Color me lavender

Теперь Кристоферу даже нравилось жить полной жизнью, на которую пришлось набросить иллюзию нежеланной свободы. Ему нравилось чистосердечно уделять время семье, считать себя хорошим человеком, много работать и ездить, участвовать в проектах разных стран, говорить то на французском, то на немецком, то на своём, совершенно особенном, петь в пустых операх и позволять придирчивым камерам легко поймать самую суть прекрасного, прекрасного человека, на которого они бывали направлены. Кристофера наконец начали ценить, как существо совершенно взрослое, сформировавшееся и бесконечно много стоящее. Ему нравилось находиться в центре внимания и он учился непринужденно этот самый центр внимания занимать, куда бы ни попал. Чаще всего для этого нужно было вновь и вновь перевоплощаться в Дракулу, которого все в его исполнении обожали и хотели именно такого — роскошного, ускользающего, благородного несмотря на свою животную одержимость и неизменного несмотря на очаровательно-распущенные человеческие манеры вне съёмок. Было немного неловко и чуточку больно возвращаться к этому образу, особенно потому, что каждый раз это напоминало о том, о чём Кристофер старался не думать. Получалось ли у него это, он и сам не знал. С одной стороны, как он разумно и предполагал когда-то, долгая разлука сглаживала тревогу и, не видя и не слыша ничего о Кушинге, он постепенно успокаивался, и чем дольше занимал все свои мысли делами, чем дольше не думал о нём, тем проще становилось это делать. Но, с другой стороны, ещё слишком рано было делать вид, что всё кончено. Может, так уже и было, но пока Кристофер был достаточно болен, чтобы отрицать выздоровление и отталкивать его. Здесь, как и многими годами ранее, но теперь уже в противоположном и куда менее болезненном направлении, образовывалось запутанное противоречие, которое раздваивало душу желанным и обманчивым образом. Необходимость увидеть предмет своей любви Кристофер порицал и ненавидел, как вредную и унизительную зависимость, но вместе с тем невольно благословлял её и берёг, потому что только одна эта зависимость, будучи удовлетворённой, могла сделать его счастливым. Так всегда бывает с трагически влюблёнными: чем сильней они страдают после последнего свидания, тем нетерпеливее ждут ближайшего случая подогреть свою страсть новой, мучительно недостаточной встречей. Делается это невольно, поскольку время имеет целительное и разрушающее свойство любую привязанность иссушать, хотя бы чисто физическим нагромождением происходящих событий и перемен, которые изменяют человека и тем самым делают заново свободным. А когда ты сердечно привязан, свобода кажется тебе не высшей радостью, а тоскливой неприкаянностью, той самой, в которой ты пребывал до любви и рано или поздно окажешься после. Окажешься в любом случае и даже если это будет для душевного равновесия благотворно, всё равно это будет сродни лежанию на дне в глубоком первородном спокойном иле, будет началом и концом, всё равно что смертью, а любовь, как и страдающий ею человек, стремится к продолжению своей жизни и к самосохранению, и потому толкает больного за новой порцией впечатлений, которые продлят его кажущуюся раем агонию. Всякая боль разлуки основана на тайном предвидении неизбежного окончательного забвения, которое придёт однажды и уже не вызовет печали, потому как станет всё равно. А значит это завершение необходимо отболеть заранее, покуда ещё болит адски. Это Кристофер и делал. Он знал, что с Питером ещё встретится и не раз, а много-много-много — был в этом уверен, как в том, что ни за что и никогда его не оставит, но вместе с тем он знал, после этих нескольких месяцев, ощущаемых как годы — того времени, в котором Кристофер вынужден был сдерживать данное обещание не приближаться, не мешать, не лезть и дать Питеру «нормально» проститься с медленно и мучительно умирающей супругой, — уже ничего не будет как прежде. Без всяких там «ни за что и никогда». Всё закончится тишиной, к которой приведёт медленное и совсем не мучительное охлаждение. «Всё равно» и закопанное в ил спокойствие глубокого речного сна похоронят под собой любовь, которой, как будет казаться, никогда и не было. Никому не будет грустно, всё пройдёт. И тут стоит задаться только одним вопросом: пройдёт по причине того, что Кристофер не смог бы любить его «всегда» и в глубине души эгоистично не хотел этого, или же по причине этих самых месяцев вынужденной разлуки, чтобы пережить которые необходимо было разлюбить, что и произошло в итоге? Конечно же всё вместе. Переплетённое и утяжелённое не десятками, не сотнями, а целыми звёздными скоплениями причин. Одна из них, кстати, состояла как раз в том, что в течение этой «решающей», как он сам её про себя называл, разлуки, Кристофер не очень-то и страдал. Он, скорее, сам говорил себе, что страдать должен, но страданий не заслуживает, а потому любой возможный час, который мог бы посвятить грусти и метаниям, он посвящал людям и работе, создавая для себя же видимость, что это и есть его жизнь, счастливая и обыкновенная, которая продолжается не смотря на то, что самое главное из неё изъяли. Слишком долго длящийся обман становится правдой, хотя бы в историческом смысле, а потому и этот подлог, в который Кристофер поначалу совершенно не верил, занял место реальности, от которой в конце пришлось так же отказываться, как до этого отнекивался от ощущения горькой разлуки. Кристофер не знал, насколько это действительно составляет основу его теперешнего состояния — то, что он не живёт, а просто тратит время, ожидая, позволения вернуться туда, где должен и хочет быть. Ожидание это, поначалу тягостное, так затянулось, что все образы, которыми Кристофер, как мог, заполнял это время, действительно стали судьбой, которую с каждым днём всё с большими сомнениями он обменял бы на прежнюю, дорогую и оставленную. Но вот теперь, в холодном и дождливом январе семьдесят первого, окольными путями, через многочисленных знакомых Кристофер узнал, что это случилось. Хелен (всеми силами гнать от себя отвратительное, снова и снова лезущее в голову слово «наконец») умерла. Он нарочно заранее оградил себя от возможности узнать об этом сразу, поскольку если бы такая возможность была, то это было слишком ужасно, мерзко и вообще немыслимо, потому как было бы похоже на то, что он дожидается её смерти и освобождения её места. По сути это было правдой, но принять такое положение вещей было бы намного хуже, ниже и подлее, чем принять самообман, который Кристофер для себя избрал: всеми силами показывать, что его это не касается. Это выглядело ужасной бессердечностью и бездушностью — то, что он не звонил, уж тем более не навещал и вообще никак не интересовался здоровьем умирающей и тем, как Питер с этим справляется, но всё же подобная чёрствость, хоть и была фальшивой, была приемлемее, чем сочувствие, за которым крылось бы подлейшее ожидание. Даже если не было никакого ожидания, Кристофер возненавидел бы себя, если бы хоть раз проявил что-то на него похожее. Поэтому он просто жил, не греша, работая и ничего не зная о том, что волновало его сильнее всего. Впрочем, на поверку волновало не так уж сильно. Он узнал об уже пару недель как произошедшей смерти Хелен, после чего спокойно закончил работу над очередным фильмом и неспешно избавился от всех возможных дел, причём делал это с таким отрешённым безразличием, словно сам собирался умирать. Эта убивающая его изнутри неторопливость тоже была данью честности. Если бы он сразу, как узнал, ринулся бы к Кушингу, это было ещё одним отвратительным неуважением к памяти покойной, хотя Кристофер и сам уже понимал, что в своей мнимой порядочности переусердствовал и спутался. Или же его заставляла мешкать свобода, которую он вынужден был обрести и теперь не хотел потерять, хоть и не потерял бы. Однако и эта опаска быть снова связанным была сущим лицемерием. Он звонил Питеру несколько раз, но поговорить не удалось. Даже если Кушинг брал трубку, то сразу клал её обратно. Казалось, проведённые порознь несколько месяцев раскидали их по разным концам земли. Ну и что. Кристофер приехал к нему в феврале. Как сам со стыдом вспомнил, накануне дня рождения Хелен. Но времени и так было потрачено достаточно. И время для самоубийства было упущено. Кристофер и это, мысленно содрогаясь, понимал и принимал. Он знал, что Питер, скорее всего, попытается убить себя, и не собирался в этом ему мешать. Его честность доходила тут до абсурда, но он, окончательно запутавшись, порой сам ужасаясь и смеясь над ходом своих мыслей, думал, что если Питер захочет сразу уйти вслед за Хелен — это его право. Кто-нибудь, кто будет рядом, может и должен попытаться его остановить. Но Кристофер его останавливать права не имеет. Потому что для чего ему, чтобы Питер жил? Можно говорить о гуманности, справедливости, сострадании и чистой любви, но ведь на самом-то деле он хочет, чтобы Питер жил потому, что хочет обладать им безраздельно. Хочет его для себя и для своей любви, отнюдь не чистой, а низменной и собственнической, скомпрометировавшей себя уже тысячу раз и ни в какое сравнение не идущей с любовью Питера к Хелен. Слишком сложно и слишком просто. Кристофер старался не думать, что Кушинг может себя убить, однако если бы это произошло, он готов был это принять как высшую справедливость. Принял бы и жил бы дальше, благо уже научился. Научился, но этот способ жить работал только в том случае, если где-то в тумане неизвестного будущего ему обещаны были многочисленные скорые и радостные встречи. Их он ждал и на них не надеялся, чистосердечно готовя себя к тому, что их может и не быть. Питер был жив. Находился в самом плачевном состоянии из возможных, но всё же. Он тихо умирал от тоски в том милом северном прибрежном домике, в котором они с Хелен жили последние годы, в котором Хелен долго болела и в котором умерла. Дом был без остатка заполнен её вещами и Кушинг, превратившийся в одну сплошную, не спящую, но и не бодрствующую боль, лежал на её кровати, спрятав лицо в её свитере. Подняться сам он, казалось, просто не смог бы. Всё, что он мог, это хрипло просить всех, кто к нему приходил, чтоб ушли. Приходили, видимо, многие, но приходили всё реже. Дверь была бог знает сколько дней не заперта. Кристофер первым делом обошёл застывший в скорбной тишине дом и постарался открыть все окна. Затем навёл поверхностный порядок, заключающийся в том, чтобы в доме не ощущалось присутствия посторонних, которые пришли, взяли что-то в руки, поставили не на положенное место и, натоптав, сбив коврики и оставив в раковине чашки, ушли. Кристофер не позволял себе знать, с чего начать спасение. Он мог бы составить план, но подобное составление тоже казалось ему меркантильным оскорблением величине потери. Поэтому он действовал по наитию. Ближе к вечеру он поднялся в комнату Питера, взял его на руки, вернее, сгрёб, словно бесформенный ворох, и вынес на улицу, где спускались с серого зимнего неба сумерки и натужно шумело чернеющее море. На улице было холодно и в воздухе сверкали ледяные росчерки. Сесть было некуда, всё было мокрым и промозглым, особенно режущий кожу влажными лезвиями ветер. Сесть было некуда, но Кристоферу и не нужно было, поскольку он чувствовал себя безмерно всесильным и мог проходить вдоль линии прибоя всю ночь, а Питер в руках ощущался как охапка еловых веток — не тяжелее. У него не было сил спорить, поэтому когда его вынесли на улицу, он ничего не сказал. Только когда заметил, кто вынес, выстрадано улыбнулся одними губами и снова закрыл глаза. Так и началось затяжное вызволение. Кристофер остался. Если приезжал кто-то из посторонних, он уверял их, что знает, что делает, и выпроваживал. В остальном же он занимался наведением порядка в доме и ежедневной борьбой со своей тоскливейшей скукой и с собственными совестью и деликатностью, которые не давали ему какую бы то ни было вещь, раньше принадлежавшую Хелен, убрать подальше, даже если эта вещь мешала. Но всё же перемены начались. Поначалу Питер, как раньше, целыми днями лежал на кровати, на которой умерла его жена, но постепенно Кристофер вытаскивал его из этой опустошённости. Однако и навязывать своё общество опасался, а потому увеличивал явность своего присутствия аккуратно, по часу в день. Сначала он входил в комнату Питера и выносил его оттуда только вечером, потом утром и вечером, потом это нахождение вне главной комнаты стало затягиваться… В принципе Кушинг, хоть и был слаб и истощён до предела, мог ходить сам, но сам идти он просто не нашёл бы причины, поэтому его приходилось носить. Это Кристоферу нравилось, однако всё, что ему в подобной обстановке нравилось, было для него причиной для самопрезрения. Но нравилось и носил. На улицу на прогулки и по дому из одной комнаты в другую, даже если сделать нужно было всего один шаг. Поначалу Кристофер говорил немного — не хотел вот так сразу всё захватывать, но постепенно к этому приближался. Питер ни разу не попросил его замолчать, а потому он говорил, стараясь, чтобы голос звучал ровнее и лучше. Говорил всё, что в голову придёт, лишь бы избавить дом от гнетущей смертной тишины, которую, разумеется, нельзя было разбавить ни музыкой, ни громкими звуками. Только голосом, сообщающим какие-то простые общеизвестные истины. Питер ни на разговоры, ни на обращённые к себе действия никак не отвечал. Разве что, изредка — кивком головы, усталым «спасибо» или израненной ухмылкой уголком губ. Однако когда он оставался один, он начинал шевелиться. Ходить, перебирать вещи, плакать и заботиться о себе — с каждым днём всё больше. Кристофер слышал его возню и был очень ей рад, старался во всём помочь, но стоило оказаться рядом, Питер снова будто отключался. Позволял себя носить, позволял к себе прикасаться, но сам при этом молчал и выглядел совершенно отрешённым. Даже таким он был очень красивым. Даже проклиная себя самыми недостойными словами, Кристофер не мог этого не видеть и не чувствовать к нему того, что всегда чувствовал — любви, в первую очередь замешанной на желании, а уж потом на всём остальном. Это было неизбежно, но Кристофер старательно откладывал это на крайний случай, всю свою нежность стараясь перевести в безгрешную заботу. Самым главным было как-то заставить Питера снова начать есть. Это оказалось невыполнимой задачей. Уговоры тут не помогли бы, как и пихание ложки в рот. Всё-таки Кушинг был не беспомощным, а нарочно отказывающимся. Может, он и не рассчитывал на смерть от голода, но есть, видимо, просто не видел надобности. В таком случае необходимо было прибегнуть к медицинскому вмешательству — к капельницам или чему-нибудь подобному, но Кристофер понимал, что это глупо и не нужно. Питер не заслуживает подобного обращения. Он понимает, что делает, и сам отвечает за свои действия, а его психологическая невозможность принимать пищу это последствие разбитого сердца. Кристофер знал, что должен сделать. Вернее, что может сделать. В конце концов, когда Питер, сам поднявшись со стула, потерял сознание, Кристофер понял, что дальше оберегать свою совесть, гордость, порядочность, или что там у него противится подобному оскорблению памяти покойной, нельзя. Нужно переступить через свой пугливый эгоизм и взять на себя то, о чём когда-то мечтать не мог — то есть полную кровную ответственность за чужую жизнь. И нечего успокаивать себя тем, что это не навсегда. Или тем, что это только помощь. Необходимо признать, что это собственное желание — присвоить себе это восхитительное существование, подчинить своей воле и только так спасти. Кристофер как всегда поднял его на руки и понёс в своё логово — в гостиную, где, стараясь не обживаться, всё это время ютился на разложенном диване или на полу. Он положил Питера, уже пришедшего в сознание и выглядящего растерянным, на диван, после чего вздохнул и решил, что хватит оттягивать неизбежное. Кристофер сказал: «я буду рядом». Сказал в истончившиеся, бесцветные и плотно сжатые губы. Сказал и повторил, и повторял ещё долго, пока, кое-как устроившись рядом, делал то, чего то ли хотел, то ли уже нет, но всё равно оказывался заворожённым множеством прикосновений, которые с кончиков пальцев ронял на исхудавшее лицо, на плавные линии костей, на подрагивающие веки, на волосы и шею. Питер не отвечал и глаз не открывал, но его тело, даже доведённое до крайнего изнеможения, реагировало — он медленно расслаблялся, словно бы оттаивал, и только так становилось понятно, как же он был постоянно напряжён до этого. Через полчаса он стал дышать ровнее и вроде бы уснул спокойно. Вроде бы перестал дрожать от холода, дрожать настолько мелко, что эту никогда его не отпускающую дрожь было не уловить невооружённым глазом. Кристофер прикасался к нему и согревал его лицо своим дыханием, несущим неразборчивые слова, до тех пор, пока не заметил, что горло Питера под тонкой кожей немного двинулось, как если бы он сглотнул. Это нельзя было сделать усилиями, только бесконечно ласковыми, но упорными и неотступными прикосновениями — открыть Питеру рот, чтобы можно было засунуть туда пальцы и начать двигать ими внутри. Из-за длительности это стало привычным. Дальше наготове был маленький складной нож, которым Кристофер быстро и глубоко порезал один из своих пальцев на сгибе, и вернул его туда же, где он был до этого. То есть туда, где, по дурацкому сомнительному плану, кровь смешается со слюной и, независимо от воли принимающего, попадёт внутрь организма и при условии голодания, длящегося которую неделю, даже такая мизерная, пусть даже чисто символическая доза белка поможет. И она помогала раз за разом. Питер, даже когда разгадал уловку, не стал противиться. Глупо было бы предположить, что эти крохи могли хоть чуть-чуть восстановить его силы, однако он и правда будто бы ожил. Наивно было бы оправдывать это природной основой, вопреки всему стремящейся выжить, скорее это тоже был психологический фактор. Питер ведь знал, что эта кровь означает. Знал, сколько крови в ходе безумных игр было выпито и что теперь это тоже игра, настолько простая и высокая, что не поддаться трудно. Отдавать кровь значит насильно делиться собственной жизнью и приносить себя в жертву, а принимать кровь значит признавать себя зависимым и давать себя спасти. Если кровь что-то и изменила, так это заставила Питера открыть глаза, всё такие же голубые, прекрасные и чистые, но от крови, словно от яда, теряющие осмысленность. Он безразлично, как-то лениво и опьянённо-сыто смотрел в глаза напротив всё то время, что Кристофер не отводил свою тонко порезанную на ребре ладони руку от его рта. Слова здесь были не нужны, только тяжёлые, гладящие и давящие прикосновения, которыми необходимо было дополнять это кровное соединение, которое казалось то чем-то мерзким и тошнотворным в своей животной сущности, то самым искренним и полным любви, пусть и диким в своём характере. В один прекрасный день (день был действительно прекрасный, солнечный и морозный), когда Кристофер ел завтрак, как всегда приготовленный на двоих, Кушинг без всяких слов и объяснений, сел напротив и принялся за еду. Съел, правда, совсем немного и сразу после, зажимая рот рукой, поспешил в ванную, но начало было положено. Для Кристофера этот день стал одним из самых счастливых. Потому что позже, в этот же день, Питер сам, с трудом справившись с натягиванием на худые плечи куртки, впервые вышел на улицу. Кристофер за ним не пошёл, а только поглядывал из окна на то, как Кушинг, пошатываясь, бродил у линии воды, то присаживался на песок, то снова поднимался, размахивал руками и закидывал голову. Он то ли кричал, то ли смеялся, то ли пел «с днём рождения», то ли говорил с морем. Ветер в любой момент мог сбить его с ног. Потом Питер, весь мокрый, продутый и холодный, вернулся в дом, подошёл и обнял. И они стояли так очень долго. Кристофер в который раз поражался тому, какой же Кушинг маленький, хоть маленьким ни по росту, ни по комплекции не является. Он же всё-таки мужчина. Но сравнивать его хотелось только с цветами, наверное, розами, и хрустальными от инея ветками ольшаника. Кристофер боялся признать, что всё налаживается, но всё налаживалось. Питер медленно восстанавливался и сам всё время стремился находиться рядом. Теперь можно было говорить обыденные вещи голосами из мультиков, смотреть телевизор, читать или заниматься какими-нибудь незначительными делами — всё через тысячи случайных и неслучайных прикосновений, в прерывании которых не было необходимости. Можно было случайно столкнуться руками и так и остаться на часы. Кристофер конечно чувствовал, что ему скучно, но любое возможное раздражение он гнал от себя как можно дальше и во всём, что делал, старался быть максимально предупредительным и мягким. Это не могло не сработать и Питер стал заражаться его попустительствующей добротой, хоть и раньше гнева в нём не нашлось бы. По мере своего восстановления он испытывал всё большую благодарность, которую по наивной честности и всё той же доходящей до предела скуке готов был отдать. Кристофер в такие моменты боялся, что хотя бы в тайной глубине души может поймать себя на недостойном унизительном торжестве. На том, что теперь всё так, как ему когда-то хотелось: Питер принадлежит только ему, только от него зависит и теперь уже никогда не прогонит. Конечно всё это и пресловутое «нет преград» было лишь зыбкой иллюзией, которую Питер из благодарности поддерживал, но при желании этому можно было поверить и получить якобы заслуженную награду за все прошедшие мучительные годы ожидания. Но Кристофер действительно не ощущал зловещей радости по этому поводу и действительно не хотел, чтобы так было. Поэтому специально произносил своё искреннее, но медленно тающее в воздухе «я буду рядом», способное при ином произнесении стать новой мировой основой, всё реже и тише. А потом и вовсе перестал, лишь бы только не чувствовать себя лишённым гордости победителем, которому всё, за что он боролся, вынуждено досталось и осталось. Но всё же досталось, и хоть теперь от этого тянуло поскорее отказаться, уходить было некуда, только в пустоту неприкаянности и на речное илистое дно. Да и потом этот знаменательный уход означал бы, что всё закончено: Питер спасён и больше никто никому ничего не должен. Казалось, стоит выйти за дверь и всё обратится именно таким раскладом. Но пока ещё можно было играть в любовь, за которой крылись только благодарность и сострадание, которые, впрочем, легко растворялись в первоисточнике, стоило только пойти у них на поводу. Вновь отталкивая от себя ужасную мысль, что именно ради этого всё и затевалось, Кристофер занимался тем, без чего нельзя было обойтись, чего хотел и не хотел, то есть любил до самозабвения, точно так же как раньше, физически, привычно и знакомо, но куда менее грубо и отчаянно. Но не менее сильно и удушающе ласково, теперь уже без постоянного тревожного ожидания, что его снова отвергнут. Теперь уже никогда. Питер оставался с ним и до, и после, и даже в свою скорбную постель не уходил, а оставался на ночь спать на горбистом диване, на котором Кристоферу и одному было тесно. Приходилось ему сползать на пол, но при этом удерживаемой в руке чужой ладони не отпускать. И так спать и не спать, покуда всё не успокоится и не станет слишком скучно. Скука вновь толкала к единственному развлечению и к единственному ещё действующему жизненному направлению, имеющему смысл, то есть к новой нежности, не взаимной, но хотя бы больше не отрицаемой. Когда-то раньше Кристофер думал, что если однажды ему удастся пробыть с любимым достаточно долго, то есть настолько долго, чтобы всё успелось, всё было пройдено помногу раз и всё было изучено, то тогда он получит достаточно, чтобы больше ничего не хотеть. Одержимость самоуверенно говорила ему, что этого «достаточно» он никогда не достигнет, потому что всегда будет мало. Но теперь одержимость, воплотившись в реальности, медленно растворилась воздухе, так же как дыхание растворяется в шуме моря.