Color me lavender

На следующее утро Кристофер проснулся с чётким и неотступным ощущением, что он не знает человека, в неудобном, больном и огромном теле которого находится запертым. Первые минут десять он даже не понимал, как пошевелиться, как определить, холодно ему или жарко, и как отвести произвольно открывшиеся глаза от пробитой солнцем неподвижной занавески. Свет казался зеленоватым и это указывало на то, что ещё совсем рано, а значит мама в его комнату, чтобы спасти, успокоить и вернуть, зайдёт ещё не скоро. Да и вообще не зайдёт. На отчима тоже надежды нет. А Кристофер между тем, кажется, умирает. Он парализован и даже как дышать не знает. А то, что секунды, если их посчитать, всё же идут друг за другом, так это обман. Что-то не так и не просто что-то, а всё. Глаза сами собой оторвались от ослепшего окна, миновали затенённый простенок и скатились к потолку, показавшемуся снежной пустошью. Бездушная самостоятельность глаз напугала ещё сильнее тихой режущей боли, которую Кристофер испытывал, несмотря на неспособность определить, где именно болит. Болело сразу всё, и внутри и снаружи, и эта боль, видимо, была причиной и последствием таинственного перерождения, случившегося ни с того ни с сего, успевшего свершиться за одну ночь, длившуюся долгие годы. По крайней мере так Кристофер чувствовал — что спал непозволительно и неисцелимо долго. Когда первый, нерациональный звериный испуг, который имеет место при пробуждении от чрезвычайно глубоких ночных кошмаров, прошёл, Кристофер объяснил себе своё состояние показавшимся ему логичным образом: с ним произошёл несчастный случай и он так сильно заснул, что едва не умер. Время в этой комнате шло, как любое другое — всю ночь с любым другим одинаково, но во сне оно шло целые эпохи и в течение них чего только ни происходило. Всё и ничего произошло, появилось, расцвело, само себя пережило, сгинуло во мрак, оставив после себя вечные руины, которые погибли в тот момент, когда солнце, доходя свой цикл, поглотило обратившиеся в огненный прах планеты. Итог обернулся такой всеобъемлющей чернейшей пустотой бесконечности, что оторопь берёт, берёт и берёт и уже которую подряд минуту пускает по коже и под ней кусачие ледяные мурашки, сжимает мышцы спины судорогами и не даёт дышать, хоть жуткий сон уже закончился и здесь и сейчас, в тридцать восьмом, в Англии, в Лондоне, дома, на уютной и белой, но незнакомо холодной кровати всё хорошо. Кристоферу шестнадцать лет и три месяца и это очень много, но это мгновение по сравнению с тем, что до последнего часа земли ещё так далеко, что никто не доживёт. В одном этом можно найти облегчение. Именно это ему и снилось, причём так долго, что он утонул: космическая темнота вобрала в себя всё, что только существовало. Она казалась такой мощной, что сознанию, зачем-то её создавшему, пришлось ей покориться и в ней распасться на мелкие части. Всё осталось там, в неохватном холодном мраке, поэтому то, что по возвращении нашло себя в прежнем теле, оказалось лишь покорёженными остатками, приставшими к стенкам и дну черепной коробки. С этой ерундой не проживёшь. Так страшно и странно. Но теперь, через пятнадцать минут, только лишь смешно. Просто всё тело невесть от чего затекло настолько, что каждое движение даётся так, будто оно первое. И эта странная режущая боль… Теперь Кристофер определил её источник и это было стыдно, тоже смешно и нелепо. Нелепо до тех пор, пока он, кряхтя и охая, кое-как скатившись с кровати и упав на пол, не постарался вспомнить, не делались ли вчера какие-нибудь глупости и не подвергалась ли его задница испытаниям. Тут ему пришлось признать, что нездоровый сон повлиял не только на его затёкшие руки и ноги, с ревущим током и буквально видимой глазом пульсацией возвращающиеся к жизни, но и на разум. Кристофер не просто не помнил вчерашнего дня, вчерашний день вообще казался ему таким отчаянно далёким, что никаких свидетельств о том, что такие древности вообще имели место на земле, в голове не нашлось. Из-за этого должно было казаться, что всё, что происходило до вчерашнего дня, должно быть отнесено и ещё дальше, за окончательно необозримый горизонт, однако, нет. Кристофер хорошо помнил лица родителей, сестры, отчима и прочих родственников, помнил их голоса и их просто так запавшие в память слова и фразы, сказанные совсем недавно. До вчерашнего, потерянного на первой странице мироздания дня, но при этом гораздо ближе… Кристофер обнаружил, что до странности отчётливо помнит своё счастливое милое детство, даже самое раннее, а вот вчерашний день словно корова языком слизала. И позавчерашний тоже. И всю неделю. Да и чем он вообще занимался все летние каникулы? Ничего. Подёрнутая чёрной рябью пустота, которая начинает колыхаться при взгляде на неё и грозит снова разрастись. К слову о детстве, не из-за этого ли долго сна, как после целой потерянной жизни, как на вневременном суде, где подводят итоги, детство кажется ему теперь, словно взрослому, нарисованным — милым, очаровательным и беззаботным? Может он и правда, из-за какой-то болезни и вновь несчастного случая, подвергся приступу резкого взросления, произошедшего за одну ночь? Конечно это глупо, но это объяснило бы и похожий на кому сон, и противную боль, и странную незнакомость собственного отвратительно неуклюжего тела, оставшегося прежним, но вместе с тем кажущегося совершенно чужим, неправильным и непослушным. Бывают же в жизни такие особенно насыщенные, невероятные, опасные и судьбоносные дни, которые длятся дольше, чем столетие, и за которые успеваешь вырасти больше чем на год? Наверное так и есть. Кристофер не чувствовал себя взрослым, но не знал, как это чувствоваться должно, а потому не спешил с выводами. Однако то, что он, будучи не в силах управлять медленно и болезненно оживающими после онемения конечностями и от этого устав, задумавшись, сидя на полу и остановившись взглядом на одной точке, будто вернувшийся домой путешественник по другим мирам и жизням, стал умилённо улыбаться и осознанно вспоминать своё детство, говорило ему о переменах. Тех самых, известных и неизвестных, оттолкнувших его теперешнего от него прошлого. Чем является эта черта, вдруг разделившая все случаи жизни на «до» и отныне и вовеки «после», он не знал, но она явно лежала в нём самом и несносно болела, но не так, как болят раны, а так, как болят здоровые, время от времени полагающиеся организму трудности, будь то режущиеся зубы или мышцы после первой тренировки. Первым делом ему вспомнился отец. Вспомнился именно потому, что после тех первых, совсем ранних, смутных, но дорисованных очарованным воображением и оттого безумно трогательных событий, отец исчез из жизни Кристофера и даже если появлялся потом, значил уже куда меньше. Всё меньше с каждым годом, пока не превратился в постороннего человека, несомненно достойного уважения, но всё же чужого. Причём чужого именно из-за контраста его серьёзного, усталого и печального лица с тем лицом, которое Кристофер помнил о первых годах своего существования. Конечно не самых первых, да и вообще не ясно каких именно, но это точно было до того, как родители разошлись. То есть тогда они, наверное, уже имели друг к другу массу претензий, но Кристофер сохранил о том времени не их с мамой ссоры (тоже чуточку вспоминающиеся), а вместо них — несколько ничем не омрачённых обрывков в виде наполовину воспоминаний, наполовину ощущений, и ещё на какую-то долю в виде благодарного вымысла, способного чередой неуловимых образов рассказать о том, какой отец был огромный, всесильный и замечательный, добрый и такой милый, что теперь от мысли об этом едва ли слёзы на глаза не наворачиваются. И хочется навзрыд вздыхать и мелко стучать зубами (не из-за того, что отец далеко и не из-за того, что его больше никогда не будет рядом, а попросту из-за того, что этого человека нет и нет милого, благодаря подаренной им иллюзии, детства) от нежности и беспомощности в желании чем-то папочке помочь и как-то его защитить от жестокости неумолимого времени. Но он ни в защите, ни в нежности не нуждается, нет. Ни теперь, ни в будущем. Он всегда был истинным военным, офицером и джентльменом, серьёзным и строгим и к себе, и к остальным. А то, что запомнилось о нём из раннего детства, то, по сути, и не о нём вовсе. А только лишь об одном дне, которых, впрочем, могло быть и несколько, могло быть в те славные времена и не мало, когда отец, пребывая в хорошем настроении и имея лишнюю минуту, свободную от чтения газет, курения и мыслей о Первой мировой, снисходил до того, чтобы с маленьким сыном, как с игрушкой, повозиться, поносить его на плечах и поподкидывать в воздух до самого потолка. Только это было настоящее счастье, а больше ничего. Отец был ветеран всех заставших его войн и у него были серые глаза, а поскольку у сестры, мамы и самого Кристофера глаза были тёмными, то этой единственной светлой голубоватой серости было отчего-то очень жаль, особенно теперь, когда о ней, пару раз увиденной вблизи, осталось только нежное и зыбкое воспоминание. И вообще было невозможно грустно и жаль того, что Кристофер практически совсем не был на отца похож и ничегошеньки из его чисто английской, добротной и суровой, но в то же время аккуратно утончённой и милой стати для себя не вынес, целиком отдавшись маминой итальянской породе, тоже, конечно хорошей и несомненно очень благородной, да и вообще, если следовать долгим генеалогическим ветвям, истинно-королевской, но что в этом толку? Кристофер в детстве был очарователен донельзя, но теперь, вот, вырос в нечто несуразное, неловкое, чёрное и грубое, вовсе не аристократичное, а наоборот бандитское и зверское, ещё бы чуть-чуть и возмутительное своим дурацким несоответствием одного другому. Может быть именно поэтому отец не горит желанием почаще с ним видеться? Впрочем, это и самому Кристоферу уже не нужно. Особенно учитывая повторный брак отца на русской эмигрантке и то, что он теперь является отцом для двух других, посторонних ему детей от той женщины, родившихся в тот же год, что и Кристофер. Как тут не стать чужими? Тем более что и у самого Кристофера вроде как есть теперь другой отец. Но все эти семейные бракоразводные перипетии были потом и были не воспоминанием, а повседневностью, поэтому Кристофер не хотел о них думать. Он уже мог шевелиться, поэтому пополз к стулу, где вчера (очень стародавнее время) в беспорядке побросал одежду. Пока он одевался, он заметил в одном из карманов смятый театральный билет, но рассматривать его отчего-то боязливо не стал, а кроме того почувствовал едва знакомый запах, который, если бы продержался дольше секунды, обратился бы навязчивой идеей и желанием во что бы то ни стало разобраться, где Кристофер его слышал и почему от его ощущения к сознанию подкрались странные и имеющее какое-то важное и жуткое значение образы. Однако они подкрались, но войти не успели. Предчувствие чего-то грандиозного и отвратительного показало себя, но не оформилось, потому что Кристофер, сам не зная чего испугавшись, одежду запинал в угол и поскорее оделся во всё чистое. Только после этого он вспомнил, что вставать по-прежнему рано. Так и есть — было только полшестого утра. Так же, как и часы, в этом была уверена открывшаяся за занавеской и окном совершенно пустая улица, сверкающая словно перевёрнутая. Кристофер оглядел её в обе стороны, отогрелся на пепельном солнце и вернулся в не застеленную кровать. Боль всё ещё его не отпускала и напоминала о себе при каждом движении, но Кристофер уверенно отмёл поступившее от разума предложение рассказать об этом маме. Как самому обратиться к врачу и вообще к какому врачу в таком стыдном и смешном случае следует обращаться, Кристофер не знал, и совершенно не хотел тратить на это последние дни каникул. Он хотел тратить их на лежание и на обращение лицом к подушке. И на неравномерно текущие воспоминания, вернее, на их точечные отрезки, лежащие раскинутыми цветами тут и там. Сразу после потерянного, ушедшего, бросившего или брошенного — неважно, папы, шла Швейцария. После развода мама отвезла детей туда и распределила их по маленьким частным школам, после чего снова взялась за обустройство своей жизни. К тому периоду Кристофер относил своё первое односторонне знакомство с сестрой, вылившееся в первое столкновение с искусством прекрасного. Конечно они с сестрой и до этого всегда были вместе. Вместе ели, спали и играли, нередко делили одну комнату и на улице держались за руки — так было с самого начала, но именно ко Швейцарии, где они впервые надолго расстались, Кристофер относил их первую, настоящую, не взаимную и вообще незамеченную дружбу. Сестра была старше его на пять лет и тогда это был огромный срок и целая пропасть, в которую успешно падало любое возможное соперничество и вообще все способные возникнуть разногласия. Ссор не возникало ещё и потому, что Ксандра в большинстве случаев давила брата моральным и физическим авторитетом и, как следствие, необходимостью признать, что она всегда будет старше, умнее, сильнее, смелее и вообще лучше во всём, в том числе в том, чтобы отвечать родительским требованиям. У неё всегда было много дел, интересов, друзей, поклонников и весёлых забот. С ранних лет она была не просто очаровательна, а красива, затем великолепна, затем роскошна, и вся эта благородная и нескрываемая за скромностью красота, быстро затмевая материнскую, с каждом годом только утверждалась. По Ксандре нельзя была сказать, что она итальянка. Волосы её были не очень темны и сама она была скорее светлой и куда больше взявшей от отца, чем Кристофер. Она очень быстро научилась вести себя как истинная леди и вместе с тем она всегда торопилась начать кокетничать, всех очаровывать и привлекать к себе всеобщее внимание, что у неё, с её мелодичным, звонким и сильным голосом, яркой внешностью, подчёркнутой умением украшаться, и внушительным ростом, получалось легко. Кристофер не то чтобы терялся в её тени, он просто старался отойти подальше, чтобы в тень не попасть. Из-за этого они сестрой не так уж часто контактировали, да и вообще оба большую часть своей жизни проводили в школах и колледжах, поэтому хороших друзей из них не получилось. Затем Ксандра и вовсе ушла в свою взрослую насыщенную жизнь, которая была ей обеспечена титулом и многочисленными родственными связями с высокими европейскими семействами. О ней, красавице, умнице и командирше, теперь осталось только с нежностью вспоминать, как о чём-то тоже дорогом, милом и потерянном. Некоторое время в Швейцарии, покуда не отправились каждый в свою школу, они были очень близки. Хоть оба они ещё были маленькими — ему шесть и ей одиннадцать, в Англии они уже были отданы каждый своему сформировавшемуся кругу интересов и друзей. А в Швейцарии, в одном большом незнакомом доме они оказались словно беженцы в совершенно незнакомой стране. Так по сути и было. Всюду за окнами и за стенами не сохранившегося в памяти дома разворачивалась такая пугающе живописная, необъятно заполненная деталями и нестерпимо яркая и гулкая местность, что выйти на улицу в первое время было попросту боязно. Достающее до неба нагромождение гор и склонов, казалось, стоит закрыть глаза, перебегает с места на место и видоизменяется, становясь только больше. Сложно было понять, где кончается зелень и начинается белизна снегов, пропоротых острыми скалами. В этом великолепии чудился какой-то волшебный обман, затягивающий в себя и не отпускающий до разгадки, но никакой разгадки не было. Просто горы. Кристофер никак не мог понять, почему на одной и той же высоте на одном склоне лежит снег и дыбятся ледяные глыбы, а на другом расстилают жёлтый ковёр цветы и звенит река, и почему вода в озёрах такая неправдоподобно синяя, что непременно сливается в каком-нибудь ущелье с небом, и почему всё это слишком красиво, чтобы быть правдой, хотя всё это правда и есть. Дышалось трудно до головокружения, потому что воздух был непривычным, холодным, душным и резким одновременно. Тянуло до тошноты закашляться, стоило пустить в голову осознание, что это тот же самый воздух, что сейчас клубится на недосягаемой высоте, там, где с отвесных, невообразимо огромных скал, прямо с туманного неба (хотя ясно, что там не небо, а просто другие горы в сто этажей скрывают головы в облаках) рушатся водопады, оглашающие окрестности рёвом и кристальными брызгами. Кроме того, вечером горы озарялись всеми яркостями розового, красного и инопланетного. К ночи до самого утра туман укладывался на вершины кольцами, совсем как живыми змеиными хвостами. Переизбыток деталей требующих внимания, до сих пор, даже много лет спустя, смущал и оставлял в растерянности. Там было так красиво и сказочно, что трудно было там находиться. Кристофер безуспешно пытался привыкнуть, но не получалось. Каждый раз, когда он выходил на улицу, дух захватывало. А это хорошо только один или два раза, а если это безобразие происходит каждый раз, то потом духа просто не остаётся и душе наносятся раны. И дышать становится всё труднее и что-то всё время болит, а эта вечная красота спящих вершин в священной мгле, не теряющей сил даже при солнечном исчезновении — даже тогда она хранит и удесятеряет одно и то же чувство, практически до безумия, безмолвного и неподвижного, на которое надо всю жизнь смотреть не отрываясь, иначе зачем даны тебе глаза? Всё то недолгое время, что Кристофер умирал от невозможной красоты, сестра была рядом с ним. Она и здесь тоже оказалась во всём лучше и сильнее. Красота природы не сбивала её с толку и не путала, и, похоже, не наполняла её чистую душу этой таинственной первобытной одержимостью, доходящей до слёз с желанием, словно с обязанностью, всё вокруг охватить и как-нибудь собрать воедино, как оно этого стоит. Но Ксандре, казалось, не было большого дела до того, что горы висят в небесах, если только глаза не врут. Ей глаза не врали. На фоне горной красоты сестра казалась просто невероятной. Кристофер, случайно доведённый до отчаяния, впервые посмотрел на неё не как на привычное и родное существо, чья ежедневная симпатичность воспринимается как нечто само собой разумеющееся, а как на что-то неземное, отдельное от всего и особенное. Сестра не была сверхъестественно красива, но в окружении гор, их снега, ветра и переизбытка, она стала их удивительным отражением, лишённым этой самой отравляющей избыточности, а потому — лучше их и не их деталью, а их прекрасным сердцем. В сознании Кристофера она на несколько светлых дней слилась с ними, из-за чего быстрые эпизоды остались в его памяти единственной картинкой. Как он смотрит на сестру снизу вверх и видит её детский профиль, солнцем обрисованных на фоне запорошенной сиреневым снегом синей скалы. Впереди шумит, тысячелетие разбиваясь об уступы, и слетает с неимоверной каменной высоты водопад и из-за него всё как всегда в радугах и шуме. Всё зелёное и белое, а резко спускающиеся вниз кривыми полосами горные хребты от солнца вперемешку синие и золотые. И всё хорошо, вот только безумно неспокойно. Всего мало и много и впервые головы касается осознание, что вся жизнь, подумать только, впереди и швейцарская долина, утонувшая в райском холодном распадке, она вся как жизнь и есть, если бы вдруг всю жизнь разом увидеть. Но это глупости. У сестры тёплая рука, у неё волосах цветы и у неё голос как у ангела. Только это было настоящее счастье, а больше ничего. Кристофер отчётливо подумал в тот момент, что никогда не увидит и не испытает ничего столь же красивого. Причём не потому, что будущие чудесные дали будут меньше хороши, а просто потому, что он сам уже не сможет так максимально остро реагировать на их красоту. Он будет реагировать на них так же, как сестра, которая мало того, что сама уже, может быть, видела своё первое чудо, так ещё и сама стала чудом. Трудно что-то безумно любить, когда ты сам прекрасен и уже вырос. Приходится любить себя, тут уж ничего не поделаешь. Первое восхищение это как первая любовь. После первой любви встретится ещё немало славных людей, но только первый из них останется навсегда неповторимым, так же и красота, вошедшая в сердце впервые, будет идеалом, подтверждения которому придётся потом всю жизнь искать во всех других раскрывающихся перспективах. Очень сложные мысли для малыша. Всё это Кристофер понимал только сейчас, десять лет спустя. Понимал, размазывал по глазам слёзы и сам себя не узнавал и злился на себя и на эту выдуманную ненужную боль, зачем-то заставившую его ностальгировать. Ему ещё рано. Других по-настоящему стоящих воспоминаний у него просто нет — дальше были только школы, полные друзей, веселья, учения, наказаний, скуки и рутины. Ничего особенного больше ему не встретилось, а видеть прекрасное в обыденном он всё же не имел таланта. Сидящая внутри боль говорила, что ничего для него больше не будет. Ведь самое главное он забыл. И все вещи, которые он хотел бы помнить, он потерял.