Color me lavender

В девятый раз в семьдесят девятом году, примерно тогда, когда они оба участвовали в съёмках фильма «Арабские приключения». Казалось, что это далеко не последняя их совместная работа, хотя «совместной» её вряд ли назовёшь: в этом забавном и добром детском фильме они были обыкновенными разобщёнными актёрами и от них совсем не требовалось того реакционного взаимопонимания и химического взаимодействия, что раньше между ними происходило каждый раз, когда они оказывались в одном кадре. У Кушинга была роль совсем небольшая, и у Кристофера Ли тоже не главная, но в каждом подобном фильме как воздух необходимая — типичная для него роль величественного и серьёзного, действительно внушающего трепет злодея, говорящего с рокотом, даром что как всегда проигрывающего детишкам и волшебству добра. К семьдесят девятому году Кристофер прилагал довольно много усилий, и порой не безуспешно, чтобы выйти из этого негативно-пленительного образа, но всё равно основной заработок ему приносили и грозили ещё много лет приносить именно боевики, триллеры и роли коварных, богатых и высокомерных злодеев в дорогих костюмах и с сиянием гнева в сумрачных глазах. Без таких врагов героям, как известно, не обойтись. Были конечно и другие роли, нестандартные и интересные, которыми вполне можно было гордиться и для исполнения которых требовались все мощности имеющегося голоса и нерастраченные знания языков. Фильмов было такое огромное количество, что Кристофер сам их не мог упомнить, но при этом упорно хватался едва ли не за каждый. Не так уж сильно ему нужны были деньги, как необходимо было показать себя и занять время. Сил и здоровья хватало на всё. Он только недавно начал потихоньку сдаваться благородной седине, которая, осторожно касаясь его висков, делала его старше, роскошнее и увереннее — потому как словно бы укрощала его внутренний, постепенно угасающий ночной огонь и возводила по нему царственную охрану, защищающую от пугающе страстного очарования молодости, от переизбытка сил бросающейся во все стороны. Кристофер сам конечно скромно избегал об этом рассуждать, да и вообще задумываться, но иногда в некоторых интервью бесстрашные исследовательницы кинематографической природы касались этого каверзного вопроса — того, чего, со скрываемым смущением улыбки и невольно опущенными на мгновение глазами, нельзя назвать иным словом, кроме как «сексуальность», которая была так случайно, так мастерски, так жестоко, так точно и неповторимо воплощена в образе Дракулы. Было самим собой разумеющимся, что девушки-жертвы в тех фильмах при виде своего бессмертного убийцы тают и творится с ними что-то невообразимое. Подобные сцены, откровенные, запретные и необходимые, — они совершенно не были наигранными или притянутыми. Всё происходило и снималось, будто так и есть — все на площадке делали вид что всё порядке, но многие, а может все, нет-нет да и содрогались внутренне от заворожённого восторга и глумливого ужаса происходящего. Дело было не в актёрской игре. По крайней мере не для Кристофера Ли. Он уже тогда понимал, что это плохо, но всё же ему, прикрываясь нарочитым смехом и скромностью, непомерно нравилось искренне перевоплощаться и становиться олицетворением этой самой «сексуальности», которая сидела внутри него как тихий демон, но не являлась тайной. Здесь был один шаг до отталкивающего разврата, которого многие не потерпели бы, и тем красивее и веселее было подходить к этому невидимому краю, грани которого Кристофер не переступал, хоть и сам не знал, где эта грань пролегает. Никогда ведь никто не решался давать ему советы, с каким выражением сверху вниз смотреть на не наиграно затихшую перед ним актрису, как подставлять камере свои неотразимые пальцы, которым нужно было на несколько немыслимых секунд застыть на женском плече, волосах или шее. Как кусать и как, по-волчьи нервничая, показывать зубы, какую паузу выдержать, как уронить ресницы и как свести брови — до всего этого он сам дошёл без всяких проб и ошибок, словно это и было его естественным поведением. Но это была только игра. Настолько увлекательная и реалистичная, что он и сам её, вернее, себя побаивался. То ли побаивался, то ли стыдился, то ли подсознательно понимал масштабы подвластных ему феноменов, а потому, когда те годы прошли, Кристофер с благоразумием и осторожностью рад был отдаться ограждающему от нехорошей «сексуальности» старению, за стеной которого он мог, спокойно и ничем не рискуя, играть тех, кого играть подталкивало его чувство приличия и снова какая-то вина — играть героев великолепных, но неприступных и лишённых бренных человеческих желаний. Видимо, желаний слишком искренних и глубоких, чтоб их и дальше разбазаривать на потеху кинотеатрам. Он и так от этих желаний натерпелся. Был и Дракулой, и его знающей, каково это, жертвой, и всем на свете, и всё — по-настоящему. А потому сейчас, много славных лет спустя, когда всё миновало, молодость и влечение прошли — когда эти безумства отступили, можно было почувствовать себя спокойнее и убежать как можно дальше от прошлого. Потому что прошлое было таким насыщенным, что в его течение насвирепствовался с переизбытком. Теперь, кажется, до смерти не удастся отдохнуть и отдышаться от тех нагрузок, а уж оглядываться назад и вовсе равносильно тоске по прошедшему, а тосковать по тому, чего было слишком много — нельзя… Поэтому теперь Кристофер Ли отвечал возмущёнными заокеанскими отказами, если кто-нибудь ещё вознамеривался предлагать ему зубы, а значит требовать выражения той безумной яростной любви, которую он некогда черпал в своём сердце, но которой он больше не имел и не хотел. В очередной раз, в семьдесят девятом, дружески и весело встречаясь с Питером, Кристофер и от него подспудно опасался услышать или уловить не столько требование вернуться к прошлому, сколько напоминание об этом прошлом. Так и было до сих пор — одного взгляда в его нежно-синие глаза и одной секунды малодушного бессилия хватило бы, чтобы мигом потерять всё накопленное за последние несколько американских лет и так, будто не было никакой разлуки, попросить позволения свернуться, словно пёс, у его ног и в таком положении ностальгировать, умирать от прошедшей, но всё ещё и навсегда причиняющей боль любви и тосковать. Ну сколько можно? Питер выглядел чрезвычайно худым. С каждой новой встречей, разделённой месяцами, он оказывался всё худее, меньше и тоньше, особенно для Кристофера, который, в свою очередь, только рос, благородно тяжелел и матерел, как взрослый сытый волк — знаток выслеживания и драк с другими волками, но уже не погонь и не удирания от охотников. А Кушинг наоборот оказывался как лесной оленек, безмерно стройный не в силу молодости, а в силу выносливой мудрости, говорящей его природе, что надо бежать, бежать и бежать. Перебирать истончающимися копытцами, склонять лицо как джентльмен и улыбаться. Он был худым как изрезанное осенью, холодом и ветром колючее растеньице. Всё, что Кристофер чувствовал к нему, это желание обнять и держать долго-долго, согревая и защищая. Но делать этого было нельзя. Потому что без слов понятно, что Питер, пусть и смирился с, если называть вещи своими именами, расставанием, всё ещё очень любит. И он неоглядно одинок и потому, как бы он ни был умён, осторожен, воспитан и благонравен, как бы ни умел контролировать свои эмоции и правильно себя вести, всё равно. Большой загадки нет, к чему он склонен. Стоит его подпустить к себе и, едва ли не со словами «так уж и быть», ослабить дружеские ограничения личного пространства, он тут же, как пролитая вода, потечёт в естественном для себя направлении, куда магнитное поле планеты потянет. То есть начнутся эти его искренние печальные взгляды и невольные грустные паузы в словах, якобы случайные прикосновения к рукам, а там слово за слово, и пойдёт дальше. А спать с ним из жалости или чувства вины Кристофер не хотел. Вернее, не хотел потому, что уже несколько лет назад твёрдо и окончательно решил, что это всё. Никогда не закончится, так пусть хоть умирает долго. Кристофер не хотел его беспокоить. В том числе беспокоить своим бросающимся в глаза великолепием, требующим внимания и восхищённых взглядов. Но не отказываться же от фильма и от интересной роли? Не избегать же встреч? Не уйти от судьбы и от себя самого. Ведь главная причина тревоги иная. Кристофер знал, что скоро это кончится, но в семьдесят девятом году он всё ещё, может быть, в последний раз, опасался, что угроза исходит от него самого, а вовсе не от Кушинга, который и впрямь осторожен и ненавязчив, который действительно умеет контролировать свои эмоции и правильно себя вести. И который, собственно, о прошлом благочестиво не напомнит и ничем не выдаст своей грусти, если только Кристофер сам его к этому не вынудит. А так будет. На окоёме любви дружеской всё ещё сидит настойчивый призрак любви другой. Он готов раствориться в воздухе, но пока он здесь. В последний раз, или в один из последних, Кристофер ощущал его присутствие. И вместе с ним присутствие молодости с её грехами, воем и пожарами, и всего прошедшего, всех былых чувств, уже отгоревших, но ещё не развеявшихся… А Питер между тем ни в чём не виноват и никогда не будет. Он самый настоящий ангел, терпеливый, беспрекословный, верный и добрый, но, как и подобает ангелам, внутри холодный. Немного безразличный и не способный на сильные чувства и волевые решения, а значит и на злодейства. Может, он не всегда таким был, но сейчас, в семьдесят девятом, Кристофер видел его именно таким. Таким любил и такого не хотел снова ранить. Но у Кристофера Ли любовь никогда не была ангельской. Она только сжигала, выпивала всю кровь и рушила, и она измениться была не в силах, даже если сейчас она тлела едва-едва. Лучше было бы не подпускать Питера к себе, пока всё окончательно не успокоится. Не подвергать его опасности, поберечь его ради его же блага, не оставаться с ним наедине… Но, как и полагается в фильмах про вампиров, он сам пришёл. Потому что его позвали — не напрямую, а как-то невнятно, печальными взглядами, случайными прикосновениями и грустными словами, которые Кристофер эгоистично приписывал ему, хоть на самом-то деле исполнял сам. Потому что, как себя ни обманывай, Кристофер всё ещё хотел, если не близости с ним, то хотя бы напоследок поковырять ножом любимую саднящую царапину. Болезненно обманываясь самому, ещё больнее обмануть его — где-то под вечер, в тишине пустых английских комнат, лишив Кушинга защиты посторонних людей и посторонних тем для светской болтовни, вдруг остановить его, предварительно убедившись в собственной неотразимости у какого-нибудь попавшегося на пути зеркала. Затем можно ещё вернее убедиться в собственной неотразимости в его укоризненных глазах, никогда с этим не споривших. Склонив лицо, нужно пристально посмотреть ему в глаза, и через несколько секунд разглядеть в них послушную, беззвучно умоляющую о неизвестном любовь. И как только она, осмелившись, будет готова и будет вынуждена пойти навстречу, сделать шаг первым. Неспешно, словно океан, на него наброситься, поймать и обнять его крепко, якобы как раньше, не рассчитывая силы, делая больно, припирая к первой ближайшей стене, что-то на выдохе бормоча по-французски, закрывая глаза, зарываясь в него, как в свою мягкую игрушку, вернее, как в шкуру, которую содрал с пойманного прекрасного животного, которое было столь желанным лишь пока оставалось свободным и недоступным. А теперь внутри этой шкуры почти всё безнадежно мертво. Всё, кроме стучащего с тихим обожанием и затравленным восторгом сердца. Не трудно догадаться, что ради этих вот секунд и ударов Питер жил последние несколько лет, делая вид, что просто тратит время и ни на что не надеется. Нет, на самом деле он надеялся. И какого же садистского и тешащего самолюбие удовольствия для Кристофера стоило одним движением достать из него эту немую правду, словно вытянуть золотую нитку из зашитой раны… Хотя, для Кушинга это не так уж больно. Ему самообманы и метания не свойственны. Он так же просто, как играет в непринуждённость и дружеское тепло, признаёт и свою холодную любовь, из-за её ледяного холода нисколько не потерявшую в размерах — не то что противопоставленные ей быстро полыхающие ведьминские огни. Этого не скажешь по телефону и вообще никаким другим образом, кроме позиции, при которой слова тонут в нескольких слоях ткани на чужом плече, к которому он так беззащитно и искренне, будто от холода, жмётся. Цепляясь ладонями за складки куртки, насколько это позволяет положение схваченного в охапку, Кушинг говорит: — Побудь со мной немного, малыш. Именно этого Кристофер боялся и именно это хотел услышать и сразу после стереть в порошок. Потому что если не обратить в пепел, то желание продолжать этот бессмысленный неновый диалог станет нестерпимым. — Почему я тебя бросил? — вот уж действительно интересный вопрос, который Кристофер задаёт, потому что до сих пор не имеет на него конкретного ответа. Странно ведь предположить, что нет действительных объяснений. — Потому что ты изменился, милый, — эта робкая, будто дрожащая на ветру, реплика показалась заготовленной и ничего не значащей. Будто Питер и сам не знал истинных причин и просто тратил время. Этим ведь он и занимался теперь всю жизнь, вот только в отличии от всего остального времени, этим секундам он был по-настоящему рад — это явственно следовало из биения его вдруг пробудившегося сердца. Вряд ли с каким-то теоретическим продолжением. Просто так. И без дальнейшего развития событий, этот жест сам по себе самоценен — его лишённые свободы руки опустились и подлезли под чужую куртку, к той тёплой линии на спине, где заправлена в брюки белая футболка. Не было необходимости в более тесном контакте. Просто в подобном расположении рук и в отсутствии препятствий уже достаточно тайной близости. Огорчённо проклиная свою всё ещё тихонько подвывающую при малейшем зове молодость, Кристофер почувствовал, что такие прикосновения он просто так терпеть не в силах. «Просто так» — то есть с неколебимым решением, что ничего больше не будет. Потому он поскорее отвёл от себя эти руки, слишком тонкие, чтобы быть человеческими, тонкие как виноградные ветви, господи, до чего же тонкие, стоит только сжать пальцы на запястьях, колких из-за костей напрямую обтянутых кожей и рукавами рубашки. Кристофер немного отстранился, плавно вскинул и поднёс ладонь к его хрупкой шее, осторожно сжал на ней пальцы и знакомым жестом потянул вверх, заставив Кушинга поднять подбородок и запрокинуть лицо. С близкого и высокого расстояния Кристофер посмотрел на затопленные полутьмой глаза, кажущиеся нежно-сиреневыми, особенно в контрасте с бумажно-белой кожей. В десяти тысячный и в последний раз сердце болезненно сжалось от красоты этого безоружного и слабого, словно бы вырождающегося по причине дошествия до идеала лица. В нём изящество, доведённое практически до женственности, было умело отброшено природой в сторону орлиной резкости. Кристофер прекрасно знал, как это лицо любить — на что нужно смотреть как на чудо безошибочного сочетания, какие мелкие недостатки прощать и не замечать и как возводить в совершенство эту повседневную усталую утончённость, всепрощающую безвольность и даже некоторую наивность, в которой все эти мягкие светлые линии положены так, чтобы быть красивыми, хоть на самом деле красивыми не являются. Дело не в заурядной красоте, а в выражении лица. В том, какая сердечная, печальная и чистая история скрывается за каждым положением век. А стоит только подумать, что Кристофер являет собой причину одной из этих историй… Конечно, не главную. Конечно, не первую. Никто и ничто и никогда его жену не заменит и Питеру от этого беспрерывно больно, и ещё больнее от того, что его боль перетекая в боль другую, наполняет его истерзанное бедное сердце любовью, которой якобы больше нет преград. Нет ничего непростительнее, ужаснее и подлее этого «нет преград». Ну да, она умерла и больше нет преград… И ему теперь, наверное, кажется, что Хелен не была бы против. Она бы хотела, чтобы после того, как её не станет, Питер не страдал и не был одинок. Но не так уж трудно догадаться, что Кристофер никогда бы не смог долго носить на себе роль утешителя. Ему не нужно было этой оправданной смертью любимой покорности. Не нужно этой вынужденной жертвы. Ему не нужно было любви печальной и верной. Как выяснилось, именно мучительная борьба, из которой он на протяжении лет ни при каких обстоятельствах не мог выйти победителем, так сильно его и увлекала. Невозможность получить желаемое, по причине того, что всё доставалось законной и искренне любимой супруге, сводила его с ума. Непреодолимые преграды не давали ему успокоиться. И собственное, как ни бейся, поражение не давало спать. Каким бы идеальным, сильным, самоотверженным, талантливым и даже это дурацкое слово «сексуальным», он ни был, он бы не победил. Он не побеждал даже тогда, когда Питер, со всех сторон им обложенный, загнанный во все возможные углы, очарованный, обманутый, сломленный, принуждённый и запутанный, прекратил сопротивление и сдался. Всё равно Хелен он любил больше, и в этой своей неодолимой духовной недоступности, которую, даже если бы хотел, не мог преодолеть, был величайшим невольным мучителем и лучшим врагом, какого только могли послать небеса. Гибель Хелен вовсе не была избавлением. Она стала окончательным актом её победы. Теперь с ней нельзя было посоперничать, хоть, конечно, безумно глупо называть их двоих соперниками. Хотя бы потому, что ей не нужно было ни за что сражаться. Питер и так ей принадлежал. И всегда принадлежать будет… Кристофер отвёл глаза. Отошёл ещё на шаг подальше, в очередной раз невольно пугаясь худобе и хрупкости стоящего перед ним человека. Сказать получилось просто «извини». И пожать плечами. И осторожно и медленно бессильно улыбнуться. Такой замечательной улыбкой, которая гарантирует прощение. Ну конечно. Будто это он в чём-то виноват. Кристофер так и знал, что не стоит начинать. Потому что останавливаться не останется причин. Зная, как будет себя потом за это корить, но ища себе оправдания хотя бы в том, что это уж точно в последний раз, и дальше отмеренного он не зайдёт. Это ведь не будет большим предательством по отношению к своей тщательно возводимой праведности? Всё в порядке. В своём дорогом гостиничном номере Кристофер в последний раз дал ему подержать, порассматривать и поприжимать к губам свои ладони. Дал посмеяться над своими милыми шутками, дал полежать головой на своём плече, уткнувшись при этом носом в одежду. Кристофер и сам не понаслышке знал, что когда на каждом вдохе ощущаешь запах любимого человека, то ты словно бы на каждом выдохе умираешь счастливым. Ещё он дал померить своё любимое фамильное кольцо, дал позаворачиваться в свои руки и вообще дал себя потискать, конечно разумно не переходя границ лукавой и безобидной игры. Отсутствие искренней взаимности Питера, казалось, не обижало. Он, должно быть, и сам всё понимал, и, находясь в положении брошенного в глубочайшую темницу, дышал щедро отпущенным ему воздухом, покуда была возможность. Сам стараясь на него не смотреть, Кристофер дал ему полюбоваться своей роскошной тигриной грациозностью, столь величественной, сколько достойную личность она носила. Дал послушать — лучше всего, прямо в ухо — свой голос, дал и Питеру поговорить и, какую бы фразу тот ни произносил, прибавлять к ней в конце это его излюбленное слово, которым он теперь называл всех подряд и которое в прошлом чаще всего отдавал Хелен. Одно слово на всех, словно он всех любил одинаково. Но это всё была только неспешная дань прошлому, всё равно что море цветов на могилу. Уровень воды в реках организма тщательно контролировался. Если бы что-то зажглось, то тут же было бы затушено. В последний раз цвела лишь неподвластная всяким страстям и обидам нежность, предупредительная и кроткая, которая ближе была, скорее, к безопасной и заботливой дружбе, чем к грозящей отчуждением и смятением любви. Просто Кушинг нуждался в близком и ласковом физическом контакте. Он всегда был очень ласковым, как котёнок. Эта невинная ласковость, внешне превращённая в замечательные манеры, доброту и приветливость, была, наверное, ещё одним проявлением природной женственности, в которой тоже угадывалась его не знающая предела любовь к жене. Её-то он любил по-настоящему, а Кристофер просто оказался достаточно упрямым, чтобы самовольно забраться в его сердце и укорениться там. Но это вовсе не достижение. По крайней мере не для его гордости. И всё же на нём лежала огромная ответственность и он это понимал. И он рад был, что скоро она с него спадёт. Вернее, что он её вот-вот сбросит, чтобы всегда после чувствовать себя виноватым, но зато свободным. Но это через год. А пока ещё было не поздно, Кристофер играл эту не лучшую свою роль. Роль большой тёплой медведицы, сколько потребуется в течение одного вечера обнимающей своими мягкими лапами, укладывающей в свои широкие объятия, словно в лодку из рогозового пуха, и, рассказывая хорошие вещи самым лучшим голосом и напевая на самых разных языках, качающей на ночных волнах. И, хоть делать это было уже немного неловко, да и вообще подвергая тяжёлым испытаниям свою выдержку, целовал. Уложив его голову на свою руку и, не жалея напряжённых мышц спины, зависая сверху. Целыми минутами, совершенно спокойно, изучающе и почти целомудренно, будто заново, с такой неторопливой исследовательской тщательностью, на какую никогда нет сил и времени, когда разум путают отчаянные чувства, страхи и боязнь чего-то не успеть. А когда в последний раз, то можно пройти до конца. Медленно и верно. Именно это и есть верный способ оставить юность и всё былое позади — не бежать от этого, а полностью принять с благодарностью и спокойствием. Конечно трудно было остаться хотя бы внешне спокойным, но он справился. На несколько часов между ними воцарилось поразительное взаимопонимание, от которого на следующий день мало что осталось. Но всё же это взаимопонимание было из разряда тех, в котором бывшие любовники ничего друг о друге нового не узнают, но зато до остатка завершают старое. И теперь точно можно расставаться с чистой совестью на долгие года и жить не греша, постепенно изживая из памяти лишнее. Кристофер не был уверен, что Кушинг воспринимает всё в таком же ключе, но эгоистичность наступившей разобщённости давала право не заботиться больше о чужой душе. Не лезть в неё и не пускать в свою. И конечно не дарить ничего на память.