Color me lavender

На следующий день я увидел его в театре. Не во время спектакля, в котором у меня была маленькая роль в массовке, а после, когда я как всегда участвовал в разборке декораций. В суховатом бардовом полумраке опустевшего зала он стоял у первого ряда и смотрел на меня, весь такой чёрный, шероховатый и маленький, но в то же время поблёскивающий от природного лоснящегося шёлка и неуправляемо огромный, как это и бывает у подростков, разросшихся в длину, но не вглубь и ещё не научившихся ловко управляться со своими длинющими руками и ногами. Вообще гармоничное лукавое изящество, присущее некоторой тёмной итальянской крови, удивительным образом сочеталось в нём с откровенной нескладностью, в результате чего он получался не привлекательным и не отталкивающим, а каким-то странным. Свет немногочисленных оставшихся зажжёнными ламп над сценой падал так, что приветливая ночь его глаз сияла мелким звёздным песком. Это показалось мне красивым. Настолько, что когда кто-то из смотрителей стал пытаться его выгнать, я, нисколько не подумав, весело крикнул, что это мой друг и что он может остаться. Такая мелочь, что я что-то да решаю в пустом театре мигом вознесла меня туда, где я ещё ни разу не был. И на эту высоту он, оперевшись на стену локтями и улыбаясь, стал смотреть с ещё большим восхищением. Я сказал, что он мой друг, вот и пришлось каждый раз, когда нужно было переместиться и сделать несколько шагов, посматривать на него, кивать ему, улыбаться и вообще вести себя так, будто я его узнал, хоть на самом деле в первый момент мне показалось, что его нахождение здесь это совпадение. Даже если так, иной расклад, при котором он бы вернулся в тот вчерашний ресторан и там выяснил, кем были давешние посетители, привёл бы его сюда же, к сцене, где он снизу вверх смотрел только на меня и мне в ответ послушно скалился, робко, но уже осознанно. Это было чуточку забавно, потому что зубы у него росли немного неровно и вообще при каждой улыбке складывалось ощущение, что во рту их гораздо больше, чем полагается, но эта черта, которая во взрослом человеке пугала бы, в нём была нескрываемой и оттого очаровательной, так же как очаровательны щенки овчарки, в потешной неуклюжести которых угадывается смертоносность взрослых особей… Но всё же лучше ему было не улыбаться, потому что когда он улыбался широко, то угрожающе огромные и белые зубищи занимали слишком много места на лице. Щёки его ещё были по-детски пухлыми, поэтому при большой улыбке глаза, словно подпираемые снизу, сужались, как у совсем уж маленьких детей. Однако всё это по причине временной естественности не могло посчитаться недостатком. Всё это были слагаемые одной, ничем не омрачённой сути, невинной и, несмотря на угольную черноту, чистой и оттого прекрасной. Весь он казался довольно милым, благо был нарядно одетым и хорошо причёсанным. Он выглядел младше, чем днём ранее, и я уже начинал жалеть что связываюсь, но остановиться не мог. Хотя бы потому, что не хотел его обидеть и не хотел портить этот приятный час. Всё происходило само собой, легко и непринужденно, разговор как-то незаметно завязался, начавшись с обрывочно переброшенных реплик и смешков и дойдя до шуток и того, что его зовут Кристофер, а дальше он пошёл болтать. Голос его был сформировавшимся, но пока от невыносимой лёгкости высоковатым, говорил он хорошо и правильно, но нёс всякую чушь, нисколько мне не интересную, но, так же как бывает при разговорах с детьми, способными говорить только о себе и событиях своего ограниченного мира, пустой разговор мне пришлось как-то поддерживать и из вежливости и чувства взрослого долга поддакивать, улыбаться и задавать бессмысленные вопросы. А потом он, игнорируя лестницу, полез на сцену помогать, хоть его не звали. Он мне, в общем-то, нисколько не был нужен, а только мешал. Мешал вести обычные разговоры с другими актёрами, снующими мимо, и мешал, попадаясь под руку в своих бестолковых от незнания попытках помочь. Объективно в нём тогда не было ничего, что могло бы понравиться. Дело было вообще не в нём. А только в том, что я сам захотел выглядеть в его глазах восхитительно, потому что он, что было очевидно, уже восхищался. Впрочем, вообще ни о чём я тогда не думал, ничего не планировал и не расставлял границ. Просто вёл себя так, как хотел бы вести со всеми, то есть весело и легко, привнося в каждое действие толику тайной ласки и взаимного согласия. Это нравилось многим, не мудрено, что и ему понравилось. Тем более что тогда, в те безбедные, тревожные и свободные предвоенные годы, кроме ласки и согласия, я невольно дополнял своё поведение той вызывающей заигрывающей доступностью, губительной и жестокой силы которой пока не осознавал. В меня ещё никто по-настоящему не влюблялся и не мучился, или, может быть, я просто предпочитал не узнавать об этом. В актёрской среде, которой я всецело принадлежал, этого, казалось, просто не может произойти. Все в ней слишком увлечены собой и имеют на себя, свою красоту, талант и душу большие планы. Куда большие, чем решить, пусть даже ненадолго, полностью посвятить себя другому актёру, так или иначе, конкуренту. В этом не было никакого смысла. Короче говоря, я не нарочно (но в некоторой мере осознанно) сделал так, чтобы он в меня влюбился, ну или, по крайней мере, захотел меня. Это было достигнуто не только тем, что я будто случайно открыл ему, как могу быть хорош, но и тем, что я обманул его. Я ему показал, что он мне интересен, но так, чтобы это было не явно, а едва уловимо. Я заранее догадывался что на таких как он это срабатывает безотказно: дать им крошечную иллюзию, что они могут заинтересовать взрослого человека, и тогда они, пока ещё в глубине души огорчённо уверенные, что ничего из себя не представляют, будут так этим обещанием польщены и обрадованы, что свою радость перенесут в благодарность. Впрочем, всё это глупости. Просто так получилось. Оглядываясь назад, я понимаю, что поступил недостойно, последовательно совершив те несколько наивно спланированных прикосновений: обходя его, провёл ладонью по его пояснице, мягко толкнул его плечом, в наигранной суматохе прижался к нему, случайно приобнял, выдохнул так, чтобы ветер коснулся его волос и всё. Он уже был весь мой. Я это умел. Вот только я не учёл, что этим фокусам я научился в среде людей, растерявших чуткость и привыкших к подобным двусмысленно-шутливым играм. На Кристофера каждая из моих необязательных атак действовала как катастрофа. Он совсем перестал соображать, движения его стали путанными, а помутневшие глаза перестали видеть. Я могу сказать, что «не знаю, то на меня нашло». Действительно не знаю. Это была одна из тех извечных человеческих ошибок, совершаемых снова и снова. Совершаемых под влиянием момента. Совершаемых просто так. Не столько от желания, сколько просто из какой-то молодой разрушительности и зловредности, толкающей завоевать, может быть. Завоевать то, что уже находится в одном шаге — только протяни руку и возьми причитающееся. И якобы чтобы потом не жалеть, что не взяли и упустили что-то хорошее, люди снова и снова берут, что берётся. Поэтому я его поцеловал. Такой уж сложился момент. Часто дышащий, немного покрасневший и вместе с тем побледневший, перепуганный, но при этом полный детской храбрости, в которой им кажется, что то, что происходит сейчас, никогда не повторится, а значит нельзя это потерять, он оказался напротив меня. Он смотрел на меня несчастными, но слегка безумными глазами безынтересного цвета погибших осенних листьев, уже накрытых туманной слёзной влагой первых зимних холодов. Не было ничего проще, чем подступить к нему на полшага, увидеть, как он, будто по готовности, в панике собирается в клубок, набирает в лёгкие воздух и закрывает глаза, и, скользя, прижаться своим лицом к его лицу. Сначала без поцелуя, просто с шутливым касанием губами его нежной щеки, смешливым выдохом, легко скатившимся до ломкого уха и вниз, к шее, настолько чистой, что её будто бы ни разу ещё не сгибали, как совершенно новую. Он непроизвольно отошёл назад, поэтому я заранее поймал его и обнял, не давая отстраниться. То, что нас могли видеть люди, меня нисколько не волновало. Да даже если бы и увидели, то издали бы недовольный звук и махнули рукой. У меня вообще из головы всё вылетело и я элементарнейшим образом за секунды потерял над собой контроль. Может потому, что от него пахло лакричными конфетами и настоящей человеческой чистотой или только потому, что его спина, которую я обнял, оказалась сквозь одежду непозволительно тонкой, хрупкой и такой же нежной, как у девушки. И точно так же, как самые стройные девушки, он стремился назад, но поскольку я держал, по-кошачьи изгибал спину и тянулся. Это не было настоящим сопротивлением, но меня это заставило сорваться. Перехватив его позади шеи, я стал целовать его, другой рукой заставив открыть рот. Забавно и странно, но во рту у него были одни сплошные зубы. Его остолбенело-безвольное, вполне закономерное отсутствие реакции меня немного смутило, да и вообще благоразумие через несколько секунд ко мне вернулось, но лишь отчасти. В тот момент я почувствовал, что хочу его физически и что имею на это полное право и даже обязанность, раз уж я молод, красив и мне не впервой спать с мужчинами. Да и не мужчина этот мальчик, а священное растение. Мысли о том, что я делаю что-то неправильное и даже ужасное, легко меня обошли, пригрозив вернуться чуть позже. Но тогда я был свободен от них и даже от понимания того прекрасного факта, что никогда, ни прежде, ни после, я не был так неуправляем, жив и безумен, как тогда. Наверное это должно было хоть раз случиться. И заслуги Кристофера в этом нет… Хотя, нет, есть. Он оказался тем самым, кто нужен был мне для подобного порыва. С девушками я не смог бы забыть о вежливости, осторожности и деликатности, с мужчинами я ничего не чувствовал, а с ним, драгоценным своей молодостью, но в то же время не стоившим для меня ни гроша, произошло что-то особенное. Он сделал бы всё, что бы я ему ни сказал, а подобное окрыляет. Жил я неподалёку, потому («забыв про всё на свете») сразу повёл его туда, по дороге то и дело ласково беря его за запястье на тех тёмных местах и открытых переходах, где он мог бы свернуть обратно и убежать. Он не отказывался, но лица на протяжении всего недолгого пути не поднимал. Как только закрытая дверь моей крохотной и ужасной квартиры осталась позади, я снова на него кинулся. Его тела мне тогда было достаточно, чтобы нисколько не задумываться, кто передо мной. Его стройность и необычайная лёгкость, но вместе с тем воспитанная регулярными и правильными физическими нагрузками сила, бархатная кожа и плавные изгибы выступающих тут и там тонких костей — всё это являло собой идеальное всевечное сочетание, присущее всем молодым. Черты лица тут совершенно не были важны, как и душевное наполнение. Казалось, ценность имеет только универсальная пригодность к природному влечению. Я сам был этим долгом связан, поэтому чувствовал то, что должен был чувствовать, и по этой естественной согласованности получал должное удовлетворение от происходящего. Я сам был не очень опытен, но мне это не помешало. Больше неудобств это грозило принести ему, но он, наверное, ничего не замечал, потому что стоило хоть на мгновение выпустить его из рук, он начинал трястись. Он действительно до странности сильно дрожал и это то и дело сбивало меня с толку, но остановиться я был не в силах. Я очень долго его целовал, так, что даже устал от этого. Видимо, в моей голове сам собой сложился план, что если увлечь его поцелуем, то он меньше обратит внимания на всё остальное, особенно на то, чего я сам стеснялся, но знал, что без этого не обойтись. Нужно было подготовить его и мне подумалось, что проще всего это получится в таком положении, при котором я, для вида покатавшись по узкой кровати, окажусь на спине и, заставив его, оставшегося сверху, привстать на коленях. Я обнимал его за шею, притягивал к себе и чувствовал себя неправдоподобно уверенно, но в то же боялся быть неправильно понятым. Ведь несмотря на эту мнимую напористость, я понимал, что если он вдруг придёт в себя или по-настоящему испугается, то тогда он легко справится со мной. Может даже, внезапно оскорбившись, ударит, а то и вовсе случайно убьёт, чем-нибудь пырнув, чего ещё от этих неуправляемых молодых парней ждать? Когда я коснулся его пальцами, он сразу как-то задохнулся. Уткнулся лбом в подушку левее моей головы и так замер, коротко царапая мои плечи ногтями, словно кошачьими иголками, и шумно дыша. А я вскоре понял, что мне это нравится. Что это как в каких-то самых жутких снах, в которых творятся не только убийства, но и такие вот выворачивающие на изнанку вещи, приносящие наслаждение в его извращённом, глубинно отрицательном смысле, когда чем грязнее и хуже, чем ярче ощущение. Такое минутное падение собственной нравственности можно пережить только наедине с собой. В одиночестве все его переживают и ничего страшного, выходят потом из комнаты будто ничего не случилось и без страха смотрят в глаза людям. Просто дико было делать это не в мыслях, не для себя, а для другого человека, более того, человека настолько чистого и не то что неиспорченного, а просто пока неготового. Это пугало и ещё сильнее возбуждало. Со мной самим каждое такое прикосновение творило что-то безумное, что уж говорить о нём, куда меньше об этом знающем, но ещё более чувствительном. Он поначалу, видимо, пытался сдерживаться, но потом, когда я стал проникать внутрь, он стал сдавлено вскрикивать и даже сквозь его сжатые зубы это получалось протяжно и отчаянно. Он непроизвольно двигался на мне и из-за своих дёрганий сам себя довёл до того, в результате чего едва ли не потерял сознание. Ну или просто испытал за раз так много, что дальнейших сил на что-либо реагировать у него не осталось. Немного разозлившись, я спихнул его с себя и поднялся. Он в своей физической природной правильности всё ещё был закономерно нужен мне. Я остановился на секундочку, чтобы осознать, что это первый мой раз в таком качестве. Лучше бы я не останавливался, потому что пауза затягивалась, а я, не имея уверенности и точного знания, что делать дальше, долго пытался сообразить. Было трудно, несмотря на попытки это исправить, он оказывался сухим и узким, а когда у меня наконец получилось, он, придя в себя, стал невнятно и очень уж жалобно просить остановиться, но это вскоре прекратилось и он замолчал. Он всё время пытался закрыть лицо руками, дышал так, словно задыхался, и примерно раз в минуту крупно вздрагивал. Если бы я хоть что-то к нему чувствовал, это пугало бы меня или наоборот умиляло, но я не чувствовал в себе желания успокоить его или поцеловать вместо лица его устрашающе длинные и тонкие, совсем не детские пальцы. Может быть я двигался чересчур грубо, но где-то в глубине ненадолго почерневшей души мне даже нравилось не любить, а видеть себя бесчувственным насильником не с этой земли. Стоит ли меня считать себя преступником и злодеем, если он не был против? Конечно ему было ещё слишком мало лет, чтобы отвечать за своё согласие, но с другой стороны, шестнадцать это достаточно. Ничего действительно плохого я ему не сделал, по крайней мере искренне старался, пусть и безуспешно, чтобы ему не было больно, и не стал забивать его голову фальшивой дрянью про любовь. Ну, разве что, пару раз, когда он принимался дрожать особенно сильно, пришлось сказать ему, что он мой и что он самый любимый и самый хороший мальчик, но мало ли кто что говорит в такой момент? Это была правда, но она прожила ровно до того момента, пока всё не закончилось и наступившее опустошение не превратило меня в безвольную игрушку, которой нужен был только лишь сон. Кристофер стал ползать вокруг и неумело целовать меня. Меня это только раздражало, поэтому я постарался уложить его рядом и обнять. Он снова принялся болтать какие-то глупости. Должно быть, именно тогда он и выдумал или, по крайней мере, приобрёл основу, на которой потом самостоятельно, опираясь на свои книги и детские представления о прекрасном, вырастил некую особенную любовь, единственно которой жил потом долгие годы. Он конечно же не виноват. Виноват я, неповторимое очарование определённым образом сложившихся солнечных летних дней и его шестнадцать лет, на рубеже которых безутешная душевная слабость и несколько случайно брошенных слов, как это и задумано божественно хитрой природой, практически в каждой жизни слагают тот момент, который навсегда останется, не обязательно самым лучшим, но обязательно самым незабываемым событием, ради которого, как будет потом казаться, и был рождён. Я, слава богу, такую западню миновал, а потому не подумал, что сам могу нечаянно ей стать. Кристофер не сказал ничего конкретного. Юношеская целомудренная осторожность в признаниях всё ещё была ему свойственна, но всё равно из его подламывающегося, то и дело падающего до шёпота голоса, каждый звук которого я не только слышал, но и чувствовал кожей, потому как говорил он невнятно из-за того, что всё время прикасался к моим рукам губами, я услышал, что я теперь очень дорог ему. Как же иначе. Тем, что произошло, я был автоматически возведён на ту ступень, которая стоит выше и друзей, и родителей, и самых высоких авторитетов. Эта ступень и есть растворение одного в другом… Но это могло быть ошибкой, и я, легкомысленно решив, что ошибаюсь, не стал отрицать. И то, не стал не потому, что хотел его удержать или укрепить его иллюзию и первую любовь, а только лишь потому, что не хотел его расстроить. С его слов я вскоре узнал, что как только начнётся новый учебный год — всего-то через неделю, он укатит в свой Веллингтонский колледж, и мы больше никогда не встретимся. Август был уже на исходе, поэтому не было суровой необходимости его огорчать и говорить о том, что прямо сейчас, с этой самой минуты, как только он поднимется с кровати, не будет больше смысла нам встречаться, и я, как только он уйдёт сегодня, никогда не захочу его увидеть. Одного раза, и то, ошибочного, будет достаточно, не столько для меня, сколько для него, ведь у него впереди намного больше, и он, погрустив пару дней, забудет меня быстрее, чем я его. Кто из нас большим глупостям, к счастью, не позволил быть произнесёнными, я не знаю. Что касается Веллингтонского колледжа, одного из самых больших и престижных в Великобритании, и вообще того, что Кристофер оказался ребёнком из более чем благородной семьи, то я узнал об этом слишком поздно (и не очень-то в это поверил). Я не то чтобы испугался, просто понял из его характера, что если его, такого острореагирующего и очень в данный момент возвышенно влюблённого, обижу, то тогда проблем не оберёшься. Но никаких проблем не было. Он всерьёз обещал мне, что ещё придёт. Что придёт завтра в театр и придёт ещё как минимум пять раз до осени, потому как дней оставалось свободных семь. Я ему сказал, что буду ждать и даже нашёл в себе фальшивой нежности, чтобы на прощание ещё прижать его к сердцу. Но, как и следовало ожидать, как я и надеялся, как я и хотел, он больше ни разу не появился. Я был немного этим удивлён и расстроен. Но вместе с тем в голове сидело подлое опасение, что его родители или кто-то ещё каким-то образом его раскрыли и в таком случае мне надо было быть благодарным, что он меня не выдал. Или же он просто не смог прийти. Или не захотел — самый лучший расклад. Мне не было грустно. И я не был одинок. Помнить о нём было нечего. Это сейчас, множество лет спустя, без всяких фотографий и словесных портретов я могу восстановить в памяти его лицо. Казалось бы, откуда, если я не запоминал? Ничего в том лице не было, как говорится, кроме глаз твоих, сердце моё, и за них одних я уже бы любил тебя. Нет. Было всего два вечера, в одном из которых я ещё и не смотрел на него, а в другом уже устал от его присутствия… Но всё же я легко теперь вижу его и отлетевший август, а раздосадованного себя, и тёмную бедную прихожую никуда не годной, дёшево обставленной квартиры (он в таких отродясь, наверное, не бывал), и поздний вечер, и даже ночь, тоскливую, позднюю и душную. В шестнадцать уже можно ходить по городу по ночам, я не собирался его провожать. Я собирался нормально разобраться со своими потребностями и лечь спать. И потом при первом же случае сменить это жилище. А ещё лучше уехать в другую страну, где мы точно никогда не встретимся. Мне было стыдно. Мне было плохо. Я ничего не хотел. А ласковая ночь его глаз смотрела на меня со всем тем же восхищением, только теперь ушедшим куда-то на теплоту, присущую глубоким водам. Он выглядел помятым, побледневшим до серости и растерянным, ему явно было больно двигаться, но он старался это скрыть. Я пригладил его волосы, а он, по-щенячьи метнувшись, поцеловал мне руку. Он не говорил мне, что будет теперь долго меня любить или что будет помнить. Он наверное не чувствовал этого тогда и тем более не хотел попасть в такую кабалу. Он просто опускал голову и прикусывал без того до розовых полос искусанные губы. Его лицо, хоть по-прежнему было размыто-итальянским и каким-то безродно бандитским, впервые в полутьме показалось мне красивым. Может быть даже настолько, что его следовало сохранить (что я и сделал) в том укромном уголке сердца, что держит в себе все виденные вещи великой красоты. Потому что дело не в ней, а в том, что эти лица под собой несут. От этой красоты мне захотелось к его нежному и милому лицу прикоснуться, но захотелось лишь при гарантии, что ещё через минуту он уйдёт. Поэтому я стал, как преступник, надеющийся с помощью фальшивого раскаяния ускользнуть от виселицы, чтобы сразу после войти вновь воровать, целовать и гладить его. Вновь задрожав, он зачем-то расплакался и прижался ко мне как котёнок. Я ещё долго его обнимал, куда дольше, чем одну минуту, хоть чувствовал, что ничего в нём не понимаю и не хочу понимать, не хочу лишних сложностей, и что каждое мгновение промедления запускает мне в душу всё больше сочувствия и чего-то щемящего, чего я ещё не чувствовал к другим. А потом он сам меня оттолкнул, вытер глаза натянутыми на ладони чёрными рукавами, усмехнулся и сказал, что придёт завтра и ещё как минимум пять раз, после которых я уже никогда не захочу с ним расстаться, может быть, не в этом году, так в каком-нибудь другом. Он не мог быть в этом уверен и не мог давать мне такого обещания. На следующий день в театре я всё время смотрел на то место, где увидел его недавно.