Color me lavender

Этот год был очень хорошим. Полным заботы, внимания и нежности, которые Кристофер, как всегда, больше отдавал, чем принимал и видел в этом естественное положение вещей, но расстановка сил и приоритетов на глазах начинала меняться. Желание оставить Кушинга позади с каждым месяцем пока не нарастало, но сформировывалось. Причины этого лежали в предыдущих годах, Кристофер уже знал, что так будет и от судьбы не уйдёшь, но пока ускользать не торопился и умилённо наблюдал за зыбким настоящим. Могло показаться, что всё замечательно, но так быть конечно не могло из-за постигшего Питера несчастья. Но с большими несчастьями часто именно так и бывает: сперва они едва ли не убивают и первые месяцы после потери терзают как голодные волки, но потом, выбрав все эмоции и слёзы до остатка и выскребя дно души, будто бы успокаиваются и притупляются на недолгий срок. И в течение этого срока позволяют улыбаться и делать вид, что всё в порядке. Но ещё через год или больше, когда становится понятно, что страдания так или иначе заместили собой все смыслы и причины, какие только были и есть, и оказались сильнее здравого смысла, они возвращаются обратно и снова начинают приносить боль, теперь уже не разрывающую, но постоянно режущую. В семьдесят третьем году Кристофер уже не нуждался в нём, как в воздухе, чтобы дышать, но пока это шло только на пользу. Предчувствие свободы ограждало от излишних волнений по пустякам, от ревности, от требовательности и от вызываемой обидами жестокости. Предчувствие свободы помогало быть беззаботно нежным и мысленно не придираться к мелочам. В семьдесят третьем казалось, что Кушинг немного оправился. Казалось, что два года это достаточно, чтобы переступить через прошедшее, проявить мужество и выбрать дальнейшую жизнь вместо лежания на поверхности озера тоски и воспоминаний. Питер действительно старался. Усилия, которые он прикладывал, были заметны во всём, за что бы он ни брался, особенно в том, как он преодолевал себя, заново учась взаимодействовать с людьми. Он, видимо, хотел своей добротой, безупречным внешним видом и приятными манерами скрыть, что ему тяжело и ничего не нужно, а потому в этом так преуспел, что и впрямь стал намного очаровательнее, добросердечнее, изысканнее и участливее, чем раньше, хоть и раньше был прекрасным джентльменом. Всякая мужская агрессивность из него ушла, как и те крохи напористой грубости, что могли с трудом отыскаться раньше, поэтому теперь даже образ доктора Франкенштейна, к которому он вернулся для очередного фильма, выглядел куда менее безжалостным и холодным, чем был таковым изначально. Этому же способствовала его катастрофическая потеря веса. Он и раньше был худым, но если раньше стройность свидетельствовала о грациозной стремительности и резкости, то теперь стала жалобно заявлять об истощении, бессилии и трогательной беззащитности, отмечавшей каждое движение, которые по-прежнему давались ему так легко, словно он совсем ничего не весил и состоял из одних изломанных веток, загнанных под кожу. Кушинг очень много снимался, но всё же не во всём подряд. Большинство его фильмов так или иначе имели ценность и были достойными. В них он бывал по-новому обольстительным, именно благодаря своей раненой надломленности и элегантному сокрушению. Горестная потерянность превращалась у него в красоту, удивительно благородную в своей возвышенной неприкосновенности. То, что он использовал свою боль на съёмках можно было бы поставить ему в вину: он сам настаивал на том, чтобы на столах его тоскующих героев стоял портрет его настоящей жены и, если нужно было плакать, то он специально доводил себя до искренних слёз мыслями о ней. Иными словами, он использовал свою трагедию на пользу и этого не скрывал. И уж всяко не пытался от неё закрыться и лишний раз себя не мучить, нет. Он наоборот всеми способами растворялся в ней, то и дело выставляя её на показ. Но, конечно, не потому, что хотел добиться жалости и сочувствия, а потому что это и правда было самым важным для него. В такие моменты всем без исключения, кто видел, было больно на него смотреть. А потому невольно закрадывалось в душу подозрение, что быть мучеником — это как раз то, чего он хочет. Но в семьдесят третьем, на недолгий срок балансирования между двумя пропастями, он погружался в сожаления пока ещё не очень глубоко. Пока ещё он был живым, по крайней мере улыбался и позволял вовлекать себя в празднование действительности. Кристофер Ли уже не постоянно, но пока ещё часто бывал рядом с ним. В том, чтобы «приглядывать» за тем, чтобы Питер ничего с собой не сделал, больше не было необходимости, но само нахождение поблизости было обоим в радость. Да и совместное участие в фильмах было всегда успешным и плодотворным. В фильме «Ничего кроме ночи» они сыграли практически истину: двух не похожих друг на друга друзей, безмерно друг друга уважающих и не способных расстаться. Всё так и было на самом деле. Кушинг был всем нужен и всегда красив, печален, позволял собой манипулировать и позволял вокруг себя увиваться, что Кристофер и делал с неизменно достойным видом, ревниво защищая свою прекрасную собственность от посягательств чужих людей. Одно подкреплённое улыбкой «пожалуйста» гарантировало то, что всё запрашиваемое будет сделано. Питер открывал перед ним двери, пропускал вперёд, провожал, ставил его цели выше своих целей и осторожно занимал главенствующую роль, при том что всё это, по сути, было невесомым прикрытием для противоположного положения вещей, очевидность которого была немного болезненна для его гордости. Он позволял Кристоферу откровенно за собой ухаживать и это «откровенно» осторожно выходило за рамки дружеской опеки и не скрывалось, но было таким благородным и рыцарственным, что никто, даже если бы заметил, не стал бы смотреть косо. Да и как тут посмотришь, когда всему есть объяснение — эта пресловутая потеря, разбившая сердце. Поэтому теперь Кушинга надо оберегать. Не оставлять его одного, всегда находить, о чём говорить, о чём ласково улыбаться и о чём заботливо касаться рукой его спины при малейшей необходимости разойтись. Кристофер тихонько радовался этому наконец обретённому праву когда угодно прикасаться, реять вокруг по-орлиному, рассматривать с близкого расстояния красоту, которая всё ещё покоряла его любым своим проявлением, и, чуть что, чуть есть возможность, обнимать, подолгу заключая в мягкую ширь своих объятий. Нужно было не просто прижать, но одной рукой обхватить тонкую спину, а другую положить на голову в бесконечно утешающем жесте привлекая в себе. Кушинг в таком случае, словно котёнок, которого взяли за шкирку, на несколько секунд замирал, а потом, словно чего-то испугавшись, начинал поспешно обнимать в ответ, руки его приходили в движение и он каждый раз выполнял это как какую-то обязанность. Обязанность для него не тягостную, но всё же требующуюся от него по каким-то им самим придуманным правилам, по которым он хотел видеть себя активной стороной. Конечно он не делал вид, что что-то решает, но хотя бы не был полностью инертным. Это редкое проявление инициативы каждый раз было только умилительным и очаровательным, но приходилось с этим считаться. Его руки осторожно подлезали Кристоферу под одежду и касались кожи на боках и на спине, где терялся в ровной поверхности позвоночник. Пальцы Кушинга казались жёсткими, бестемпературными и практически ничего не чувствующими, скорее всего так и было, хоть на вид они были другими. Он немного сжимал их и порой это было даже больно, поскольку подвергавшаяся этому давлению беззащитная мягкость требовала лишь осторожности. Но это была совсем не та боль, которой хотелось избегнуть. Эта боль была крупицей того, чему хотелось со всей душой отдаться. Кристофер любил и любил до безумия, по крайне мере раньше, и потому в глубине души всегда мечтал быть для него желанным. А возрастающее желание ведёт к насилию. Вот так и получалось, что когда Питер проявлял хоть немного самоуверенной неосторожности — как раз то, чего в нём практически не было, то на Кристофера это действовало как огонь на кучу динамита. Он и так был к воспламеняющимся реакциям постоянно близок, а подобное проявление наивного в своей неправдоподобности доминирования его просто подрывало, тем сильнее потому, что оно было невозможно и недостижимо, да и вообще противоречило разумности. Именно из-за противоречия и весёлого бесстрашия, с которым отдаёшься тому, что никогда не может с тобой произойти, его и встряхивало словно током. До сих пор. В животе разливалась немыслимая тяжесть, которая заполняла всё внутри, как жидкий, густой и горячий клей, ничего не оставляющий пустым и свободным. Вплоть до звона в ушах. Вплоть до боли в напряжённых мышцах. Это было крайне тяжело, поскольку приходилось как-то отстраняться и пытаться всеми мыслимыми силами успокоиться… И лучше было, если это удавалось. Лучше было, если существовала опасность быть застанными другими людьми или что-то ещё. Хоть что-нибудь. Потому что иначе Кушинг с убийственно печальным и совершенно спокойным видом наступал, ловил за руки и целовал ладони и пальцы, которые, хоть он и не говорил об этом, явно признавались им вещью великой красоты. Этим он попросту не давал Кристоферу возможности убежать, после чего опускался на колени и хорошо ещё, если ничего при этом не говорил и опускал лицо. Ведь он мог посмотреть снизу вверх или, опускаясь, тихо сказать что-то вроде «мне это не трудно, милый». Это была настоящая гибель. В такие моменты Кристофер даже забывал, что нужно что-то чувствовать, потому что непостижимость происходящего растворялась в разверзающемся внутри, словно океан, чувстве вины. Не столько перед Кушингом, сколько перед самим собой и перед своей обескураженной любовью, перед своей честностью и перед тем, как он долгие годы, при всей своей нравственной свободе, никогда бы не подумал, что сможет попросить, заставить, вынудить или хотя бы захотеть подобного. Конечно он мог об этом думать. И раньше, когда-то необозримо раньше, он думал и не раз, со мстительностью, злостью и ревностью, но всё же такие мысли были безумно далеки от реальности. Силой одержимости Питер был возведён в ранг неприкосновенности, которую можно только любить, любить словно игрушку из золота, но при этом искренне не ждать ответных действий и нисколько на них не надеяться. Это была основа всего. Ценность Питера была как раз в его непорочности, остающейся безвинной, что с ней ни делай. А теперь он так запросто с ней прощался, что смотреть на это было невыносимо. И ещё невыносимее было считать себя виновником этого падения… Однако Кристофер знал, что он не виноват. Сильнее всего в подобном положении он не хотел быть растлителем и не хотел пользоваться ситуацией. Питер делал всё сам и доводила его до этого всё та же невыносимая потеря, боль которой он в себе культивировал, при этом перенося её на другую свою любовь, ещё живую, но обложенную этими смертельными обязательствами, словно острыми кольями. Из-за всех этих внутренних метаний Кристофер не хотел таких проявлений любви, но не мог же он оттолкнуть или отказаться. Да и тело реагировало предсказуемо, в то время как разум хотел только освобождения. Хотел избежать этого нездорового кошмара, который, несмотря на всю пугающую необъятность и неправильность происходящего, ему нравился и этим и пугал ещё сильнее. Он не мог прикоснуться к голове Питера или хотя бы открыть глаза. В мыслях от происходящего поднималась такая буря, что дышать становилось трудно. Звон в ушах переходил в болезненный стук, который частыми глубокими, будто ножевыми, ударами отдавался во всём теле. Это могло бы быть приятно, если бы иллюзия внутреннего разрушения не была столь явной. Казалось, что вот-вот то ли сердце откажет, то ли что-нибудь ещё не выдержит такой нагрузки и просто сломается… Кристофер знал, что все эти чувства являются результатом его психологических заносов. Знал, что трепетное, сочувствующее и уважительное отношение к Кушингу заставляет реагировать таким тяжёлым и впечатляющим образом, и это всё бьётся лишь в его собственной голове, а не где-то ещё… Но знание это не помогало. Оно делало только хуже, поскольку каждый раз настаивало на том, что неразумно и жестоко отталкивать Кушинга в его искренности из-за каких-то собственных проблем восприятия… Питер отодвигался и отходил, прижимая ко рту платок. И кроме того, легко исправляя всю возможную неловкость ситуации, говорил что-то забавное, милое и уместное, что мигом сводило на нет все только что сводившие с ума мучения. Кристофер в очередной раз просил его больше так не делать, но сам себя за это ненавидел, потому как слышал, как неискренне и лукаво звучит эта просьба. * Ещё в семьдесят третьем году был фильм «Ползающая плоть», в котором им пришлось играть врагов, но врагов не однозначных: связанных во многих сферах, наиграно родных и взаимозависимых людей, давно и много друг о друге знающих, как плохого, так и, наверное, хорошего. Это тоже позволяло говорить на одном доверительном общем языке. Сыграть ненависть и презрение не получалось. Не потому, что для этого не хватало актёрского таланта, а потому что на поверку оказывалось, что, если задуматься, героям фильма не за что друг друга так уж ненавидеть. Просто есть вещи, которые они в жизни друга не одобряют, но, как кажется, стоит устранить эти вещи, и отношения станут как раз такими, какие и завещаны судьбой, то есть бесконечно дружескими и тёплыми. Поэтому вместо ненависти проявлялось с одной стороны сочувственное сожаление о чужой грубости и, с другой, высокомерное сострадание чужой беспомощности. Оттого робкий, немного запуганный взгляд, который Кристофер благодарно получал, был свидетельством скорее доверия, нежели обиды. На Кушинга же смотреть было просто трудно. Всеми, кто её видел, признавалась его утончённая, безбожно аристократичная, угасающая красота и то, что она стала таковой именно с возрастом. Даже Кристофер не мог не признать, что раньше, в молодости, Питер был намного проще, дешевле и безынтереснее, хоть тогда вызывал намного больше одержимости. Сейчас же он окончательно стал предметом изящного искусства, хрупкого и парадоксально недолговечного. Им, таким, хотелось бескорыстно восхищаться даже больше, чем хотелось бы претендовать на материальную сторону его жизни. Кристофер теперь ещё сильнее, чем раньше, каждый раз внутренне содрогался от восторга запретности, когда обращался к Питеру как к человеку близкому, в разговоре с которым легко используешь «я» и самое обыкновенное, божественное в своей земной собственнической простоте «ты», изумительным образом переходящее в «мы», что при произнесении каждый раз связывает воедино. К этому прибавлялась деликатная осторожность всякого разговора из-за чего любое дело приобретало личную окраску и решалось с едва заметными улыбками на губах, даже если предмет разговора совсем не был забавен. Кристофер отдалённо понимал, что это он сам, должно быть, взрослеет, умнеет и становится заново чист, и потому подсознательно стремится к тому, чтобы перевести эти отношения в более нравственно гуманную и честную сферу. Однако возле этого понимания подло вертелось другое объяснение, гораздо более простое и очевидное: разлюбил. А когда перестаёшь любить бесконечно хорошего человека, то в первую очередь переводишь свою страсть в безопасное восхищение. А чувство вины — в потребность всеми силами оградить этого человека от любой боли, особенно той, которую сам ему наносишь своим охлаждением. * Ещё одним их совместным фильмом того года были «Сатанинские обряды Дракулы». Фильм, достаточно далеко шагнувший от изначальной непритязательной истории и на тот момент способный показаться масштабным и настоящим. Уже не забавно-пугающим, а в какой-то момент до боли серьёзным, тяжёлым и мучительным — но и это пока между строк, в перерывах между бессмысленными сценами. Да и сам сюжет, начавшись грандиозно и грозя вселенской мрачностью, под конец свернулся до смешного просто и развалился, сразу после титров не оставляя по себе воспоминания и так и не заставив ни о чём задуматься. Одним из главных мотивов фильма, кроме угрюмого отчаяния (ощущение которого под конец тоже развеялось слишком легко), была неприкрытая, доходящая до безобразия эротика, которая, доведённая до самозабвения, становилась только лишь неудобной. Но на хаммеровской студии сами знали, какие фильмы снимать и как с ними проваливаться. Кристоферу Ли было не впервой сниматься в нескладице. Разврата от него почти не требовалось, кроме одной сцены, в которой он должен был показать себя на максимуме возможностей. Всё что от него требовалось, это положенной девушки коснуться, посмотреть ей в лицо, мигом заработав её полное обожание и преклонение, и укусить, и, да, в этом он был на высоте. Кристофер в этот раз был даже рад перевоплотиться в Дракулу. Плащ с алой подкладкой был как никогда роскошен, а зубы были не нелепыми, но такими, что их c трудом удавалось удержать во рту, а значит говорить приходилось, зубов почти не разжимая… Может быть, его Дракула ещё никогда не воплощал собой такое концентрированное зло, наконец избавленное от человеческой модели поведения и бестолковой одержимости. Его Дракула был хорош безумно, и, несмотря на путанный необязательный сюжет, которому сам Дракула как таковой не был, в общем-то, нужен, он всё равно оставался центральным и главным украшением фильма. Над его образом и внешним видом долго и тщательно работали, но главное оставалось за Кристофером. И он справился. Движения, взгляд и голос, манера говорить и держаться — всё было настолько великолепным, внушающим трепет и точно переданным, что не жаль было затраченного времени и трудов. Хотя как раз их жалеть стоило, потому как платили мало и участие в этих однотипных фильмах ужасов было скорее обязанностью, чем честью. Намного более крупная роль была отведена Кушингу. Его Ван Хельсинг, в отличии от более или менее злого Дракулы, оставался из фильма в фильм практически неизменным. Разве что, всё больше печалился, худел, робел и терял праведные силы и агрессивную доблесть. К семьдесят третьему году Ван Хельсинг был уже не бесстрашным воином, уверенно и бесстрастно сражающимся со злом, а просто усталым убийцей, которому как всегда жаль страданий, которые он причиняет несчастному существу, обречённому на вечную неприкаянную жизнь и на смерть от солнца или палки. В герое Кушинга не осталось к Дракуле ни страха (страха и раньше не было, но теперь в отсутствии страха явно угадывалась скука), ни ненависти — слишком часто они встречались. До смешного часто, даже в фильме это подчеркнули, сказав, что Ван Хельсинг уничтожал Дракулу множество раз, но тот снова и снова восстаёт через пару лет и ничему его жизнь не учит. Он восстаёт, сам уже заранее готовясь, что будет уничтожен, с каждым разом способом всё более и более простым. Эта обречённость быть связанными угадывалась в них обоих. Так что ничего удивительного не было в том, что Дракула не сохранял свою многовековую мудрость и вёл себя как щенок. Для Кристофера перевоплощение в знакомый образ Дракулы несло с собой множество ещё ни капли не остывших воспоминаний и ассоциаций. Самых безумных, которые он уже убрал из своей жизни и решил к ним не возвращаться. Но пока всё это жило, особенно на от природы по-волчьи мощных зубах, хорошо помнящих, как кусать и как из удивительного ощущения настоящей крови на них, из ощущения упруго разрывающейся под ними сладкой кожи, выносить всё что нужно, для того, чтобы стать подлинным вампиром на экране и, невольно, в реальной жизни. Такой воплощённый вампир не умел летать и не обладал никакими особыми силами. Не обладал даже хитростью или коварством, всё что у него было, это способность воздействовать на людей величием своего вида. На всех людей — воздействовать, но только на одного человека распространялась безграничная ненормальная власть, в которой состояла суть одержимости и которая была как наваждением, так и средством с ним бороться. Одним словом, каждый раз становясь Дракулой, Кристофер не мог не держать в голове причины, по которой таким стал. Причина была рядом и прекрасно всё понимала. И в данных условиях готова была сколько угодно жертвовать собой, хотя бы потому, что в раздаче всевозможных жертв остро нуждалась. Питер знал, что для Кристофера Ли значит быть Дракулой и через что он должен каждый раз переступать. Для него каждый взгляд глазами Дракулы это как отдельная маленькая смерть, особенно если смотрит он на Кушинга. Давно свершившаяся зависимость была практически излечена, но выздоровление от неё не гарантировало, что знакомый сценарий, по великой привычке, не повторится. Он и повторялся. Как самая увлекательная игра. В семьдесят третьем Кристофер уже вполне мог взять себя в руки, запретить себе делать глупости и не делать их. Но один (или два, или три) раза позволил. При этом он себя контролировал и совсем не поддавался тем безумствам, которые раньше лишали его разума. Сейчас, в семьдесят третьем, он ни за что не стал бы кусаться и крови бы в рот не взял. И не смог бы найти в себе подавляющей жестокости — следствия и средства всё той же одержимости. Теперь всё было проще и легче, но в последний раз не пойти на поводу у своего охотничьего искушения было нельзя. Или можно, но Питер сам его на это вызвал, а противостоять подобной инициативе было невозможно. Игра была тонкой, потерянной и едва заметной, но всё-таки лучшей. Не нужны были никакие атрибуты в виде специальной одежды, фальшивых зубов, замков или распятий. В безликой ночной темноте, едва разбавляемой слабой лампой, при обещанной и обговоренной заранее встрече Кушинг просто поворачивал лицо и смотрел на него, как смотрел бы Ван Хельсинг на Дракулу, если бы встал на место одной (и единственной) из его жертв. То есть смотрел как в этом самом фильме семьдесят третьего года — с огромным вниманием, ловящим каждое возможное смертоносное движение, и вынужденной покорностью его подавляющей воле. Смотрел с опаской, но при этом с уверенностью, которая «иди и возьми меня» сквозь губительный терновый куст — сквозь растение «не-тронь-меня». Сквозь это непроходимое препятствие, играющее роль готовности как противостоять, так и полностью отдаваться, печалясь, но не сожалея. Разумеется Кристофер стал на ту ночь, и на многие без счёта, Дракулой. Именно таким, каким ему положено было быть в семьдесят третьем году, то есть таким великолепным, драгоценным и величественным, каким могло его сделать только благородно проведённое время: чарующим и колдовским, но не способным себя защитить и не способным не пойти, куда зовут, особенно когда зовут из терновника и когда зовёт неповторимый губитель. Конечно, если он зовёт, нужно смело бросаться на самые острые ветки, которые изрежут руки, изорвут одежду и оплетут голову, после чего Дракула будет истекать кровью так же, как и все люди. А потом Ван Хельсинг, с сожалением взглянув на него, умирающего, сверху вниз, его проткнёт, снова отбирая недолгую жизнь, но отбирая так, что будет ясно — всё ещё повторится не раз. И не понятно, кто кого загипнотизировал и кто будет жертвовать своей кровью. В очередной, в тайне надеясь, что в последний раз увлекаясь этой опасной игрой, Кристофер подошёл к нему, так, как Дракула бы подошёл. То есть неспешно и царственно, обкладывая каждое движение драгоценными камнями, но при этом внутренне дрожа от нетерпения и предчувствия то ли горькой смерти, то ли счастливого избавления, то ли вечной жизни вместе. В комнате веяло холодом от раскрытого окна — единственное, что он заметил. Кристофер ни за что бы его не укусил, хотя бы потому, что кусать было просто не за что. И незачем. Делать Кушинга своей собственностью таким примитивным и возвышенным образом, как раньше, больше не было необходимости. Можно было дать ему возможность снова играть в необязательную самостоятельность. Питер сам порывался вперёд и вверх и на выдохе обнимал, специально подставляясь, так что шею можно было, к ней наклонившись, не укусить, но только поцеловать. Однако стоило расстегнуть несколько верхних пуговиц и отогнуть ворот рубашки, как становилось видно и под мягкими губами легко ощутимо и узнаваемо давно свершившееся: множество мелких шрамов, в беспорядке набросанных один на другой, словно нитки. Кожа из-за них не огрубела, а стала только тоньше и белее. Низ шеи, оба плеча, спина и ключицы несли этот покров одержимости. Кристоферу теперь было за это безумно стыдно, но он не в праве был ни о чём жалеть, поскольку потеря любви лишь усугубляла её преступления. Да, кусал. Как сумасшедший. Держал крепко, не давал кричать и зубами медленно и упорно раздирал кожу и пил кровь, сначала преодолевая тошноту, но потом приноровился и стало нравиться. Кровь конечно никогда не била фонтанами, но иногда её бывало много. Пару раз было даже не остановить, но этого уже не вспомнить. Как не вспомнить и того, с чего этот кошмар начался. Известно только когда закончился — много лет назад. Хотя, не так уж и много. А теперь, в семьдесят третьем, Питер ласково прижимал его голову к себе и был вроде как не против, может даже хотел быть укушенным, но Кристофер конечно не стал бы. Но и искреннего возмущения он в себе вызвать не мог. Это было бы диким лицемерием с его стороны. Поэтому он мог только целовать, как мог бы целовать отказавшийся от крови и вечной жизни Дракула — ласково, но бессильно, осторожно придерживая откинутую назад голову и вообще отрывая от пола. Это было не трудно. Трудно было осознать происходящее и не ужаснуться. Тому, что стоит сменить угол зрения, и всё это безумие покажется нормальным. Это и происходило. Всё катилось по накатанной колее знакомым маршрутом, из-за изученности которого нельзя было не пройти до конца. Кристофер с удивлением, восторгом и лёгким ужасом замечал, что Кушингу нравится происходящее. Хотя бы той своей физической составляющей, которая отражается на положении рта, бровей и общего напряжения тела с его дрожью и стремлением зациклиться на одном постоянном движении, приносящем то отягощающее давящее ощущение, ради которого всё и затевается. Он это чувствовал, что было в некоторой мере логично и предсказуемо, ведь Кристофер делал всё правильно и был теперь безмерно осторожен и с чужой обострённой чувствительностью обращался максимально деликатно. Его движения были медленны и аккуратны, да и принимала его местность для него готовая и только его привыкшая в себя впускать, а потому волей-неволей научившаяся получать от этих ощущений удовольствие. Угол зрения менялся и в происходящем не оставалось ничего плохого. Одно только хорошее, медленное и глубокое, не знающее неловкостей и разногласий, а знающее только заботу, нежность и внимание к каждой едва заметной, поблёскивающей вспышке глаз за ресницами. Кристоферу нравилось происходящее, но он с горечью замечал, что из ощущений исчезло главное — то упоительное самозабвение, в котором он терял себя самого и превращался в сосредоточие одного чувства, к достижению которого он всем своим существованием стремился и, испытывая его, не принадлежал уже ни земле, ни воде. Только горячему воздуху, клубами распирающему изнутри. Этот жар и этот спускающийся откуда-то с высоты стук он слышал и сейчас, но всё же кроме него он замечал и всё остальное. Все эти мелочи в виде рук, волос и покрасневших тонких шрамов, и собственных ощущений, каких-то излишне физических и легко объяснимых. Дело было не «в слишком просто», а только в том, что всё это было. И всё это, земное и обыкновенное, его связывало и контролировало каждое движение. Командовало им, потому как имело власть. Раньше он об этом даже не думал, всё происходило каждый раз само собой, и, хоть Кушинг каждый раз просил этого не делать, всё оставалось у него внутри. Вне зависимости от его просьб, Кристофер хотел, чтобы это было так. А теперь наоборот. И это было странно. А потом нужно было ускользать, покидать и убегать. И возвращаться, чувствуя себя самым ужасным человеком на свете и терзаясь чувством, вины перед миром и перед Питером, которого, при всех испытаниях и трудностях выпавших ему на долю, заставил пройти ещё и через всё это, когда для него это долгие, самые первые, самые лучшие годы, было тяжёлой, не нужной ему обязанностью, от которой он хотел и не мог избавиться… Ещё вина лежала перед самим собой и перед ощущением своей смешной потери. И со всем этим нужно было поскорее уходить и возвращаться, к жене и дочери, и как-то с этим жить.