Color me lavender

В семьдесят втором году было всё ещё очень больно. Было бы лицемерием разыгрывать хорошее настроение, но и разделять чужое всеобъемлющее горе Кристофер не хотел. Это было бы ещё большим лицемерием с его стороны — наиграно тосковать по погибшей, в то время как её исчезновение сделало его единственным. В то время как он этого уже не очень-то хотел. Ему было безусловно очень жаль её смерти, но ещё сильнее было жаль Питера, который страдал по ней так сильно, что при взгляде на его нескрываемое разбитое сердце на лоскуты расползались сердца чужие. Человек не мог бы горевать о ком-то сильнее, чем он, а потому попытаться разделить эту его необъятную тоску было бы попросту неуважением. Ещё хуже было допустить эту ужасную мысль про теперешнее «отсутствие препятствий». Кристофер помнил, что когда-то очень давно, когда он злился, сходил с ума, а потому всё что угодно мог себе простить, подобное иногда приходило в его голову. Приходило невольно, практически нативным путём, которому он никогда не поддавался. Но всё же, если он хотя бы один раз, хотя бы одной отчаянной ночью среди своих мятежных, одержимых неразделённой любовью лет подумал об этом — о том, что если бы Хелен не было, то не было бы всей этой безвыходной удушающей западни, то значит он был виноват. А значит не имел права быть искренним и чистым в своём сострадании. Набирающее вес чувство вины начало в нём сформировываться именно тогда, в семьдесят втором, когда он видел, что Питер больше не умирает от невыносимой боли, но с этой невыносимой болью теперь кое-как живёт. С болью и с уверенностью, словно с решением: что отныне он просто тратит дни и ждёт естественной смерти, поскольку время для самоубийства было упущено. Ничто не сравнится с ушедшей. То есть ничто из оставшегося не стоит такого внимания, как она стоила. Теперь это будет непреложной истиной. Кристофер должен был это понимать и понимал. И знал, что не должен быть подобным положением вещей недоволен, и действительно не был. То ли это было его принятие неизбежного, то ли безразличие. Только сложив два этих понятия воедино, можно воспринимать собственную вторичность не как оскорбление, а как действительность. Которая не сделает больно ни гордости, ни любви, ни ожиданиям. Гордость рождается заново и стремится только к свободе, любовь исчезает, а ожиданий просто не остаётся. Всё заканчивается тишиной. Всем было известно, Питер и его жена, как это и говорится про нашедших друг друга людей, составляли две половины одного целого и никого лишнего им не было нужно. Пытаться разрушить эту идиллию или хотя бы вклиниться в неё было само по себе преступлением, варварским, бессмысленным и бесполезным. Но зато в этом Кристофер мог найти себе малое оправдание: как бы он ни упорствовал и какие фортеля ни выкидывал, он не мог сделать ничего, что испортило бы этот идеальный брак, больше значащий не в официальном и не в физическом смысле, а в духовном. Пустоту, которую Хелен после себя оставила, нельзя было ничем заполнить. Это освобождало Кушинга от борьбы за теоретическое дальнейшее счастливое будущее, а значит и Кристофера тоже в некотором роде освобождало от прежнего упорства. Он знал, что от него не ждут никаких активных действий и попыток спасения, которые, даже если он попробует их предпринять, не увенчаются не то что успехом, но даже на миллиметр дело не сдвинут. Тут действительно ничем нельзя было помочь, кроме первого банального физического оттолкновения от края. Дальше Питер всё будет делать и решать сам и при этом находиться будет в тех самых, возвышенных, чистых и прекрасных небесных сферах своей души, неподвластной греху, злу или ревности, куда Кристоферу при всём желании не забраться. Ему останется только крутиться на земле, словно псу у ног, иногда затаённо и ревниво поглядывая вверх, где происходят настоящие чувства — тоска по любимой — ему неизвестная и для его очевидной преступной испорченности недоступная. Он, со своим уязвлённым самолюбием и природным стремлением уйти оттуда, где тебе нет места, будет опускаться только ниже в житейские бездны. Иными словами, «ему не понять». А значит сам он стоит слишком мало. Самопрезрение и стыд не были ему свойственны, но именно это он вынужден был испытывать, когда становился свидетелем того, насколько Питер лучше него, хотя бы в этой особой верности. Самопрезрения Кристоферу не хотелось, подобного он просто не заслуживал, а потому он стремился поскорее убежать. От собственной совести, то и дело превращающейся в униженную гордость, и от собственной разочарованности в том, что вся его великая любовь, как оказалось, тоже стоила до смешного мало по сравнению с любовью этой женщины. Даже теперь, после того как её не стало, Кристофер вынужден был чувствовать к ней нелепую раздосадованную ревность. Кристоферу Хелен никогда не нравилась. Глупо было бы это отрицать. Ему не нравилось, что Питер её любит, — явное и самое главное, настолько основополагающее, что это ведущее недовольство не требовало довесков в виде придирок и нападок, незаслуженных или же справедливых. Поэтому во всём остальном, кроме самого её существования, Кристофер, налегая на свою порядочность и в глубине души надеясь этим что-то искупить, нарочно искал и находил в Хелен одни только плюсы. Не имея на то оснований, он считал её талантливейшей актрисой и прекрасным во всех отношениях человеком, никаких интриг за её спиной не плёл, а наоборот, если только мог, старался сделать её честное имя ещё более безупречным. Он считал её доброй, щедрой, открытой, умной, светлой и совершенно не эгоистичной — всё то, что Питер о ней говорил и думал. Верить в её исключительно хорошие качества было полезно, поскольку в таком случае ревность и гордость Кристофера имели оправдания: то есть, Питер любил жену не потому, что жизнь несправедлива и не потому, что Кристофер сделал недостаточно, чтобы показать, что он лучше неё, а потому что она и правда лучше. Так уж сложились звёзды. Кристофер считал её замечательной, а потому не мог не уважать её и не испытывать чувства вины ещё и перед ней. За все годы он ни разу не сказал ей плохого слова, ни разу не посмотрел на неё без галантной почтительности и ни разу не сделал ничего, что унизило бы её достоинство, но при этом он всегда знал, что ненавидит её, как и она его, но той завистливой ненавистью, которая не требует выхода и проявляется только скрежещущей болью в сердце. Эта ненависть была, скорее, высокомерным взаимным признанием чужого чувства, у Кристофера более сильного, но у Хелен более законного. На протяжении нескольких самых трудных лет им обоим было ясно, что избавиться друг от друга не получится, а потому приходилось идти на какие-то немыслимые компромиссы и доходящую до смешного делёжку, в которой Хелен всегда уступала, но при этом всегда оставалась победительницей. Делить Питера можно было только с ней, поскольку сам Кушинг, при малейшей возможности какого бы то ни было выбора, всегда вставал на её сторону. А значит в некоторых случаях, как бы ни было это странно, сперва нужно было добиться её вынужденного согласия, а уж потом — его… И вот теперь её не было. Не было уже год и более и Питер, поскольку ангельского в нём значительно прибавилось, теперь не мог не замечать, какая жертва ему бескорыстно приносится. Не бог весть какая, да и не жертва вовсе, но всё же неизмеримая и искренняя. Кристофер откладывал большинство своих дел и вообще распоряжался ими так, чтобы не оставлять Питера одного больше, чем на неделю. Эти недели тоже были необходимы, поскольку Кушингу нужно было быть одному. Но не слишком долго. Кристофер каждый день ему звонил, хоть говорить так часто было не о чем и приходилось придумывать небылицы, смешными голосами пересказывать мультфильмы и вообще самому с собой дурачиться, якобы беззаботно, но при этом всеми силами и осторожностью стараясь не покоробить горечь потери излишним весельем, переходящим границы участия. Порой Кристофер чувствовал себя жалким и это злило. Но всё равно. Кристофер знал, что его голос, его непритязательная ласковая приветливость и само ощущение его присутствия Кушингу помогают, даже если он молчит в ответ. Даже если его молчание оказывается результатом того, что он оставил трубку лежать возле телефона, а сам при этом свернулся на полу, закрыв глаза и сжавшись. Кристофер не обижался. Он говорил пустоте «до завтра» и порывал связь, а сам думал о том, что снова должен, и поскорее, приехать. Как бы ни было сильно и всеобъемлюще страдание, всё равно нужен кто-то, кто будет из него вытаскивать, даже если вытащить не представляется реальным. Отказаться от попыток это всё равно что отказаться лечить тяжело больного — не по-человечески. Кроме того, Питер никому другому о себе позаботиться просто не дал бы. При всей своей доброте и милой уязвимости, после смерти Хелен он избавился от всех, кто только мог посягнуть на его священное одиночество. Впрочем, таких было не так уж много. Кристофер приезжал к нему домой и снова и снова, изображая бодрость и продолжение жизни, брался за дело. За самые очевидные из них: за раздёргивание штор (хоть у Питера болели глаза), за приготовление еды (хоть Питер не ел), за наведение порядка (и не замечал), за сообщение новостей и болтовню, которой можно было кое-как разбавить ветхую пустоту (Питер не отвечал). Но только поначалу. Потом он волей-неволей начинал шевелиться. Хотя бы потому, что не хотел обидеть игнорированием. Или же потому, что разумом понимал, что раз уж решил жить, то надо дать себя к этому подтащить. Кристофер любил его в эти печальные дни. Любил по-настоящему и потому чистосердечно хотел помочь и сам тоже страдал от его горя. Сострадание легко затопило ту любовь, которую, как когда-то казалось, океаны не затопят. То есть Кристофер, хоть всё ещё этого хотел, не рассчитывал на близость, а уж тем более на взаимность, и готов был обнимать исключительно как друг и доктор. То есть валиться на чужую кровать, прижимать к себе, леча, словно кошка, вибрацией своих лёгких и своей мягкостью, и так лежать часами, днями, столько, сколько потребуется, иногда напоминая о своём присутствии и сторожевом бодрствовании движением рук, перемещающихся с одной части тела на другую. В этом тоже была своя любовь — в долгой-долгой темноте, жаром собственного, засунутого под одеяло тела доведённой до духоты, и в каком-нибудь мерном звуке. В тиканье часов на запястье или в шуршащем хлопанье ресниц, которые хлопают так же, как хлопают разорванные на отдельные упругие иголки высушенные плавники маленьких речных рыбёшек — с детства приходила такая ассоциация. Дыхание перемешивалось и особенно во сне нельзя было расплести ни рук, ни ног. Всё-таки был один способ заставить Питера немного ожить. Способ простой и нечестный, Кристофер старался прибегать к нему пореже, только бы не оскорбить царствующий траур. Способ этот был действенным и, собственно, единственным, но перейти к нему было трудно. Нужно было заставить Питера сделать первое действие, а для этого необходимо было быть очень внимательным, поскольку произойти это могло только случайно. Лишь в ответ на какое-то его движение Кристофер мог, погибая под грузом неуверенности нужно ли это, уместно ли, не страшно и не плохо, двинуться вперёд и позволить своим объятьям за какую-то секунду из защищающих стать согревающими. А дальше от искорки разгорался огонь и ничего уже не было важно, кроме продолжения того, что здесь и сейчас, среди безраздельной тоски, обносит кругом, внутри которого ревёт глубокий гул и разносит тяга. Питер при этом никак не отвечал и мог и вовсе попросить оставить в покое, однако ни разу так не сделал. Но зато не раз на этапе избавления от одежды он начинал тихо плакать и прикладывать руку к лицу. Кристофер в ответ на это конечно пугался и испытывал острое желание убежать как можно дальше, однако именно в такие моменты Питер цеплялся за него и не давал остановиться. Ничего не поделаешь, Питер был очень красив, его изящная стройность и содержащаяся в каждой детали внешности беззащитная доброта, доведённая до нежного физического качества и, кроме того, так глубоко и жестоко раненная, заставляли Кристофера содрогаться по-настоящему. Что-то внутри, как струны, дрожало и от этого хотелось то ли кашлять, то ли выть, то ли разорваться. Особенно красив он был, когда вот так доверчиво, угасающе-ласково и совершенно несчастно смотрел над собой вверх, приоткрывал рот в беззвучном вздохе и распадался на части. Когда его светлые глаза, чей голубой цвет множился водной нежностью, сияли и плавились, стекали по впалым щекам и в конце концов терялись где-нибудь в намокающей подушке. Он переворачивался сам и чужих рук при этом не отпускал. Его безбожно тонкая спина казалась вещью великой красоты и хрупкости. Прерывистая и острая линия позвоночника, распространяющиеся от него, словно разбросанные лапки многоножки, рёбра, лопатки, так много знающие об обещанных, но не водружённых на подготовленное для них место, крыльях, и бережно накрывающая, как полупрозрачная скатерть, кожа, кое-где усыпанная веточками шрамов, — всё это Кристофер любил как сумасшедший и очень ценил, но никак не мог осознать, что принадлежит это теперь только ему. Слишком много и слишком поздно. Кристофер старался быть осторожен, но знал, что Питеру нужно обратное. Ему нужно за ощущениями, или хотя бы за примитивной болью, хоть немного отвлечься от той боли, в которой постоянно пребывает. Как ни странно, это срабатывало. Пусть не полностью, пусть это была лишь иллюзия, но при её мучительной длительности ощущения всё-таки захватывали его, как опьянение, к которому он никогда не прибегал. Его сбивающееся дыхание свидетельствовало о наличествующей внутри жизни. А больше, пожалуй, ничего. Кроме работы. Ей он искренне пытался отдать всё своё время, требующее растраты.