд выходит из ванной. В его осанке чувствуется уверенность, и в его походке проявляется некоторая доля самолюбования, которой не было там прежде: мышцы едва уловимо расслабляются на автомате, стоит ему вновь стать самим собой. Его рот сам собой складывается в гордую усмешку — словно бы по собственной воле. Эд поднимает взгляд — и улыбка Освальда тут же разлетается вдребезги. Своим обострённым зрением он может запечатлеть каждую миллисекунду того, как глаза Эда открываются всё шире и шире, на лице проступает изумление, пока Эд смотрит на него. Нет, не смотрит. Эд не смотрит. Он делает нечто гораздо большее. В глазах Эда пляшут смерчи и ураганы: он проходится взглядом по всей длине тела Освальда, начиная от головы и следуя ниже, ниже, ниже, исследует каждый его дюйм. Он разглядывает его оценивающе, но далеко не беспристрастно или отстранённо — не похоже на научный интерес. Эмоции в этом взгляде сменяются одна за другой. От вида Освальда в его зрачках поочерёдно расцветают: благоговение, удивление, страх, восторг, недоверие и восхищение — и с каждой секундой эти глаза становятся всё темнее. Почему-то слова, которые обычно даются Освальду так легко, растворяются без следа и тонут в окружающей темноте. Он слышит, как Эд сбивается с дыхания, и как его сердце, к биению которого он стал так восприимчив в последнее время, пропускает удар. — Мистер Пингвин. Эд произносит это на выдохе, чуть слышно — но Освальд мог бы поклясться, что эти слова имеют почти физический вес, оседают лёгким покалыванием на коже. Освальд сглатывает. Что-то непонятное, что он не может даже толком распознать, ударяет ему прямиком в голову, когда Эд встречается с ним взглядом. Ох. Вот что это такое. Власть. Это великолепное, головокружительное, вызывающее зависимость ощущение шипит у него под кожей. Впервые за долгое время Освальд снова чувствует вкус власти. Ох, Эд, ты и понятия не имеешь, чем ты меня одарил, правда? — Мистер Пингвин, — повторяет Эд, на этот раз немного громче. В этот момент он становится ужасно похож на того себя, которого Освальд встретил однажды в полицейском управлении: сплошная нервозность и мальчишеский азарт. Однако в его голосе больше не слышится той фальшивой бравады и самодовольства: сейчас их заменяет нечто более основательное, более сдержанное. То, что расцвечивает сейчас его тон — это… понимание. Признательность. Уважение. Всё ещё не отводя от него глаз, Эд медленно поднимается. Первый же порыв Освальда требует отступить, но он подавляет его и стряхивает с себя дрожь внезапной робости, слишком уж напоминающей ему о юности. Вместо этого он заставляет себя смотреть, как Эд идёт к нему с затуманенным, словно в трансе, взглядом. Секунды тянутся, как вечность, и кожа Освальда покрывается мурашками: он не уверен в том, что сейчас произойдёт, и он на взводе, он напуган и взволнован одновременно. Тёмные глаза Эда пригвождают его к месту. Наконец Эд встаёт прямо перед ним — и пристально рассматривает вблизи его лицо, его волосы, его мимику. На мгновение взгляд падает на ноги — и быстро возвращается обратно к лицу. Он не улыбается, но каким-то образом всё равно выглядит… воодушевлённым. Мир замирает, и Освальд задерживает дыхание, в котором не нуждается, и ждёт, как ждал всегда… — Счастлив наконец встретить вас. И Эд протягивает ладонь для рукопожатия. Сперва Освальд слишком потрясён, чтобы ответить. Неожиданная резкая вспышка удивления взрывается у него внутри. Он мысленно готовился уже к… к чему-то совершенно другому. Тем не менее, он быстро приходит в себя и твёрдо пожимает руку Эда в ответ, несколько кратких мгновений позволяя себе насладиться теплом его кожи. Рукопожатие… первая встреча, которой у нас никогда не было. Это настолько в духе Эда, что почти причиняет боль. Напряжение понемногу отпускает Освальда, и он находит в себе силы улыбнуться снова — хотя и несколько более сдержанно, чем прежде. — У нас было слишком много первых встреч, чтобы их считать. — О, вовсе нет. Могу вас заверить: я веду счёт. На этот раз Освальд действительно смеётся. Эд улыбается, отпуская его руку, чтобы поправить очки, которые уже надёжно заняли своё обычное место на его переносице. Освальд старается оттолкнуть прочь смутное чувство потери, охватывающее его в тот момент, когда холод снова окутывает его кожу. — На меньшее я от тебя и не рассчитывал, Эдвард. Полное имя соскальзывает с губ без его на то желания. На одну ужасную секунду Освальд замирает, выжидая, нанесёт ли Эд ответный удар… но нет. Темнота в его глазах неуловимо сгущается, однако он никак это не комментирует. — Для чего ещё нужны друзья? — улыбка Эда становится пронзительнее, и Освальд прилагает все свои силы, чтобы не пялиться на него так откровенно. — Итак, помнится, я обещал вам праздник…

////

Приглушённые звуки пианино и саксофона сплетаются в ленивые мелодии. Старый граммофон мягко высвобождает из себя ноты, как охотящаяся кошка — когти из лап. Квартира, которая так много дней, казалось, была напрочь лишена цвета и жизни, представляя собой зернистую чёрно-белую фотографию, сегодня переполнена свежей энергией. Этим вечером яркие огни неоновых вывесок и парящие в небе вертолёты кажутся какими-то почти приятными; воздух квартиры насыщен сочными ароматами еды — запахами тёплых и острых блюд из китайского ресторана на вынос. На вкус воздух отдаёт трескучими электрическими разрядами, предвещающими грозу. Освальд сидит на своём обычном месте за столом возле окна. Эд извлекает на свет свою коллекцию вин. По всей видимости, он замечает наполненный лёгкой тоской взгляд Освальда, потому что ставит бутылку на стол и усмехается: — Возможно, я немного слукавил ранее. — Хм? — Костюм — не единственный сюрприз. Освальд отклоняется на спинку стула и щурит глаза, разглядывая своего новоприобретённого друга. Эд встаёт, сцепив руки за спиной. Его рот изгибается в самодовольной ухмылке, мгновенно расползающейся по лицу — и, уже не в первый раз за последние два дня, Освальд вдруг ловит себя на желании жадно слизать эту улыбку с его губ. Наглость ему идёт. Даже слишком. — Ладно. Сдаюсь. В глазах Эда танцует зелёный свет и бурлит тёмное волнение в глубине. — Поправьте меня, если я не прав: после трансформации ваше тело физически не способно употреблять любую другую жидкость, кроме крови, — Освальд кивает в ответ, не понимая, куда тот клонит. — Вы вернулись из мёртвых только для того, чтобы вести жизнь абсолютного трезвенника. Выглядит не слишком-то честно. Эд поворачивается к нему спиной. Открывает холодильник и что-то оттуда достаёт. Освальд садится немного прямее: сквозь праздничное настроение прорезается растерянность. — Эд, что там? Тот оглядывается через плечо — одна сторона его лица купается в этом неземном изумрудном свете. Зелёный ему к лицу, понимает Освальд. — Та-да-а! — Эд разворачивается на каблуках и театральным жестом демонстрирует ему… — Это пакет с кровью? — Освальд мгновенно настораживается. — Ну, — Эд начинает тараторить, ураганом проносясь по кухне, чтобы со всей ловкостью циркового конферансье выудить на свет второй бокал. — Да. В частности, моя кровь. Вам, похоже, она пришлась в тот раз весьма по вкусу. У Освальда пересыхает во рту. Его взгляд прикован к пакету у Эда в руках, который тот держит так бережно, словно какую-нибудь драгоценную реликвию. Теперь, когда он знает, чью именно кровь пакет содержит, он не может перестать смотреть на него. Освальд хочет. — Это… это очень щедро с твоей стороны, — он облизывает губы. — Тебе правда не стоило. И ты всё ещё не восстановился до конца… С самым пристальным вниманием Освальд наблюдает за тем, как Эд наливает густую алую жидкость в один из стеклянных бокалов. В пакете остаётся достаточно крови ещё на одну порцию — может, даже на две. Уже сейчас характерный запах железа заслоняет собой всё остальное: все чувства Освальда болезненно концентрируются на одной-единственной точке. — Я быстро восстанавливаюсь. Кроме того, вы заслужили праздник. Эд убирает пакет обратно в холодильник и плавно пересекает комнату, держа два бокала в руках. Один наполнен вином, другой — кровью. — За ваше здоровье. Дзынь. Звук соприкасающихся бокалов выходит чуть приглушённым. Этот звук сотрясает воздух вокруг них, наполненный ожиданием, словно первый далёкий раскат грома, слышный за несколько миль. Освальд медлит: он так давно не держал бокал, из которого действительно мог бы пить. Даже цвет у жидкости в нём достаточно тёмный, чтобы можно было притвориться, будто это настоящее вино. Одно только это посылает искру предвкушения в его нервную систему. На последних остатках своей выдержки Освальд поднимает бокал, наслаждаясь знакомым, успокаивающим весом в руке, смакует аромат, который поднимается от бокала, как изысканный парфюм, и затем… затем мир исчезает, когда Эд наполняет его изнутри. Острый, горячий и вкусный — и при этом неуловимо изменившийся. Горло жжёт — и закрытые глаза Освальда резко распахиваются. Прямо перед собой он видит лицо Эда: он снова находится слишком близко. Сглотнув, он ощущает, как Эд застревает у него в горле. — Возможно, я добавил в кровь кое-что ещё, — Эд не улыбается, но в его глазах бушует целое море эмоций. Его взгляд скользит по бокалу. — Я подумал, что было бы несправедливо для вас остаться совсем без вина. У Освальда вырывается удивлённый смешок — воздух пробегает по обожжённой трахее изнутри. — Ну, разумеется. Он задумчиво разглядывает жидкость в бокале. Насколько ему известно, Эд мог добавить в этот пакет с кровью абсолютно любое количество наркотиков, химикатов или успокоительных, мог смешать кровь со всевозможными коварными ядами. С этим человеком никогда нельзя знать наверняка. Но, несмотря на то, что изначальные осторожность и паранойя вновь подняли в нём свои уродливые головы, этот вкус уже начинает растекаться по его телу, растапливая извечный лёд, сковывающий его внутренности. И этот острый, жаркий алкогольный огонь, который он уже почти забыл, наполняет его желудок… Прямо сейчас я — внутри тебя. — Восхитительно. Ты восхитительный. — Приятного аппетита. И с этими словами Эд приступает к еде. Или, вернее, он приступает к тому, чтобы медленно, методично, с хирургической точностью изъять каждый кусочек лука из своей лапши. Это его занятие странно гипнотизирует. Время быстро утекает прочь. Пока Освальд неспешно попивает своё вино, наблюдая за представлением и поддерживая непринуждённую беседу, их колени слегка соприкасаются. Раз. Другой. Освальд быстро теряет счёт. Каждый раз, когда это происходит, Освальд чувствует лёгкую дрожь в ноге — как будто в этом кратком миге контакта заключается сила настоящего землетрясения, сотрясающего квартиру до самого основания. — Расскажите мне о себе что-нибудь, чего не знает больше никто. Вопрос звучит где-то через минут пятнадцать после того, как Эд заканчивает свою трапезу; что-то в том, как Эд это произносит, даёт повод предположить, что вопрос этот вертелся у него на языке с самого начала вечера. Освальд, дорожа каждым глотком, к тому моменту приступает ко второму бокалу, а Эд — заканчивает свой третий. Он медлит, прежде чем ответить, вновь ощущая, как дрожит между ними воздух. — Что я получу взамен? Губы Эда лениво растягиваются в улыбке. Он наклоняется вперёд, и их колени снова касаются друг друга. — Чего вы хотите? И в этом-то и заключается главный вопрос, правда? Чего я хочу… — Обмен, — Освальд отклоняется назад, наслаждаясь очередным медленным глотком из бокала. — Я рассказываю тебе свой секрет — ты выдаёшь один из своих. — Наша игра, — вокруг профиля Эда вспыхивает зелёный свет. — Отлично. Вы первый. Освальд ухмыляется: — Я мёртв. Эд фыркает от смеха: — Мистер Пингвин, вы жульничаете! — Ну, тут я не виноват, — Освальду вдруг ужасно хочется показать ему язык. — Я люблю жульничать. — В таком случае, всё, что вы получите взамен — это то, что я ликантроп. Освальд закатывает глаза. — Ладно, ладно. Ты хочешь секрет? Например, какой? Мой любимый цвет? — Фиолетовый, — глаза Эда вспыхивают — Освальд ощущает странный прилив гордости в груди. — Я и так это знаю. Конечно, знаешь. Ты выбирал мой костюм. Освальд изгибает бровь, наслаждаясь щекочущим ощущением в затылке. — Тогда что именно ты хочешь услышать? Эд прищуривается, отпивая из своего бокала. — Что угодно. Главное, чтобы это был секрет. Вот что опьяняет тебя, правда? Не алкоголь, не власть — но знание. Привилегия. Возможность быть исключением. Быть хранителем ещё одного секрета. Их никогда не будет для тебя достаточно, верно? Несколько мгновений Освальд крутит в пальцах бокал, определяясь с тем, что именно хочет сказать. — Прежде, чем я изменился, — начинает он, скривив губы, — моим любимым блюдом были сэндвичи с горчицей. Эд ставит локти на стол и кладёт подбородок на сцепленные пальцы. Его глаза сияют. — Правда? — Моя мать делала их для меня в качестве особого угощения, когда у неё водились деньги. Это одна из тех вещей, по которым я сейчас скучаю, — он делает короткий глоток: жжение в горле помогает отрешиться от приглушённой боли горестных воспоминаний. — Ладно. Твоя очередь. Эд смотрит на него несколько долгих мгновений — Освальд сомневается, что когда-нибудь сможет привыкнуть к тому, чтобы быть объектом столь интенсивного внимания. — Однажды меня отстранили от занятий. Освальд отказывается в это поверить: — Тебя? Серьёзно? Ничего себе, мистер Нигма, а я-то думал, вы были образцовым учеником. Эд наклоняет голову, чуть улыбаясь — и внезапно он кажется на десять лет моложе. Незрелым, не уверенным в себе подростком, застигнутым в этот ужасный период между мальчишкой и мужчиной. Застенчивый, но не робкий, невинный, но не наивный. Освальд узнаёт в этом его взгляде слишком много от самого себя. — Ну, я был круглым отличником… — Естественно. — …но школа иногда бывает невероятно скучной. Освальд качает головой, стараясь представить себе Эда-школьника: сплошь неловкие углы и бурлящий энтузиазм, безграничная энергия, которую некуда применить — и этой энергии слишком много, чтобы кому-нибудь захотелось терпеть рядом её проявления. Тот Эд, которого он встретил в полицейском управлении, и эта его более молодая версия, должно быть, очень похожи между собой. Интересно, в кого бы мог превратить его Освальд, сам будучи подростком… — Так что, однажды я решил провести мой собственный эксперимент. Освальда слегка округляет глаза: — Только не говори, что ты взорвал химическую лабораторию. Эд фыркает — словно бы само это предположение оскорбительно для его ума. — Нет, ничего столь очевидного. Я просто хотел посмотреть, как небольшие дозы персина могут повлиять на животное. Я добавлял несколько листьев авокадо в его рацион на протяжении нескольких месяцев… Не моя вина, что дошкольники слишком уж привязались к глупому кролику. У Освальда отвисает челюсть: — Ты отравил классного питомца. Тот с упрёком возражает: — «Отравил» — слишком сильное слово. Я предпочитаю… «обеспечил жизненно важный поучительный урок о мимолётности жизни». К своему собственному ужасу, Освальд не может сдержать смех в ответ на это откровение. — Ты невероятен, — выдавливает он из себя в перерывах между смешками, чувствуя приливающее к шее тепло. Эд ухмыляется: — Скорбь и потеря — важные уроки, которые непременно стоит выучить детям. Следует ещё один взрыв смеха, к которому теперь присоединяется и Эд. От веселья у Освальда приливает к щекам кровь, и из-за вина в бокале у него немного кружится голова. Чёрт, я и забыл, как хорошо быть пьяным. — Что ж, раз уж речь зашла о детстве, — произносит Освальд, когда этот приступ смеха затихает. — Пока мне не исполнилось десять, у меня был воображаемый друг. Эд поднимает бровь: — Это ваш следующий секрет? Освальд кивает: — В этом не было ничего особенного. Матушка рассказывала мне сказки о великолепной сияющей жар-птице, которая приносила и удачу, и рок тому, кто поймает её. Я всегда представлял, как она охраняет моё окно, отпугивая грабителей, — он улыбается: в груди едва ощутимо пощипывает ностальгия. — Она была для меня большим другом, чем кто-либо ещё, когда я был младше. Или старше, если на то пошло. Эд задумчиво хмыкает себе под нос. — Ничто из того, что я воображаю, не является моим другом. «Воображаю». Настоящее время. Интересно… Веселье утекает из-за стола, как сточные воды — в уличный водосток. Освальду вспоминается ночь, когда он пил кровь Эда. Та же кровь, поющая в его жилах, сейчас придаёт ему смелости. Он осторожно решает продолжить расспросы: — Значит, ты… видишь то, чего нет? До сих пор? Эд сглатывает, уставившись в свой почти пустой бокал. Не похоже, что он ответит в ближайшее время, так что Освальд заговаривает снова: — Просто… у тебя были кошмары недавно. — Я иногда … — Эд сглатывает снова. Его пальцы чуть дёргаются. — Да. Когда я испытываю стресс или чересчур сильные эмоции… Он моргает, едва заметно поморщившись. Его лицо ощутимо темнеет; Освальд чувствует, как сгущается вокруг них воздух, и, в нехарактерном для себя приступе сострадания, решает сменить тему: — Я не могу припомнить, скольких людей я убил, — глаза Эда тут же возвращаются к его лицу. — Честно. Я потерял счёт. Он выдавливает из себя улыбку, надеясь немного развеять напряжённую атмосферу. Эд не улыбается в ответ. — Это беспокоит вас? — Что? — То, что вы не помните этого. Освальд пожимает плечами. — Если я начинаю об этом задумываться… иногда, наверное. Я стараюсь не зацикливаться на этом. Та самая морщинка на лбу Эда появляется снова, стоит ему нахмуриться. Эд нервно отбивает пальцами по стеклу какой-то ритм. — Я не думаю, что это когда-нибудь начнёт беспокоить меня, — на его губах обозначается дрожащая улыбка — которая, впрочем, тут же исчезает, утонув в темноте. — Совесть — очень человеческое изобретение, вы не находите? Возможно, именно поэтому для нас и легче просто… не придавать этому значения. Глаза Освальда сужаются. — Я бы не сказал, что мы не придаём значения. Просто у нас другие приоритеты. Эд, кажется, вновь уходит в свои мысли. Освальд решает не продолжать спор: вместо этого он обращает своё внимание к окну. Этой ночью Готэм кажется особенно тихим: как будто сами улицы временно примолкли, отчаянно желая подслушать их разговор. На самой границе горизонта Освальд видит скопление тёмных дождевых облаков. — Если бы джинн или крёстная фея, — Освальд вздёргивает бровь от такого странного начала вопроса и возвращается взглядом к Эду, — или наркотик, или — да что угодно, предложили бы вам шанс стать нормальным, вы бы согласились? Освальд не колеблется ни секунды: — Разумеется. Если бы я мог перестать быть таким… если бы я мог опять стать человеком. Снова жить… — Я не об этом, — перебивает его Эд, резко встряхнув головой. — Я спросил — если бы вы могли стать нормальным, а не человеком, — Эд сглатывает, разминая левую руку, как будто она затекла. — Даже когда мы были людьми, мы всё равно не были нормальными, не так ли? Освальд открывает рот — но ничего не произносит. У него нет ответа на это. Они сидят в тишине ещё несколько мгновений: у Эда такое серьёзное лицо, словно он пытается разгадать все тайны Вселенной. Каково это — побывать внутри твоей головы, Эд? Эд с досадой выдыхает; картонные коробки из-под лапши чуть колышутся, словно от ветра. — Прошу прощения, мистер Пингвин, я просто… Я так устал притворяться тем, кем я не являюсь. — Как и все мы, — Освальд сардонически хмыкает. Справедливость этого утверждения холодным весом оседает у него в животе. Не об этом ли ты думал день за днём, желая сказать правду Джиму, сказать правду твоей матери? Но ты никогда так и не рассказал ей, верно, Освальд? Ни о том, кем ты стал. Ни о мафии. И даже до того, как ты изменился. Ты не рассказал ей ничего, ничего важного, не по-настоящему. И теперь все эти непроизнесённые слова — словно кинжалы в твоём сердце. Он смотрит вверх — и замечает на себе взгляд Эда. Что-то неистовое сверкает в этих глазах, что-то чистейшее, неразбавленное, целиком и полностью сконцентрированное на нём одном. Освальд не может подобрать для этой эмоции какое-то определённое название. Не в человеческом языке, по крайней мере. Его кожа начинает неприятно зудеть, и Освальд кашляет — звук отдаётся в комнате эхом, как громовой удар. Гроза приближается. — Ты должен мне ещё один секрет, Эд. Эд не улыбается, но что-то в блеске его глаз вдруг с невероятной силой напоминает о голодной акуле. Он закусывает губу, немного помолчав, и затем тихо произносит: — У меня есть клавиши, но нет проводов. Правильная комбинация может открыть твою душу. Что я?** Ещё одна загадка. Освальд закатывает глаза — однако искра во взгляде Эда слишком соблазнительна, так что он даёт себе за труд подумать. — Пианино. — Бинго. Обманчивое спокойствие, в которое погружена квартира, разлетается вдребезги, когда Эд неожиданно поднимается с места и стремительно пересекает комнату. Граммофон с визгом останавливает пластинку, безжалостно, со всей грацией гильотины обрывая плавную мелодию. Эд выдвигает стул для пианино — ножки скрипят по деревянному полу — и Освальд чувствует, как нарастает в нём интерес: он думал, что пианино здесь стоит только для вида, как та странная механическая гадалка или другие диковинки в эклектической коллекции Эда. Пару раз, когда Эда не было дома, а чтение начинало надоедать, он пробовал играть на инструменте сам — хотя, надо признать, его способности в музыкальном плане весьма ограничены. Итак, Эд, в тебе таится скрытая глубина… Эд садится. Разминает пальцы. Набирает в грудь воздух. Вдох. Выдох. И затем он начинает играть. Это начинается как простая, незатейливая мелодия из нескольких переливающихся в воздухе нот. Мотив достаточно незамысловатый, чтобы ребёнок легко мог заучить его наизусть — смутно напоминает детские песенки, распеваемые на игровых площадках, таких как «Братец Якоб» или «Три слепых мышки»***. Тем не менее, Освальд никогда не слышал этот мотив прежде. Первая деликатная мелодия завершается. Её подхватывает другая. Она звучит ниже и приземлённее, переплетаясь с первой, прекрасной и элегантной. Получается почти величественно. И вдруг фрагмент начинает разрастаться, разбухать с каждой нотой, прибавлять в сложности и технике исполнения с каждой октавой, с каждым аккордом. Мелодии и гармонии всё ускоряются: пальцы Эда начинают мелькать в бешеном темпе, диссонансы и полные неблагозвучия ноты слетают с клавиш на такой скорости, что сплетаются в собственный узор, многоголосый, противоречивый — и всё это время продолжающий возрастать. Эд играет, и музыка кажется живым, дышащим созданием под кончиками его пальцев, она взлетает, парит, камнем падает вниз, как приметивший добычу орёл, и Освальд летит вместе с ней, поднимаясь над бурными тёмными водами Готэма и растворяясь в его порочной, абсолютной красоте. Ты спрашивал, каково это — побывать внутри его головы? Что ж, вот на что это, должно быть, похоже. Безумие фрагмента начинает понемногу спадать. Темп замедляется, и пальцы Эда больше не танцуют и не мчатся по воздуху, а нежно касаются чёрных и белых клавиш. Каждая нота ласкает, целует, обдаёт дуновениями воздуха, шепчет милые глупости в темноту. Освальд сам не замечает, как начинает двигаться. Пока не становится слишком поздно. Музыка иссякает. Истаивает и сжимается всё сильнее, словно китайская головоломка, пока от неё не остаётся только одна первая мелодия. Простая. Чистая. Она плывёт высоко над ними легчайшими звёздами, сотканными из мягкого белого света, который делает всё вокруг похожим на сон. Освальд почти не чувствует, как поднимает руку. Умирает последняя нота. Воздух между ними дрожит. — Не двигайся, — шепчет Освальд, и его голос незримо обволакивает Эда. Он вновь ощущает её — туго натянутую золотую нить, извивающуюся между ними подобно змее; он принуждает, подавляет, влияет своей волей на другого, словно некая сила притягивает их обоих всё ближе, ближе и ближе. Придвинувшись вплотную, он наклоняет голову Эда вбок. Животом он почти касается его спины. Ему становятся видны шрамы у него на шее — след от укуса, который он оставил несколько ночей назад. Любовные отметины, которые не может полностью стереть даже ускоренная регенерация Эда. Чувство обладания стекает вдоль позвоночника и вскипает в желудке: это знак того, что Эд принадлежит ему. Я бы позволил тебе забрать всё. Эд не шевелится: всё его тело кажется застывшим под прикосновениями Освальда. Пингвин наклоняется ниже, практически касаясь губами кожи: прямо перед ним, на расстоянии вдоха, пульсирует сонная артерия. Он слышит её, слышит бесконечный непрерывный стук, отдающийся в его груди грохотом пушечных выстрелов. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Биение такое громкое, что Освальду кажется, будто оно исходит из его собственного тела, этот звук заполняет его уши до тех пор, пока всё остальное не отпадает прочь, пока в мире не остаётся больше ничего, кроме этой квартиры, этого тела, этого единственного момента. Он знает, что собирается сделать, его рот приоткрывается сам собой, его самоконтроль утекает прочь, как кровь в сточную канаву… Всё твоё. — Нет. Он резко отшатывается. Внезапный ужас пронизывает его насквозь. Какого чёрта ты делаешь? Ты, идиот, после всего, что было, ты готов был его убить? Освальд пятится прочь, чувствуя свинцовую тяжесть в ногах, словно его окатили ледяной водой. Он не знает, как сумел отстраниться, не знает, что разрушило чары, но уверен в одном: он совершенно точно собирался укусить Эда. И он бы не остановился. — Как вы это сделали? Он отворачивается от Эда: звук его голоса вызывает в нём невыносимую вспышку стыда. Со смутным удивлением он отмечает про себя, что всё ещё держит в своей левой руке бокал, сейчас уже пустой. — Сделал что? Он слышит, как Эд поворачивается на стуле, чувствует, как чужой взгляд впивается ему в затылок, разъедая его, как кислота. — Я не мог пошевелиться. Вы заставили меня сидеть смирно. Ваш голос… Освальд облизывает губы — и на них остался вкус Эда. Новый приступ сожаления вонзается ему в грудь. Как, чёрт возьми, всё дошло до такого? — Мне жаль, Эд, я… — Я не просил извинений, — голос Эда становится ниже, в нём едва уловимо прорезается рычащая нотка. — Я просил правду. Освальд зажмуривается. — Я могу делать это с тех пор, как… Я не могу этого объяснить, не так, как тебе бы хотелось. Я просто могу… заставлять людей делать всякое. Влиять на них. Он слышит дыхание Эда, тяжёлое и мрачное. Это дыхание слегка запинается. — Почему ты не сделал этого со мной раньше? — Я пытался. Не вышло, — Освальд сглатывает. — Во всяком случае, пока я не… Наступает тишина, и Освальд больше не может этого вынести. Он оборачивается — и незамедлительно понимает, что совершил ошибку. Это не Эд стоит перед ним. Нет, эти глаза не принадлежат Эду: дикие, горящие чёрным пламенем, затягивающие в себя сам воздух вокруг них, жадные, опасные и безумные. Эти чёрные огни соскальзывают с лица Освальда вниз — к пустому бокалу в его руке. Кровь. Взгляд Эда наполняется пониманием. — Я мог… чувствовать тебя, — голос Эда становится ещё ниже, в нём слышатся раскаты смертоносного грома, и Освальд приходит в ужас: он знает, он знает. Эд делает шаг вперёд, вновь встретившись с ним глазами. — Я чувствую тебя до сих пор. Освальд слегка вздрагивает: ему прекрасно известно, о чём Эд говорит. Моргая, он видит ту самую сверкающую золотую цепь, закручивающуюся между ними, соединяющую их одной кровью, одним сердцебиением, одной разделённой на двоих жизнью. Мгновение спустя цепь растворяется в темноте. — Сделай это снова. У Освальда невольно отвисает челюсть. — Что? — Ты слышал меня. Сделай это снова. Освальд не верит своим ушам. Эд хочет, чтобы он повлиял на него? Злоупотребил своими способностями? Забрал бесценный дар свободы воли? Нет. — Нет! — Почему нет? — Эд делает ещё один шаг, и пространство между ними исчезает, распадается на атомы. В его глазах пылает такое исступление, такое ненасытное сумасшествие, что он напоминает одержимого. — Я не монстр, Эд. — Нет, монстр, — слова кинжалами вонзаются ему под рёбра, холодные и неумолимые. — Мы оба монстры. И тебе нужно с этим смириться. — Это твоя свобода воли… — Но ты уже делал это раньше. Освальд не может ответить. Его рот так и остаётся открытым. — Я знаю, что ты делал это раньше. Склонял чью-то волю силой своей собственной, и люди даже не знали об этом. Пожирал их способность к сопротивлению. Наслаждался их беспомощностью. Изнутри волной поднимается паника. Даже воздух вокруг словно бы электризуется. — Прекрати. — Наверное, это опьяняет — обладать полным контролем, полной властью. Как далеко ты можешь зайти? Ты можешь заставить человека сделать что угодно? — Эд, не… — Ты заставлял людей хотеть тебя? — голос Эда звучит скрипуче, и каждое слово режет Освальда без ножа, тяжело оседает в груди. Глаза Эда пылают. — Думаю, да. Как кто-то может сопротивляться такому искушению? — Прекрати это… — Ты заставлял людей хотеть к тебе прикоснуться? Тосковать по тебе? Желать тебя? — он делает ещё шаг, и адский огонь примораживает Освальда к месту. Он задыхается от каждого ядовитого слова. — Заставлял людей целовать тебя? Заставлял их раскрывать для тебя свои тела, отдавать всё в обмен на одно лишь касание? Заставлял ли ты их умолять… — Заткнись! И только тогда Эд наконец-то замолкает. Тишина падает так неожиданно, что Освальд едва не давится ей. Его руки дрожат: одна сжимает пустой бокал, другая сжимается в кулак — ногти глубоко зарываются в кожу. Голос Эда до сих пор отдаётся эхом в голове, эти злые, кощунственные слова ласкают тёмные расщелины его сознания, и как он мог сказать, как мог подумать, предположить, что Освальд использует кого-то таким образом, неужели он думает о нём так плохо, неужели смотрит на него и видит только чудовище, как он мог, как он посмел — — На колени, — приказ срывается с языка прежде, чем ему удаётся себя остановить. Наступает мгновение затишья: кажется, весь Готэм в этот момент задерживает дыхание. Проходит три секунды. И затем Эдвард Нигма становится перед Пингвином на колени. Квартира плывёт у него перед глазами, когда Освальд делает шаг вперёд. Ставит одну ногу, потом другую; воздух вокруг дрожит, в ушах гудит белый шум — и внезапно Эд оказывается прямо перед ним. Эд смотрит на него, и Освальд не может понять, что именно полыхает в его глазах в предсмертной агонии — ярость, голод или желание. Впервые Освальду абсолютно это безразлично. Возбуждение расцветает где-то в основании позвоночника, быстро распространяя свои щупальца по всему его телу. Оно словно живое, это желание, необъяснимым образом поднимающееся изнутри и требующее незамедлительного к себе внимания. Как долго он подавлял его, упорно отказываясь признавать его существование? Как долго он пребывал в этом ледяном оцепенении, как долго он был заморожен? Но сейчас, когда Эд стоит перед ним на коленях — так близко, так соблазнительно… Он останавливается напротив него, и воздух на столь малом расстоянии начинает вибрировать между ними. Самоконтроль Освальда трещит по швам — и его рука тут же оказывается у Эда в волосах. Тянет, дёргает, царапает. Эд зажмуривается и чуть выгибает спину, цепляется руками за рубашку Освальда, чтобы притянуть его к себе, притянуть его ближе. В памяти мелькает воспоминание о том, как Эд был в похожей позе совсем недавно, когда зубы Освальда вонзались в его шею — и сила этого воспоминания такова, что его пальцы мгновенно сжимаются крепче в чужих волосах. Эд стонет, и Освальд, прекратив свою ласку, мурлычет: — Я же сказал: молчи. Эд распахивает глаза — он выглядит так, словно готов задохнуться. Стон обрывается. Радужку его глаз сплошь заливает чернотой — от этого зрелища кожу обжигает холодом. — Ты хочешь знать, что я могу? Он невесомо пробегается пальцами по ушам, скулам и губам Эда. Его влияние — золотой ошейник на чужом горле; Эд чуть вздрагивает, когда большим и указательным пальцем Освальд открывает ему рот. — Я могу заставить тебя сделать для меня абсолютно всё, — голос Освальда такой тихий, такой мягкий, будто звучит откуда-то издалека, будто на самом деле это не он говорит всё это. Слова принадлежат не ему — но кому-то другому. Чему-то другому. — Я могу заставить тебя захотеть что угодно. Сделать что угодно. Отдать что угодно. Ногтем он царапает неровные передние зубы Эда, чувствуя, как что-то тёмное обволакивает его изнутри. — Показать тебе? Бокал разбивается. В тот же миг Освальд молниеносно оказывается на другом конце комнаты — его влияние на Эда испаряется, цепь ломается, разлетаясь на осколки, точно как этот упавший на пол бокал. Стыд и страх, паника и желание — всё то же болезненное желание — затопляют его с головой. Какого чёрта со мной происходит? Эд хватает ртом воздух, как будто он не дышал последние две минуты. Возможно, Освальд не позволял ему. Не давал ему разрешения. Никогда ещё Освальд не был себе так глубоко противен. — Ты никогда не доводишь дело до конца, — Эд смотрит вверх из-под тёмных ресниц — и внезапно Освальд оказывается в присутствии хищника, а не человека. — Никогда не заканчиваешь начатое. — Я не могу, — у Освальда ломается голос. — Я не могу… — Враньё, — рычит Эд, — конечно, можешь. Просто не станешь. Он начинает вставать, сгорбив плечи так, будто собирается бежать. Или наброситься. — Я знаю, что ты тоже это чувствуешь. Я могу это учуять. И тут же, словно бы подчиняясь одному лишь утверждению, произнесённому вслух, Освальд ощущает пульсирующее в животе желание, охватывающее его тело своими жадными пальцами. Эд изгибает рот в кривой, пугающей усмешке и делает шаг. — Эд… В голосе Освальда содержится предупреждение. Он отступает от приближающегося мужчины, но слишком быстро упирается спиной в кухонную стойку. В воображении возникает неприятный образ бабочки, пришпиленной булавкой к доске коллекционера — беспомощное, пойманное в ловушку создание, от которого осталась только яркая пустая оболочка, и шанс освободиться давно пропал, давно умер. — Я ждал тебя всю свою жизнь, — выплёвывает Эд, делая ещё один шаг. — А ты продолжаешь испытывать моё терпение. Непроизвольно, инстинктивно Освальд скалит зубы — внутри мгновенно вспыхивает возмущение: — Я не обязан перед тобой отчитываться! Эд оказывается рядом чересчур быстро. Его тёмные глаза совсем близко, и Освальд чувствует, что тело вот-вот предаст его, стремясь податься навстречу. Гнев переплавляется в нём во что-то более тёмное, его кровь пульсирует, шумит в ушах, и гроза призывает его просто сдаться и раствориться во вкусе Эдварда Нигмы. — Есть только мы. Против всего мира. Мы другие, мы неправильные, и они ненавидят нас, они всегда нас ненавидели, — Эд делает последний шаг, их тела невольно подстраиваются друг под друга, идеально совпадая в каждой точке — но всё ещё не касаясь друг друга. — Так что — нет, ты не обязан отчитываться передо мной, Освальд. Ты принадлежишь мне. А потом Эд целует его. Их губы встречаются со всей деликатностью выстрела. Освальд будто снова возвращается на тот роковой пирс: оглушительный грохот в ушах, искры, вспыхивающие на обратной стороне век, и он невольно наклоняется вперёд, падает всё ниже, и ниже, и ниже — прямо в ледяную воду. Огромная волна эмоций и ощущений накрывает его с головой — и он тонет. Паника. Ярость. Удивление. Замешательство. Чёрная глубина проглатывает его целиком, и волны одна за другой захлёстывают его барахтающееся тело. Эд везде. Грубые, требовательные руки, жадные язык и губы — он будто голодал слишком долго и теперь попал на пир. Его пульс зашкаливает. Но затем, прежде чем Освальд успевает задуматься, прежде чем он успевает осознать, — появляется что-то новое. Он тонет, о да, тёмная, мутная вода заливается в горло и заполняет его изнутри, однако эта вторая смерть отличается от первой по одной простой причине. Жар. Повсюду. Впервые после своего падения в реку Готэм, случившегося больше года назад, он объят жаром. Теплом. Его обжигает в каждой точке, где Эд его касается, эти пальцы — словно раскалённое собственническое клеймо. Его внутренности кипят, кровь шипит под кожей, как масло — и он хочет большего. Язык Эда забирается ему в рот, и Освальд стонет — он не уверен, от удовольствия или от боли, но не может заставить себя побеспокоиться об этом в такой момент. Гранитная стойка позади него неуютно врезается в спину, и Эд заполняет всё его личное пространство. В первый раз в жизни он вдруг понимает, что, должно быть, чувствовали его жертвы, когда он выпивал их: Эд ведёт себя, как зверь, пожирающий свою добычу. Он тянет его за волосы и одежду так, словно хочет растерзать Освальда на куски, царапает его кожу с такой силой, словно хочет содрать её напрочь. Что ж, никто не смог бы упрекнуть его в том, что Освальд Кобблпот не возвращает сполна то, что получает. Он кусает в ответ, впивается в губы Эда зубами и стонет, когда ещё больше крови наполняет его рот — в горло словно льётся жгучий афродизиак с медным привкусом. Ещё, ещё, ещё. Разница в росте даёт Эду довольно нечестное преимущество, потому как Освальд вынужден практически виснуть на нём, встав на цыпочки, чтобы получить доступ к его губам — но ничто не может помешать ему чертовски всем этим наслаждаться. Рот Эда — как ему кажется — беспрепятственно телепортируется от его губ к шее и… — Эд! Имя само срывается с губ, когда Эд кусает его за шею. Лижет, и посасывает, и да, да, ещё, ешь меня, пей меня, пожирай меня, пока я не стану достаточно маленьким, чтобы уместиться у тебя внутри, позволь мне исчезнуть, позволь мне раствориться без следа, никогда не покидай меня, никогда не оставляй наконец-то наконец-то дай мне ещё Освальд не может заставить себя беспокоиться о том, что буквально кожей чувствует его ухмылку: тот возвращается к его губам, и они со щелчком сталкиваются друг с другом зубами. Освальд рычит ему в рот, кладёт ему руки на бёдра, наслаждаясь тем, как тот задыхается от этого движения, и впивается ногтями в кожу через ткань брюк. Перед мысленным взором он уже видит синяки, которые оставят его пальцы — его любимого оттенка фиолетового. Я ждал тебя так долго. Тепло, которого Освальд так жаждал, наконец заслоняет собой всё остальное в своей интенсивности, вскипая в его жилах. Эд вздрагивает под его руками. Это не первый его поцелуй, не первое его влечение — и, тем не менее, это не похоже ни на что из того, что Освальд испытывал раньше. Это намного сильнее, и агрессивнее, и больше, больше Эда, дай мне больше, дай мне увидеть всё, дай мне сорвать твою маску и твою кожу и дай мне увидеть Зверя под ними дай мне увидеть монстра пожалуйста покажи мне красоту голод боль ненависть безнадёжность горе отчаяние жажду тоску одиночество впусти меня позволь мне поделиться с тобой позволь мне пожалуйста не оставляй меня одного я сделаю для тебя всё я покажу тебе что чувствую всё это тоже пожалуйста скажи что я не один пожалуйста впусти меня позволь мне — И вдруг всего становится слишком много. Слишком жарко. Огонь уничтожает его изнутри. Испепеляет. Его разум пылает, его кости обращаются в пепел, его кожа слезает лохмотьями — и Освальд не понимает, почему, не понимает, как этот человек может высвобождать такую бурю. Он теряется, настойчивая потребность глотнуть воздуха становится настолько сильной, как будто трепещущие лёгкие Эда — это его собственные, как будто он дышит землёй и пылью, похороненный заживо. Он пытается отстраниться, отвоевать немного драгоценного пространства, чтобы остудить невыносимый жар — но Эд не позволяет ему. Освальд чувствует: Эду тоже хочется большего, вот только он задыхается, он не может больше вынести этого, почему же это причиняет такую сильную боль — Бац. Освальд открывает глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как Эд падает на пол в нескольких футах от него. Тошнотворный глухой стук отдаётся эхом по всей квартире. Освальд вовсе не собирался отталкивать его так далеко: он забыл о своей силе из-за этой давящей необходимости вдохнуть. От желания убежать у него дрожат колени — однако бежать некуда. Где-то в глубине того хаоса, в который превратилось его сознание, мелькает мысль: если бы его тело могло правильно подобрать симптомы, сейчас оно бы демонстрировало бы все признаки панической атаки. Но он не может получить то, что ему по-настоящему нужно. Как и всегда. Эд болезненно стонет и поднимает голову, чтобы недоверчиво уставиться на Освальда. Он зол. Возбуждён. Ошарашен. От него всё ещё исходят волны жара. — Что… Почему? — Эд дышит тяжело и рвано. — Не надо, — у Освальда дрожат руки. Адреналин пульсирует в теле на бешеной скорости. Глаза Эда вспыхивают, и Освальд замечает: его тоже трясёт. — Почему? — Мне обязательно нужна причина? — выплёвывает он — и сам удивляется тому, как ядовито это прозвучало. Эд смотрит на него так, будто собирается что-то сказать. Сжимает кулаки, издаёт низкое утробное рычание — однако его рот тут же захлопывается. Он вздрагивает, хватается за живот, выражение лица из гневного становится болезненным. — Эд? — часть жара спадает, и Освальда наполняет внезапная тревога. Он сделал ему больно? — Что случилось? Теперь Эд дрожит всем телом. Судороги и спазмы выгибают его спину дугой. — Не сейчас, — произносит он сквозь зубы, и внезапно Освальд понимает. Эд трансформируется. Вся злость сразу же покидает его без следа — на смену ей приходит знакомый всплеск страха. Освальд чувствует себя ребёнком в разгар чрезвычайной ситуации — потерянным и совершенно не способным помочь. Должен ли он предпринять что-нибудь? Но что он может сделать? Эд говорил, что эти спровоцированные трансформации могут быть опасны, что по завершении они оставляют в нём больше Зверя, чем человека, что у него случился приступ после того, как он убил свою девушку. Неужели быть отвергнутым Освальдом — настолько же больно, как убить свою возлюбленную? Эд смотрит на Освальда, и его взгляд подтверждает все опасения. — Что я могу сделать? Он шагает к нему, и — — Стой, — рычит Эд, скривившись. Освальд отшатывается. — Не надо. Слова ощущаются, как пощёчина. Но даже так — Освальд подчиняется. Низкий скулёж зарождается в горле Эда, и Освальд чувствует себя таким бесполезным и жалким, потому что это его вина, всё это — его вина, как и всё прочее в его жизни. Эд зажмуривается. Судороги замедляются, и на один чудесный момент Освальду кажется, что Эд вернул себе контроль… Но затем дрожь возобновляется с двойной силой. Эд открывает глаза — его зрачки неестественно широкие, словно чёрные дыры, поглощающие истончающиеся белые полоски вокруг них. Крошечные полоски алых молний рикошетят от черноты: микроскопические кровоизлияния от лопнувших капилляров поблёскивают в полумраке. Он рычит — голос уже поменял тембр на более низкий, и Освальд видит, как его ногти удлиняются, слышит, как начинают трещать его кости. Он встречается с Освальдом взглядом. Глаза его беззвучно кричат. Эд отчаянно бросается к двери, путаясь в собственных руках и ногах. Внушительная железная дверь распахивается, замок беспомощно щёлкает, когда Эд ногтями — или, вернее, уже когтями — вырывает его из гнезда. Эд сбегает. Вместе с ним уходят, кажется, всё тепло и весь свет, наполнявшие квартиру, оставляя после себя полный вакуум — только холод тихо вползает в открытую дверь. Освальд остаётся один. Он примёрз к полу, окаменел, от него осталась только пустая оболочка. В квартире больше нет ничего живого. С улицы до него доносится приглушённый грохот. Освальд не осознаёт, что сдвинулся с места, до тех пор, пока не чувствует под руками подоконник. Похоже, в данных обстоятельствах его тело принимает решения без участия сознания. Вглядываясь в темноту внизу, он успевает заметить лишь краткое мелькание шерсти, такой тёмной, что она почти светится в уличных огнях. Зверь исчезает ниже по улице, стуча лапами по асфальту и оставляя перевёрнутые мусорные баки на своём пути. Затем он окончательно пропадает из виду. Тихо застонав, Освальд закрывает глаза и прислоняется лбом к оконному стеклу. Досада, сожаление, печаль, злость, тоска… всё переплетается вместе, в один большой, разрастающийся с каждой минутой ледяной узел в его груди, сквозь который прорезается глубокая, глубокая боль. Всё случилось так быстро. — Эд, — шипит он, имя снова срывается с губ непроизвольно. Его пальцы нашаривают углубления в подоконнике, которые он оставил всего несколько ночей назад, после того, как пил кровь Эда. И когда это было? Целую жизнь — или всего мгновение назад? Он выпрямляется, надеясь, что жалящий холод с улицы поможет немного прочистить мысли — но что-то сжимается у него внутри, когда он открывает глаза. На него смотрит его отражение — однако он не узнаёт его. Он выглядит абсолютно неприлично: волосы, обычно так тщательно уложенные, сейчас похожи на взъерошенные перья, а к лицу прилила кровь — кровь Эда. Тем не менее, не это привлекает его внимание. Освальд осторожно поднимает руку ко рту — и вздрагивает: его губы потемнели и опухли, как будто Эд терзал их на протяжении многих часов, а не одной минуты. На них всё ещё держится его вкус. Вкус Эда. Он стремительно отшатывается, ощущая в животе тупую пульсацию страха и, к его ужасу, возбуждения. Попятившись от окна, прочь от собственного отражения, которое насмехается над ним в своей распутности, Освальд вдруг слышит хруст под подошвой. Взглянув вниз, он видит осколки стекла. Всего в паре дюймов от того места, где Эд стоял на коленях. Он вынужден ухватиться рукой за кухонную стойку, чтобы не упасть: в ногах обнаруживается внезапная слабость, потому что — блядь, образ Эда, стоящего прямо там, на коленях перед ним, выжжен в его разуме, словно раскалённое добела клеймо, о котором больно даже подумать. Он выглядел так, словно готов был перед ним преклоняться… Освальд обнимает себя за плечи и нервно оглядывается вокруг, пытаясь отвлечь себя от этих невероятно опасных мыслей. Почему-то он чувствует себя вдруг в этой квартире так, словно вошёл в чужой дом, чей хозяин недавно умер — он не может заставить себя чего-нибудь коснуться, что-то здесь потревожить. Целый шквал эмоций и сомнений проносится у него в голове: Какого чёрта он оттолкнул его? Он думал об этом так долго, и, если уж честно, хотел этого дольше, чем готов был признать… так почему он отреагировал так плохо, когда это наконец случилось? Больше того, Освальд не имеет ни малейшего понятия о том, что ему делать теперь. Бежать? Прятаться? Остаться? Захочет ли Эд, чтобы он остался? И когда он вернётся, будет ли это он — или Зверь? Вернётся ли он вообще? Освальд вздрагивает, когда некий резкий звук нарушает ход его мысли. Кукушка кукует один раз… два… одиннадцать. Одиннадцать часов? Неужели ещё только одиннадцать? Освальд мог бы поклясться, что уже прошла целая ночь, и чёрное солнце вот-вот начнёт вставать над стальными высотками Готэма. Недоверчиво, как будто Эд не скрылся где-то на улицах Готэма, а до сих пор прячется где-то в коридоре, словно готовый наброситься хищник, Освальд подходит к двери. Двери, открытой нараспашку. Хотя в действительности ничто не удерживало его в этой квартире и раньше, за исключением собственной апатии и несчастья (какая дверь может удержать его?), тот факт, что она настолько широко открыта, подобно зияющей в кирпичной стене ране — это предельно наглядный символ его возможной свободы. Он мог бы уйти… Сбежать. Никогда больше не увидеть эту проклятую квартиру, никогда больше не услышать очередную чёртову загадку, никогда больше не позволять лесному пожару, маскирующемуся под человека, обрушиваться на его чувства. Именно этого, вероятно, Эд от него ожидает. Возможно, именно этого Эд от него и хочет. Это было бы так легко — просто забыть о нём, забыть о Галаване, забыть обо всём сразу… О, но так ли уж легко это будет, Освальд? Ты никогда не избавишься теперь от запаха этого человека. Эдвард Нигма будет следовать с тобой повсюду, как далеко бы ты ни бежал. Как и твоя мать. Как и Готэм. — Да чтоб тебя, Эд, — цедит Освальд сквозь зубы. С рычанием, рвущимся из груди, он с силой захлопывает дверь обратно. Снова в ловушке, и на этот раз ему некого винить в этом, кроме себя самого. Пингвины, в конце концов, нелетающие птицы. Побег никогда не был приемлемым вариантом. Не был раньше — и уж точно не будет сейчас. Освальд убирает осколки стекла. Прибирается на столе. Закрывает крышку пианино. Он избавляется ото всех следов этого вечера, открывает окно и сосредотачивается на бодрящей прохладе снаружи. Он сидит, ждёт и слушает звуки Готэма, льющиеся в окно: город обвивается вокруг его конечностей и просачивается под кожу, затвердевая вокруг него, как смола. После обжигающего жара этого вечера, жара Эда, он благодарен за благословенное оцепенение, которое город ему приносит. Возможно, он начал совершенствоваться в искусстве ожидания. Или, возможно, Эда не было не так уж и долго. Вне зависимости от причины, ему кажется, что Эд возвращается домой очень быстро. Медленные, тяжёлые шаги. Царапанье по металлу. Тихое поскуливание. Если бы он был человеком, то открыл бы дверь самостоятельно. Ему требуется пара секунд, чтобы взять себя в руки, прежде чем направиться к сломанной двери. Он медлит ещё мгновение, вспоминая тот страх, с которым в первый раз смотрел на Эда в его волчьей форме, вспоминая остроту этих зубов, размер этих когтей… Сделав вдох, в котором не нуждается, Освальд открывает дверь. А. От вида Эда у него словно гора сваливается с плеч. В этих огромных умных глазах заключается гораздо больше, чем любое животное могло бы выразить. Тёмная шерсть лоснится даже при таком слабом освещении. Он больше, чем Освальд помнит. У него бежит неясный холодок по шее, когда некая древняя его часть вновь распознаёт перед собой существо огромной силы и опасности. Эд смотрит на него — и Освальд испытывает невероятное облегчение: то жуткое, дикое безумие, ревущее в его глазах чуть раньше, ушло. Тот факт, что Эд не бросился на него в приступе ярости сразу же, как только увидел, наверное, можно считать хорошим знаком. Каким-то образом Эд, должно быть, справился с приступом. Дал отпор Зверю, вернул себе контроль над монстром. И всё же что-то не так. Если у него всё под контролем, почему он не трансформировался обратно? Освальд отступает в сторону, и Эд, почти царственно тряхнув головой, хромает через порог… Хромает. Вот чёрт, думает Освальд во внезапной вспышке холодного страха. Эд ранен. Грузно переставляя лапы, лишённый своей обычной грации, Эд заходит в квартиру и одним движением вскарабкивается на кровать. Освальд быстро закрывает дверь, опасаясь любопытных глаз и ушей; однако даже сквозь громкий металлический скрежет он слышит, как глухо Эд заворчал в этот момент от боли. Он с тревогой наблюдает за тем, как гигантский волк пытается свернуться на постели в клубок. Его грудь тяжело поднимается и опускается. Тихий, болезненный скулёж рождается где-то глубоко в его горле. — Эд? Зажмурившись, волк издаёт ещё один стон: звук выходит ломким и скорбным. Освальд опасливо приближается к кровати, пытаясь понять, что же именно с ним не так… он видит и чует это одновременно. Рваная рана, скрытая чёрной, как оникс, шерстью, пересекает живот зверя — примерно три дюйма в длину. Кровь пачкает шерсть вокруг, заставляя её блестеть в полумраке. Выглядит на удивление безобразно. Беззвучно выругавшись, Освальд тут же спешит за аптечкой, которую Эд хранит под раковиной. Закусив щёку изнутри, он пытается отрешиться от запаха этой крови, затуманивающего его восприятие, и заставляет себя сфокусироваться на деле. Эд ранен. Это твоя вина. Помоги ему. Когда он приближается, Эд открывает глаза и встречается с ним взглядом. Освальд замирает, ожидая… ожидая разрешения. — Эд, — начинает Освальд, во рту вдруг становится сухо, и глаза жжёт, — позволь мне помочь тебе. Пожалуйста. На комнату опускается тишина, нарушаемая разве что тихим тиканьем часов и слабым гудением вентилятора. Тик-так. Тик-так. Тик-так. И затем Эд устало закрывает глаза. Облегчение наполняет его изнутри, и Освальд торопится к нему. Садится на покрывало и начинает осторожно дезинфицировать рану, так бережно, как только может. Эд рычит, слабо дёргается, но не делает никаких движений, чтобы оттолкнуть Освальда прочь. Ещё одна волна головокружительного облегчения накрывает его с головой — несмотря на свой уродливый вид, рана, к счастью, неглубокая, всего лишь поверхностный порез. Чуть глубже — и были бы задеты внутренние органы… — Эд, что случилось? — в голосе невольно прорезается страх. Эд только скулит в ответ. Кто-то напал на него? Или это Эд напал на кого-то? Или он каким-то образом нанёс эту рану себе сам? Слишком много вопросов, а Эд сейчас досадно ограничен в своих коммуникативных возможностях. Возможно, именно боль от ранения помогла Эду прийти в себя, сколь бы поверхностным это ранение ни было. Освальд знает, что Эд исцеляется довольно быстро, и он, должно быть, просто делает из мухи слона, но вид Эда, такого слабого, такого измождённого — иррационально его пугает. Как и раньше. Закончив, Освальд отстраняется, закрыв аптечку с тихим щелчком. В размышлениях о том, что ему стоит делать дальше, он бросает взгляд вниз — и со слабым всплеском ужаса замечает, что немного крови Эда попало ему на пальцы. Он думал, что был осторожен. Очевидно, недостаточно. Освальд чувствует, как его сила воли растворяется, как голод тупой болью начинает пульсировать внутри. В панике он смотрит на Эда: он прекрасно знает, что если начнёт, то просто не сможет остановиться. Их взгляды пересекаются. Глаза напротив — огромные, бездонно глубокие, полностью волчьи и полностью человеческие одновременно — наполнены невозможным пониманием. — Эд, — имя покидает горло задушенным всхлипом. Мольбой. Большего и не требуется. Эд наклоняется вперёд, стараясь подтянуться достаточно близко, и очень медленно начинает лизать руку Освальда, с осторожностью, почти с хирургической точностью удаляя каждую каплю крови короткими, резкими движениями языка. Ох, Эд… — Мне так жаль, — шепчет Освальд, голос переполняет слишком много эмоций. Он понятия не имеет, за что извиняется: за то, что пытался влиять на него, за то, что поцеловал его, за то, что отверг. Может быть, просто за сам факт своего существования. Всё, что он знает — это то, что слова должны быть произнесены, и они слетают с языка быстрее, чем он успевает поймать их и удержать в себе. Мне жаль, Эд, за всё произошедшее, я никогда не хотел втягивать тебя в ад моего существования, пожалуйста, прости меня. Как только его задача закончена и кровь оказывается вычищена с пальцев с эффективностью хирурга, Эд вновь поднимает на него взгляд. Мгновение тянется целую вечность. Освальд смотрит, как в этот взгляд возвращаются эмоции: нечитаемая маска спадает с него, как шелуха — и внезапно там обнаруживается чистая, неприкрытая боль. Эти большие глаза полны печали — надрывной, мучительной печали, кричащей о невообразимой потере, и Освальд видит, как безнадёжно тонет в этих глазах его отражение. Веки Эда опускаются, и эта глубокая боль снова оказывается спрятана, скрыта от мира. Эд отворачивается, устраивая голову на передних лапах, и едва слышно прерывисто скулит. Освальду отчего-то вдруг ужасно хочется плакать. Пошло оно всё. Все эти сегодняшние волнения и всё это переутомление так сильно пообтрепали его самоконтроль, что Освальд просто не находит в себе сил сопротивляться своему первому порыву. Отложив аптечку, он забирается на постель и ложится рядом с Эдом, аккуратно подвинув его на кровати. Эд фыркает — тёплое дыхание ударяет Освальду в лицо — но всё равно едва уловимо меняет позу, чтобы они оба могли устроиться удобно. На то, чтобы идеально подстроиться друг под друга, у них уходит всего несколько секунд. — Мне жаль, Эд, — шепчет Освальд снова, инстинктивно протянув руку, чтобы погладить Эда за ушами, и цепляясь мысленно за ощущение густой шерсти под пальцами. — Мне так жаль. Эд наклоняет голову и вновь лижет Освальду пальцы — это вызывает прилив сладко-горькой боли в груди. Затем волк кладёт голову обратно на лапы и больше не шевелится. Освальд не может остановиться, не может перестать прочёсывать эту шерсть пальцами, нервно следя за тем, как поднимается и опадает грудная клетка зверя — знакомая, даже слишком знакомая рутина. Не совсем так ты представлял себе вашу первую совместную ночь в постели с Эдвардом, да? Покачав головой, Освальд усилием воли подавляет растущую в груди панику — навык, который он отточил на удивление хорошо в последнее время. Вместо того чтобы думать об этом, он сосредотачивается на дыхании Эда и на этом размеренном сердцебиении. Спустя какое-то время он даже может притвориться, будто это бьётся его собственное сердце, поднимается и опускается его собственная грудь. Продолжай дышать, Эд. Я не могу потерять и тебя тоже. Только не сейчас. Он не знает, сколько времени они лежат так, прежде чем Эд сонно приоткрывает глаза. Сумрачно понюхав воздух, волк с видимым усилием начинает подниматься. — Эд, что… Освальд обрывает себя на полуслове — волк довольно грузно слезает с кровати. Приземление, на вкус Освальда, выходит слишком тяжелым. Но тут он снова слышит это ужасное щёлканье, звуки рвущейся кожи и натужные стоны — и это подтверждает его подозрения. На этот раз трансформация, судя по звукам, проходит куда более напряжённо: Эд едва сдерживает крик. Тем не менее, как и всё на свете, это заканчивается. Эд, одетый теперь только в собственную кожу и сплошь покрытый испариной, бредёт обратно к кровати. Демонстрируя удивительную выдержку, Освальд отводит глаза и протягивает ему простыню. Тот с усилием ей прикрывается. Эд вслепую протягивает руку — Освальд хватается за неё, чтобы помочь ему дойти до постели. Эд падает рядом с ним, кладёт голову ему на грудь и судорожно вцепляется в его рубашку. Его трясёт. — Всё хорошо, я рядом, — Освальд нашёптывает всякую милую бессмыслицу ему в волосы, и Эд льнёт к нему всем телом, держась за него так, словно Освальд — единственное, что заставляет его продолжать дышать. — Я не уйду. Всё хорошо. Я здесь, Эд, просто дыши. Постепенно его мёртвая хватка расслабляется. Освальд слышит, как едва уловимо меняется дыхание, и понимает: Эд снова уснул. Наконец-то. Но даже так Освальд чувствует, что его слова не спешат раствориться в воздухе — и всё ещё окутывают другого человека, как дым. Возможно, он до сих пор влияет на него. Он не уверен. Отчасти он находит это неважным. Я увяз слишком глубоко. — Что ты со мной делаешь, Эд? — шёпотом спрашивает он в темноту. Он рассеянно проводит руками по его волосам, легонько пробегается ногтями вдоль изгиба спины. Что-то инстинктивно-жадное поднимается в нём изнутри. Эд вздрагивает сквозь сон. — Почему ты заставляешь меня желать чего-то, что я не могу получить? Бах. Стук в дверь едва не заставляет его подпрыгнуть на месте. Эд отвечает очередным стоном на этот звук, ещё сильнее прижавшись к его груди головой, однако так и не просыпается. Разум Освальда уже мчится впереди самого себя. Галаван. Он нашёл тебя. Ты был недостаточно осторожен, и теперь он снаружи, с оружием и серебряными пулями, и готов убить вас обоих. Эд ранен. Замок сломан. Ты ничего не можешь сделать. Нехотя он высвобождается из объятий. Встаёт с кровати и напряжённо заглядывает в дверной глазок… — Гейб! Удивление и облегчение накрывают его в этот момент с такой силой, что он чувствует себя вдруг совершенно невесомым. Голова, кажется, и вовсе болтается где-то отдельно от тела, когда он открывает дверь. Он с трудом сдерживается, чтобы не наброситься на человека-гору с объятиями. — Ты нашёл меня! — Конечно, босс, — Гейб печально ему улыбается. Смотрит он тепло, хоть и устало. — Извините, что припозднился. Пришлось потрудиться, чтобы получить записку, но в конечном итоге мне удалось отследить адрес этого парня. Это один из старых трюков Марони — Освальд перенял его как одну из немногих стоящих стратегий, которые использовал старый мафиозный босс. На случай, если Освальду придётся отправиться в бега или залечь на дно на некоторое время, у него была договорённость с небольшой, бюджетной швейной мастерской на углу Нэрроуз****. Существовали различные сигналы, о которых они условились — в частности, если кто-то заказывал у них костюм с точными Освальдовыми мерками, они должны были связаться с Гейбом, используя адрес, с которого оплачивался заказ, чтобы отследить местонахождение Освальда. Они уже пробовали отработать эту стратегию раньше, но ещё никогда им не доводилось использовать это в случае настоящей необходимости. До сих пор. Освальд успел совершенно позабыть обо всём этом. — Это тот самый пентюх? Гейб заглядывает в комнату и смотрит на Эда, свернувшегося на постели в комок. В неожиданном приливе собственничества Освальд загораживает ему вид рукой, уперевшись ладонью в дверной косяк. — Именно. Гейб похлопывает по своей кобуре: — Мне стоит?.. — Нет, — отвечает он, несколько быстрее и резче, чем намеревался. — Эд спас мне жизнь. Если бы не он, я бы сейчас не стоял перед тобой. Гейб переводит взгляд обратно на него, хмурит брови… и тут в его глазах проскальзывает понимание. Краткий приступ смущения охватывает Освальда, когда до него доходит, как это выглядит со стороны: его откровенно потрёпанный вид и явно обнажённый мужчина в кровати… Он поджимает губы и мысленно благодарит судьбу за то, что нанятым помощникам не платят за высказывание своего мнения вслух. — Значит, я у него в долгу, — Гейб кивает и оглядывает Освальда снова. Слегка темнеет лицом, усмотрев несколько пятен крови на его рубашке. Крови Эда. — Ты ранен, босс? Освальд стискивает зубы и мотает головой. — Я в порядке. Не о чем беспокоиться. — Рад это слышать, — и на этом, как бы удовлетворённый ответами на все предварительные расспросы, Гейб вдруг напрягается. Расправляет плечи, будто к чему-то готовясь. — Босс, мы сделали это. Освальд хмурится: — Сделали что? — Мы обнаружили Галавана. Галаван… До него не сразу доходит сказанное: голова всё ещё переполнена совершенно другими вещами, события сегодняшнего вечера прокручивается в памяти смутным эхом. Но затем слова достигают своей цели, и Освальд чувствует, как с торжествующим рычанием к нему возвращается знакомая ярость — так, как будто она никогда и не уходила. Подобно зажжённой спичке, брошенной в бензин, от этой единственной искры в нём вспыхивает смертоносное пламя мести, требующее призвать убийцу его святой матери к ответу. Поразительно, как всего три слова в один миг могут всё изменить. Я заставлю Галавана поплатиться за всё, что он со мной сделал. Он дал обещание, верно? В тот самый момент, когда решил, что готов рискнуть жизнью Эда ради ничтожного шанса спасти свою собственную. Вот оно. Он знает это. Так долго он был совершенно беспомощен, так долго разлагался заживо, пока Галаван отбирал у его города всё, над чем он так упорно работал. Вот для чего он вернулся. Вот для чего он выбрал жить. Тогда почему ты колеблешься? Освальд бросает взгляд через плечо — Эд лежит, закутавшись в одеяло и свернувшись в клубок, словно эмбрион в утробе. Он никогда ещё не видел его таким уязвимым. От осознания этого факта заготовленные слова застревают у него в горле, и что-то первобытное начинает пульсировать в затылке, велит ему остановиться, кричит о том, что не имеет значения, какой мести он ищет, он не должен оставлять этого человека. Не сейчас. Не после всего, что было. — Это может быть наш единственный шанс. Скрипнув зубами, Освальд отталкивает прочь этот инстинкт и поворачивается к квартире спиной. Прости, Эд, но я устал ждать. — Ладно, Гейб. Дай мне две минуты.