Color me lavender

В восьмой раз в семьдесят четвёртом. Замечательное было время. По крайней мере для Кристофера Ли. Именно тогда он мог, сказав «пожалуй», признать себя наиболее счастливым и спокойным, чем когда бы то ни было. Широкая известность, народная любовь, популярность, авторитетность и всеобщее признание его заслуг уже пришли к нему, но то, что ведёт за собой на короткой привязи признание — почтенный возраст, ещё не наступил. Кристофер чувствовал себя молодым в полной мере. Молодым, но больше не глупым. Молодым, но, наконец, принадлежащим только себе, не нервничающим, не мечущимся и не растрачивающим свою прекрасную жизнь на всякие глупости, которые из-за бренной молодости кажутся главными и которые эту самую жизнь окрашивают и на свой лад кроят, делая её мучением, когда, оказывается, стоит сменить угол зрения и всё станет чудесно. Но на это «стоит сменить» десятилетия как раз и размениваются. У него всё было хорошо. Сам он был здоров и переполнен активными силами и жизнерадостностью. Он был красив, обходителен и очарователен и ему заслуженно нравилось, что люди его любят. Это довольно простая наука. В семье у него тоже всё было отлично. Он играл роль замечательного мужа, хоть, конечно, порой это стоило нелёгкого труда, не столько потому, что семья не являлась для него делом первостепенной важности, сколько потому, что льющаяся на него с небес и земли любовь оставляла его жену безнадёжно за бортом. Пытаться ставить её рядом с собой, как равную, было бы лицемерием, а оставлять её позади было невежливо. Приходилось как-то лавировать между этими понятиями, но всё равно, за последние несколько лет его отношения с женой достаточно наладились и согрелись, чтобы их можно было назвать подобающими счастливому браку. Ещё у Кристофера была чудесная, тёмненькая и фарфоровая маленькая девочка, находящаяся как раз в том затяжном пушистом юном возрасте, когда любить её было проще всего. Она была невероятно похожа на отца и при этом была очень симпатичной, напоминающей круглого мягкого щенка чёрной лайки, — при каждом взгляде на неё сердце само собой наполнялось отеческой нежностью, умиленным осознанием собственного повторения и оттого гордостью, так что обожать её получилось бы, даже если бы не было у неё ангельского характера. Но он был, а вместе с ним и приятный голосок, и тысячи непосредственных, неповторимых и невинно-обаятельных вещей, которые генерируют дети, и её осторожная ненавязчивая единственность, будто бы нарочно не требующая на себя много времени и принимающая общение с отцом с восхищённой и уважительной сдержанностью. Для неё он был чужим человеком. Потрясающим, огромным, сильным, добрым, но чужим. Потому что времени они проводили вместе не так уж много, а стоило куда-то пойти, она видела, как отца окружают неизвестные люди и занимают его улыбками, весельем и разговорами, которым нет конца. Кристофер старался быть для неё идеальным родителем, но получалось только носить её на руках, как живую игрушку, требующую деликатного обращения, щекотать, целовать и безоглядно баловать — в те нечастые дни, что они проводили вместе. И то, всё это только в той степени, в которой дочь являлась частью его жизни, но частью не первой и не главной. Так уж получалось, и он мог сколько угодно нахватать себе оправданий, говорящих о том, что воспитанием ребёнка, а уж тем более девочки, должна заниматься мать, а отец должен зарабатывать деньги. Так оно и было, хоть на самом деле он в глубине души огорчённо признавал, что дело только лишь в его эгоцентризме и наивном нежелании признавать, что кто-то должен быть для него важнее, чем он сам. Для него и для всех остальных. Он умел занимать собой всё существующее пространство и ласково отвоёвывать себе всеобщее внимание. Все признавали его замечательным, полным благородства и аристократизма, тем, за кем приятно наблюдать и кого хочется слушать, так как же он мог обмануть всеобщие ожидания и выйти из звёздной роли? Он сиял по-настоящему и очень ценил, что сам научился это сияние видеть и в нём же тонуть и греться. От этого добродушного, мягкосердечного и якобы скромного сияния покладистой популярности был всего один шаг до сияния другого сорта. Сияния дешёвого, но, благодаря внешнему лоску и вере в него, опасного, древнего, томительного и посланного судьбой. Сияние это было предназначено не для семьи, не для друзей и не для народа, а для более узкого круга аудитории: себя самого и съёмочных площадок. Не так часто Кристофер в это играл, но всё же именно эта роль доставляла его самолюбию истинное удовольствие, которое носило оттенок пагубности и дикости и потому заставляло кровь гореть. Он играл знатока вампирского дела. То есть роль не только знающего практически всё о князе Дракуле, Брэме Стокере, свойствах крови, румынских преданиях и тому подобном, но ещё и роль самолично несущего эту вампирскую породу и естественно и величественно её воплощающего. Он так неотделимо вжился в годами изученный образ и так был органично с ним схож, что иногда позволял себе забавляться и доводить кого-нибудь до впечатления, будто он и правда вампир. Для этого нужно было так говорить и так вести себя, что смесь из благородно-порочных повадок, нравственного величия и растлевающей красоты оказывалась действенной, и шутка срабатывала. Не полностью, но зрители ещё долго оставались под впечатлением. А порой кто-нибудь из них, для кого представление было разыграно персонально, и впрямь мог поверить в то, что перед ним не человек, а существо более высокого и всегубительного порядка. Подобное мошенничество конечно уже через минуту развеивалось и жертва обмана вспоминала о здравом смысле и нервно посмеивалась, но всё-таки. Забавно. Когда играешь в фильме роль вампира, который притворяется человеком, играющим роль вампира, сложно не запутаться и не перенести эту игру на себя самого, тем более что Европа этому всеми силами потворствовала и сама так и выпрашивала, чтобы Кристофер Ли ещё немного походил в гриме и попроизводил эффект… Но всё это, разумеется, была только игра, которая пока ещё — пока он был достаточно молод, чтобы не разграничивать прошлое и настоящее, — не приносила дурных ассоциаций. Кристофер был так занят собой, людьми и фильмами, что о Питере Кушинге почти не думал, благо тот существовал где-то далеко, на периферии обозримой жизни. Но всё же Кристофер то и дело о нём вспоминал, чаще всего — одинокими вечерам перед сном, уже, к своей торжествующей свободной радости, не как о любимом, а как об объекте ответственности. Питер жил где-то сам. Как-то сам теперь справлялся со своим бесконечным горем, тяжесть которого Кристофер на себя перекладывать не хотел. Ни полностью, ни частично, ни даже крошку. Нет уж. Но зато звонил раз в неделю. Звонил из Америки и из всех частей элегантно скроенной Европы. Кристофер старался звонить в разные дни недели, только бы звонки «по вторникам» или «в субботу вечером» не стали регулярной обязанностью, похожей на ту, по которой внук звонит дедушке по воскресеньям и, скучая и мечтая поскорее закончить, вываливает свои неизменные школьные новости. Кристофер был уверен, что как только ему станет скучно и надоест, он звонить перестанет и заставлять себя не станет. А Питер сам никогда не позвонит, а значит их разговоры просто прекратятся, сколько бы много они для Кушинга не значили. Пока совесть не давала его бросать, но мятежное, маячащее совсем рядом чувство свободы кричало о том, что всё ненужное пора оставить позади. И Питера — оставить в первую очередь. Но только тогда, когда он в сущности станет не нужен. Но пока разговоры с ним в самом деле приносили Кристоферу радость и удовольствие, поэтому он сам не хотел, чтобы однажды эти дружеские беседы ни о чём изжили себя. Хотя, вовсе не «ни о чём». Каждый раз находилось, что рассказать о своих делах, и что послушать о его. Кристофер обгонял его в плане успеха, но и Кушинг далеко не прозябал в безвестности, а тоже снимался, снимался и снимался. И голос его казался в начале таких разговоров вполне весёлым и оптимистично настроенным… В этом-то всё и дело. В серебряном тонком мехе самого милого сердцу голоса. Кристофер обожал его голос. Голос интеллигентный и аккуратный, красивый, изящный и нежный, но при этом конкретный и твёрдый… И не знаешь, с чем его сравнить, но сравнить нужно с чем-то прекрасным, чистым и природным, но при этом доведённым человеческой культурой до совершенства. Может быть, с разбитым в центре столицы маленьким английским ландшафтным парком в период летнего цветения? Особенно по телефону. Слушая этот голос, Кристофер даже забывал о голосе своём, по объективным параметрам более ценном. Питера можно было слушать целую вечность или целую ночь, поэтому Кристофер забывал не только о собственном голосе, но и о себе и о своих успехах, о которых много чего можно было поведать, и только слушал. Задрёмывая, слушал, едва ли разбирая слова. Слушал сам гладящий, словно по шёлку, звук и, закрыв глаза, смотрел, как на темноте вырисовывается воображением образ Питера, держащего у уха трубку и слегка закидывающего вверх светлое точёное лицо при произнесении долгих английских слов, богатых резко вплетаемой твёрдой «р» и растянутыми, будто тающими в горле гласными на ударениях. Конечно, лучше было не давать своему склонному к смятению воображению особо разыгрываться, потому что в потворствующей памяти Питер вырисовывался таким безупречным и желанным, что невмоготу становилось его слушать. Волнение разрасталось внутри, бестолково подгоняло сердце, словно кольями его тыкало, и заставляло дышать глубже, откидывать голову на спинку стула (или что там позади спины), непроизвольно сгибать и разгибать пальцы и вообще терзаться тем благостным горячим страданием, которое не требует никаких дальнейших порочных действий, а просто всё изнутри застилает вязкой полыхающей лавой, а потом застывает, оставляя чувствовать себя заполненным и пресытившимся. Под конец таких разговоров Кристофер неизменно преисполнялся уверенностью, что все свои достижения и признаки благополучия отдал бы, чтобы оказаться в этот самый момент с Питером рядом. То есть там, где его божественный голос соединяется с ним самим, бесконечно милым, хорошим и ласковым, потрясающе стройным и, да, красивым. Всё ещё любимым. Может быть, уже не навсегда, но на ближайшие несколько месяцев и десятков ночных телефонных звонков — точно. Кристофер чувствовал, как сильно его любит, и каждый раз хотел об этом как-нибудь лукаво и хитро сказать, но помнил, что у Питера от любого проявления любви рукой подать до тоски о смерти и безразмерной боли потери, а из-за этого он опечалится и разговор вскоре закончится едва ли не слезами и его сдавленным «я не могу, милый, до свидания», и Кристофер снова будет чувствовать себя виноватым, что разбередил больное. Вернее, напомнил, что больное непрестанно болит. Раньше Питер не мог говорить ему нежных слов, потому что был женат, а теперь не мог, потому что был вдовец. А Кристоферу хотелось хоть раз их по-настоящему услышать, хоть, казалось бы, зачем ему бестолковые нежности? Но всё равно хотелось. Именно потому, что он ни разу не слышал — те слова, которых у Питера наверняка в сердце нашлось бы в достатке и которых могли бы быть сотни, но все они доставались законной и праведной, даже после того, как её не стало. Кристоферу же оставалось только низкопробное «милый», раздариваемое направо и налево, и щенячье «малыш». И «я тебя люблю», искреннее, но только при особом случае и выдаваемое после многократных просьб, требований и ультиматумов. Эта извечная несправедливость до сих пор давила ему на сердце, но больше не причиняла предметной боли — потому что Кристофер решил и смог освободиться. Хоть процесс этот был долгим и то и дело грозил откатами и мыслями о безумии собственного побега, ведь от чего побег? От того, что было, есть и останется самым удивительным и важным в жизни? Так и есть. Останется. Вот и пусть остаётся. А дальше нужно жить для себя, а не для своей мучительной любви. Вот поэтому умеренный эгоизм и оправданная самовлюблённость и стали его новыми главными ориентирами. Только с помощью них можно было убежать и только с помощью них понять, отчего и куда бежать. От прошедшего в никуда. Ну и что. Главное, жить не греша, жить подальше и встречаться пореже. Оставаться твёрдым своему решению и верному способу перестать любить и нуждаться — дать времени пройти. Частые телефонные разговоры этому не способствовали, но от них пока было не отказаться. Кроме того, разговоры эти были безопасными, поскольку Питер, такой культурный, благовоспитанный и осторожный, никогда бы не осквернил телефонные провода, да и вообще воздушное пространство словесным намёком на то, что хочет, чтобы Кристофер был рядом не как друг. Если бы он хоть раз что-то такое сказал, Кристофер тут же всё бросил бы и уже через несколько минут, в которые рухнули бы тёплые солнечные дни и часы перелётов, был бы рядом — не смог бы удержать себя. Однако, на убийственную порядочность Питера можно было положиться. Положившись на неё всей душой, можно было и впрямь, ради забавы, пообещать себе, что если Кушинг хоть раз произнесёт конкретное приглашение, то тогда точно и без сомнений нужно будет к нему лететь на всех широких крыльях. Но он ничего не скажет. Подобное желание близости может только саботажно и безмолвно прорваться сквозь цветочный лёд его синих глаз при личной встрече (и то, если внимательно присмотреться), но покуда его глаза далеко, волноваться не о чем. Необходимо, чтобы они были далеко достаточное количество времени, чтобы разучиться видеть в них особенные неугасимые чувства. Их ничем не убьёшь, кроме как временем. Времени впереди очень много. Ещё хватит, чтобы умереть и ослепнуть. Но в семьдесят четвёртом они встретились. Они вообще много где встречались, но чаще всего Кристофер чувствовал себя защищённым заботами, посторонними людьми и их любовью к себе, за которой Питера было не видно, поскольку вперёд Кушинг больше не лез. Почти всегда были рядом жена и дочь, так что даже если рядом оказывался и Питер, то собственная совесть не позволяла на него заглядываться. Но и от постоянно вертящегося в голове «от судьбы не уйдёшь», было никуда не деться. Каждый раз, хоть на экране, хоть где-то в коридорах и случайных комнатах, встречая Питера, случайно или от себя самого тайно-намерено, или же просто вспоминая о нём со всей болью и яркостью — когда что-то о нём напоминало, Кристофер осознавал неизбежное. Что выкинуть его из головы не получится, пока не поставлена точка. Точка, то есть конкретный и осознанный последний раз близости, которую нужно будет не вспоминать, но иметь в памяти как опору, от которой придётся оторваться. Нужно сделать так, чтобы и себе и ему было ясно, что это конец, после которого уже нельзя изводить себя беспочвенными ожиданиями. Только в таком случае Питер больше никогда не напомнит о своей любви (он со своей порядочностью и так этого не сделает, но всё же хоть часть обязательств Кристофер хотел переложить на него) и только в этом случае Кристофер сможет заставить свои сердце и разум успокоиться и перестать сходить с ума от счастливого отчаяния — от одной только мысли, что они когда-нибудь снова будут вместе. Нельзя давать себе надежду на будущее, а чтобы её не дать, надо эту надежду воплотить и больше не воссоздавать. То ли всё это было вынужденным логичным заключением, то ли подспудным оправданием для собственных желаний, идя на поводу у которых благоразумие плутовски изогнулось. Так или иначе, лучше это было не откладывать, потому что Кристофер действительно хотел освободиться раз и навсегда и поскорее. Он умел следовать своим принципам, а значит если бы сказал себе о последнем разе, то так и было бы. И это явно намного лучше, чем предыдущий последний раз, который последним, как тогда, год назад, казалось, не был, и был размыт в несколько иных чувствах. Но какое бы планирование и контроль над ситуацией и собственными действиями Кристофер себе ни приписывал, всё произошло само собой. Однако именно тогда, когда он этого хотел, а значит обстоятельства и возможности сошлись с необходимостью, снова повторяя занудные речи о судьбе. Ранней весной семьдесят четвёртого Кристофер участвовал в английской телевизионной передаче, истинная цель которой заключалась в окружении приглашённой звезды непомерной любовью: на передаче рассказывали о жизни этого, присутствующего и погибающего от счастья и смущения, человека только самое хорошее и при этом приглашали его дорогих знакомых, друзей и родных, которые тоже имели что в течение минуты рассказать личного и славного о герое. Такая передача, конечно, была верхом самолюбования, но Кристофера извиняло то, что кроме него на ней перебывало множество других актёров и всем им доставалось по полчаса заслуженной славы и ничем незамутнённой радости в виде моря улыбок, аплодисментов и признания. Всё снималось наяву, не наиграно и неожиданно и напоминало день рождения, лучше которого нет. Кристофер с охотой согласился на участие в этой передаче и пошёл на неё, ничего не боясь. Там присутствовала, конечно, вся его семья, слегка притихшая из-за обилия именитых актёров, так же посетивших передачу, чтобы поделиться какой-нибудь добротной и смешной историей об общем с Кристофером Ли прошлом, даже если такого прошлого была всего одна строчка. На передачу пригласили даже нескольких его сослуживцев, которых Ли совсем не помнил, но с которыми удалось припомнить, в большей степени выдумав, несколько забавных военных приключений про кожаные куртки и пленных немцев. Одним словом, к тому моменту, когда появился Кушинг, Кристофер уже был доведён до самозабвенного восторга и экзальтации. Сердце колотилось, лицо немилосердно болело от постоянной улыбки, а ноги чуть-чуть дрожали от готовности в любой момент снова счастливо вскочить со своего места и с воодушевлением жать руки новым гостям, ведь именно так полагалось. Ему казалось, что у него вот-вот вырвется из спины хвост и забьёт по бокам, чтобы выразить ответную любовь ко всем этим замечательным людям, в центре внимания которых он находится, словно солнце в своей системе… Когда Кристофер понял, кто будет следующим гостем, кто будет дальше жать ему руки и говорить чудесные слова, он просто не успел морально подготовиться. Да и как готовиться? Попытаться за секунды выстроить в себе неприступность? Оскорбить Кушинга и окружающих недостаточно искренней радостью по поводу его прихода? Лишить себя этой радости, несомненно, одной из величайших? Кристофер встретил его с сердцем раскрытым и полным восхищения, ещё заранее распалённых до предела. Заранее понимая, что при таком настрое не удержится… От чего? Ни от чего. От взгляда на Питера, того привычного давнишнего взгляда, выражающего безграничное обожание и преклонение, а значит не миновать беды и радости — того, что отпустить его после такой встречи просто так не получится и уж точно не получится «выкинуть из головы». Какое уж тут выкидывание, если при виде него сердце, и без того окрылённое и бьющееся как безумный соловей, оголтело взлетело и разбило бы потолок, если бы не застряло большим, мокрым, царапающимся и едва дающим дышать котом в горле. Конечно первой в глаза бросилась, как всегда, его худоба. Она всегда была тем самым, что неизменно вило из Кристофера верёвки, вернее, превращало его самого в одну огромную живую грубую верёвку, единственной целью которой было лечь кольцами вокруг Питера и, может быть, задушить, а может защитить, а может просто закрыть от целого мира многослойной стеной. Красота глубоко и чётко проложенных линий, любимые черты лица, которые от факта этой свершившейся любви автоматически становились абсолютным земным идеалом, улыбка, грустные синие глаза и весь этот страшно интеллигентный вид истинного джентльмена, слишком худенького и милого, чтобы быть рыцарем и от того рыцарем являющегося в полной мере — всё это Кристофер увидел и, как и ожидал, умиление и нежность с такой неистовой силой врезались в голову, что даже в ушах зазвенело. Да ещё в добавок к этому, без секунды на то, чтобы прийти в себя, к Питеру нужно было подойти и, не зная, что именно делать, брать его за руки, обнимать, распадаться в улыбке и смотреть на него… А он, к тому же, никого не жалея, выполнил свой опасный цирковой трюк с благочестивым поцелуем рук. Это ещё больше ввело Кристофера в растроганное замешательство. Он понимал, что ничего странного, по крайней мере для самого Кушинга, в этом двусмысленном жесте нет, но куда себя деть от смущения, трепетной паники и беспокойства, просто не знал. Короткие объятья показали, что у Питера под костюмом одни только кости, но на Кристофера это всегда действовало сражающе. Это, да ещё и его тёплые руки, переплетясь с которыми, так не хотелось отпускать, и нежно-синие глаза, и родной голос, и написанная на лице доброта… Питер, видимо, пришёл сюда с искренним намерением играть роль почтенного друга, но Кристофер с этим не согласился, и за какую-то секунду, для себя самого непонятно, одним движением своих глаз, одним их радостным выражением, которого сам не видел, но знал, что сработает… В общем, он знал, какую безграничную власть теперь имеет, и знал, что Питер ему ни в чём никогда не откажет. Да и о каком отказе может идти речь. Нужно было только запастись самообладанием, чтобы до него и, в первую очередь, до себя как следует донести эту кажущуюся сейчас абсурдной мысль о «последнем разе». Это получилось сделать той же ночью. К её приходу Кристофер ещё не отошёл от всей той радости, что испытал за этот день, а потому не просто сиял, а полыхал как один большой сгусток фосфоресцентного материала, до переизбытка напитавшегося энергией. Он чувствовал себя всесильным и неуязвимым и на фоне этого только забавнее было чувствовать свою угасающую любовь, которая больше ни в какое сравнение не шла с ним самим. Могло даже показаться, что он так силён сейчас, что любовь, которая, будто кровь, когда-то всего его составляла, теперь просто растворится в нём, как ложка сахара в кипятке. При таких обстоятельствах Питер ничего не мог ему противопоставить, да и вообще сделать что-либо, что хоть на что-то бы влияло. Он был полностью принимающей стороной, но он и раньше таким был. Но всё же раньше он был как божество. А теперь он был как ничто, лишённое сил и веры. Может, сам по себе он значил ещё довольно много, но когда Кристофер к нему нагрянул, бессмысленно было сравнивать. Бессмысленно было спрашивать. Кристофер знал всё на свете — куда идти и что делать, как дышать и что чувствовать, чем всё началось и чем закончится, именно он теперь был как то самое единоличное божество, и тем сильнее была его уверенность в себе, чем он сам упорнее хотел вложить в этот последний порыв всё, что у него только есть. Он улыбался. Сейчас он не потерпел бы уныния и вечной дани погибшей жене — отведённых синих глаз, полных сожалений, стыда и совестливой печали. Кристофер так и сказал ему, буквально приказал, показывая что со своим низким царственным голосом, как с силами природы, напрасно спорить: «Хоть один раз не думай о ней. Здесь с тобой только я и никого больше». Питер только отступал и соглашался. Вглубь своего гостиничного номера, вглубь комнаты, вглубь происходящего. Как ему ни трудно было «не думать о ней», он, видимо, и правда попытался. Но не было его вины в том, что на такой подвиг он был просто не способен. Это выглядело немного жалко, но Кристофер только радовался подобному раскладу. Потому как эта жалость притупляла его неуместную и не взаимную, а от того бесполезную страсть и помогала быть уверенным в том, что этот раз действительно доложен стать последним… А что касаемо страсти, то она была, скорее, механической. Просто по причине того, что Кристофер слишком много раз её испытывал по одному и тому же сценарию: обожание превращалась в одержимость, одержимость в желание обладать, а из невозможности последнего вытекала жгучая ревность. Это было невыносимо больно первую сотню раз. А теперь ничего. Можно держать себя в руках. Возможно именно это «держание в руках» и есть положенный разумной природой порядок? Каждый раз сходить с ума это же не правильно. Правильно — это понимать свои действия, руководить ими и не разрываться на части от противоречий. Правильно это скучно. Особенно без любви. А любовь, если она сильна, и есть синоним неправильности. Поскольку сила превращает человека в зверя. Кристофер старался обо всём этом не думать. Он старался думать о том, как, по идее, должно быть ценно для него происходящее. Вернее, как было бы оно ценно для него прежнего, в те времена, когда он и мечтать не мог, чтобы человек, на котором сошёлся весь свет, вот так легко ему отдавался и делал всё, что потребуется. Но эти мысли тоже отдавали грустью и досадой. Как ни прискорбно было это признавать, вместе со своей супругой Питер умер тоже, и теперь в нём, как в птице с перебитыми крыльями, не находилось настоящей жизни. Его вполне можно было любить, но одержимости он больше не вызывал. Кристофер видел, что испытывать меньшее после большего это всё равно что оскорблять память прошлого блёклым копированием. В последний раз Кристофер постарался быть максимально ласковым, осторожным и внимательным. Теперь он мог это себе позволить, ведь больше не было тех бурь, что его сносили с ног и бросали в отвесное падение. Да и Питер, настрадавшийся, столь глубоко несчастный и пугающе худой, заслуживал только бесконечно бережного обращения. И даже, наверное, уважения, которое сквозило в каждом обращённом к нему движении, полном ослепительной силы, но и осторожности, присущей самым мудрым слонам. Почти не лишив его одежды, нарочно постаравшись сохранить его изящный образ нетревожимо целостным и не нарушенным, Кристофер обнимал его, но точно знал, за какой порог давления нельзя переступить, чтобы не сделать больно. Всё это он знал уже давно. Но ещё большей осторожности требовало остальное, подкреплённое смешно звучащими извинениями и в который раз зыбкими словами про «последний раз», а потому этому разу должное соответствовать, то есть обязанное остаться в некотором роде идеалом. В этом и была главная сложность, которая практически свела всю порывистость на нет. Кристофер хотел сделать всё как можно лучше и не ради себя, а Питер просто не мог себя перебороть и проявить что-то кроме печальной покорности судьбе. Но он был искренним и он действительно любил. Кристофер видел и чувствовал, как это проявляется в его слабых, но чутких прикосновениях, в его полнейшей послушности, в желании сделать всё как надо и в том, как он то и дело замирал, словно бы задохнувшись. И в том, как невесомо обнимали его тонкие руки, не избегающие контакта, а наоборот, каждое касание старающиеся продлить как нечто очень ценное. Но главным было тихое бесстрашие его глубоко сияющих и ставших такими большими на исхудавшем лице глаз. Они теперь не прятались за веками, как это всегда бывало на протяжении лет. Раньше Кушинг смотрел куда угодно, но только не на человека, который всеми силами и уловками его взгляда добивался. А теперь Питер смотрел прямо. Причём смотрел так не потому, что всё, что ему раньше мешало, пугало и доставляло неудобство исчезло… Хотя, да, поэтому. Для Питера, казалось, ничего другого, кроме этой последней любви, просто не осталось. Чего теперь стыдиться и чего бояться увидеть? Он не притворялся раньше, когда постоянно ускользал, не притворялся и сейчас, когда смирился с тем, что погибнет на дне этой ловушки, и потому лицо Кристофера он удерживал на одном уровне со своим и глаз не закрывал и не отводил так упорно, что это даже могло показаться жутковатым. Кристофер впервые смотрел в его глаза так долго и видел всё, что когда-то так хотелось рассмотреть с той простой природной стороны: истинно-голубое, средиземноморское и нежное пространство, полное спокойствия и удивительного прохладного тепла. В радужке его глаз почти не наблюдалось перепадов, пятен и полосок. Она была лишена всякой серости и вообще примесей, кроме той, что легла вокруг зрачка более светлым оттенком, переходящим к зеленоватой предрассветной белизне. Но это было заметно только на свету. Именно это заставляло его глаза «сиять»… Определённо, не было на свете ничего более совершенного, чем его глаза. Так Кристофер и думал, пока смотрел в них, лишённых всякого выражения, но всё-таки пристально вглядывающихся, казалось, в самую глубь души. Это не страшно. Кристоферу тоже нечего было от него скрывать. Но всё это было, скорее, трогательно, чем как-то ещё. Потому и нежность эта была, хоть и правильной, но с привкусом того неподдельного угасания, при котором любовь, претерпевая годы и воспитываясь в постоянстве, становится более высоким чувством, заново обретающем непорочность. Кристофер после этого «последнего раза» иногда задавался вопросом, произошло ли то, чего он хотел, понравилось ли ему и получил ли он требовавшееся предсмертное удовлетворение своей любви. Пожалуй, да, получил, но только в механическом плане. Если смотреть на всё это дело с практической стороны, то всё равно тем самым «последним разом», остался тот предыдущий раз, что был затерян в тумане искреннего нежелания расставаться и неведения относительно дальнейшего. То, что тогда происходило, хоть и не запечатлелось в памяти, осталось последним настоящим, а не искусственно навязанным проявлением догорающего чувства. В семьдесят четвёртом язык конкретики стал бы неподобающим оскорблением. Но даже если переступить через себя и к языку конкретики, ради точности, нехотя прибегнуть, всё равно получится размыто. Кристофер чувствовал себя способным на всякое, но видел, что Кушингу уже давно ничего не нужно. Это было немного грустно, но было бы нелепо при этом чувствовать своё самолюбие задетым. Питер был удобным, изученным до последней детали и невероятно хрупким, но при этом поразительно выносливым. Быстрое произошедшее не принесло ему вреда и неудобств. Когда всё закончилось, Кристофер поспешил уйти, мысленно радуясь, что теперь, наконец, уходит навсегда. Питер сказал ему на прощание «я люблю тебя», печальное и впервые с начала времён самостоятельное, а не вытребованное. И, наверное, не опоздавшее, а пришедшее вовремя, как раз тогда, когда было суждено.