Color me lavender

Кристофер заметил, что что-то у него внутри сломалось, но старался не обращать на это внимания, потому как сам смутно догадывался о сути этого непорядка и раннего горя, скрытого в боли, так и не отпустившей его полностью, но немного растворившейся в других самоощущениях, и в подозрительно перекрывшей его разум темноте частично отказавшей памяти. Он понимал, что это ненормально — не помнить ближайших прошедших дней, но ведь причины этому могли быть самые разные, и самая очевидная из них — алкоголь. То, что Кристофер раньше не когда не пил, тем более так, чтоб память отшибло, не являлось стопроцентным оправданием ни для него самого, ни для мамы, которая, как он решил, подумает именно о выпивке или ещё о чём-то принятом, если он расскажет. Лучше не стоит её волновать, да и вообще, незачем создавать проблему на пустом месте. Ведь по мнению родителей и всего остального мира ничего плохого не случилось. Как тем же утром выяснилось, в предыдущий день Кристофер вместе с родителями ходил в театр, после чего отказался идти с ними в ресторан и затем домой. В этом не было ничего удивительного, он был уже достаточно взрослым, чтобы отправиться гулять, куда ему хочется, и возвратиться, когда посчитает нужным. Конечно возвратиться он должен был не очень поздно, но за ним, из уважения, доверия и попросту из того, что никто о нём не переживал, не следили. Поэтому время и состояние, в котором он вернулся, оставались полностью на его совести, а поскольку он ничего не помнил, пришлось послушно придумать для мамы, что, погуляв по красивым улицам, он вернулся около двенадцати и лёг спать. Ему самому для себя осталось решить, умудрился ли он вчера ночью до беспамятства напиться, или не случилось с ним какой-нибудь другой беды, и он решил просто оставить всё как есть. Боль не утихала все последние дни грустного лета, но она всё же становилась менее привязчивой. Труднее было примириться с собственным телесным разладом, нескоординированностью движений и навязчивым ощущением чего-то лишнего внутри, но и это казалось преодолимым. С самым неприятным и непонятным обстоятельством Кристофер столкнулся позже, когда с начавшимся учебным семестром вернулся в Веллингтонский колледж. Это благородное учебное заведение, одно из самых больших и престижных в стране, ему нравилось, но нравилось в каком-то скромно-уничижительном и снисходительном смысле и всегда, до сих пор и после, с оттенком вынужденности и неудачи. Веллингтонский колледж был одним из лучших, но не самым. Куда лучше и величественнее, в понимании Кристофера, был знаменитый Итонский колледж — вот уж действительно прекрасный небесный потолок, куда попадают только самые достойные тринадцатилетние ребята. В Итоне в своё время учился отчим и многие его родственники, нисколько не уступающие в благородстве, а в плане богатства и знатности даже превосходящие итальянскую королевскую кровь, усердную скорее в красоте, нежели в успехах в делах. Это вообще складывало отношение Кристофера к отчиму — не было никакой любви, сентиментальной привязанности или навязываемых любезных отношений, но было спокойное и прохладное уважение, полное с обеих сторон признательности и гордости друг за друга. Кристофер понимал, что отчим его обеспечивает и за это, показывая себя с лучшей стороны, называл его отцом, на всё спрашивал разрешения (зная при этом, что отказа ни в чём не будет) и прощал ему все вольные и невольные прегрешения, на которые мог бы разобидеться ребёнок. Заслуги Кристофера в этом не было. Просто он был правильно воспитан, как и все в его окружении, и потому было просто немыслимым, чтобы в семейном кругу кто-то на кого-то повысил голос или нагрубил. Позволить себе это могла только мама, и то, не теряя достоинства и неприступного вида. Однако платой за это право на драматичную слабость было то, что Кристофер куда больше, чем её, ценил и уважал отчима, всегда серьёзного и непробиваемо-спокойного, и потому изредка послушно и внимательно выслушивал его рассказы об Итоне и о его высокопоставленной родне, к которой Кристофер теперь принадлежал благодаря некровному сродству, что на словах являлось для него высокой честью и накладывало на него определённые обязательства. Тем сильнее Кристофер продолжал ценить и уважать отчима, чем заметнее позиции последнего расшатывались. Он был банкиром, но дела его от год года шли всё хуже. Он не только медленно, но верно разорялся, но и его положение в обществе постепенно теряло вес. Бесчисленные влиятельные родственники помочь ему не могли, просто потому, что таковы уж были правила: если не можешь справиться со своими проблемами сам, то никто не сможет, ведь обязанность быть успешным это точно такая же обязанность как соблюдение этикета. Это автоматически вело за собой недовольство его жены и профилактически учащающиеся ссоры. Кристофер понимал, что мама скоро и с этим мужчиной разведётся и, хоть она наверняка уверена в своих силах, вряд ли после снова сможет найти себе кого-то богатого, успешного и знатного. Кристофер свою маму ни в чём винил, считая абсурдом замечать её недостатки, но всё же порой печально подозревал её в том, что никого из своих мужей и детей она не любила больше, чем себя. Как раз потому, что была слишком красива, умна, аристократична и счастлива, чтобы ставить кого-то выше своих обязательств перед судьбой — прекрасных обязательств обустроить своё существование и жить в радости, как она того всецело заслуживает. Кристофер предполагал, что и сам, будучи очень на неё похожим, тоже таким станет со временем. Но пока собственное несовершенство ограждало его этой эгоистичной, но вполне естественной участи. Но всё это, конечно, было не его дело, как он сам себе говорил. Его дело, как и у сестры — вести себя идеально, разумно пользоваться положенными по статусу привилегиями и не давать поводов для упрёков и лишних разногласий. Поэтому по неоглашённому семейному плану он должен был поступить в Итон, туда же, куда и все достойные, к числу которых он относился. Во имя этой цели его с ранних лет отправили в подготовительную для этого колледжа школу и для этого же отчим изредка, почти не наседая, но всё же напоминая хотя бы раз в год, рассказывал Кристоферу об открывающихся перед ним бескрайних перспективах и что если он не хочет, как отец, стать военным, то он должен, как второй отец, стать банкиром или кем угодно, но тем, кто не ударит в грязь лицом и в итоге добьётся богатства и уважения. Все эти назидания Кристофер с детства носил в голове, но при этом всё чаще сталкивался с обратным: что живёт его семья всё бестолковее и беднее. Конечно слово «беднее», здесь не уместно, скорее «скромнее», но эта скромность ни в коем случае не будет для его имени пороком. Это наоборот, для него только плюс, который даст ему шанс всего добиться самостоятельно, а не с помощью доставшегося по наследству богатства… Но всё же Кристофер усматривал в этих рассуждениях толику лицемерия. Или же горстку некоего упадничества и первичного разложения старых устоев. Он по природе должен был, как самый молодой и чуткий (как любой, совершенно любой на его месте в любой момент развития человечества), заметить это первым. Заметить, что всё в жизнеустройстве уже давно пришло в негодность и держится на честном слове, только и ждёт первого расшатывающего движения, чтобы развалиться, и Кристофер, по той же природе, невольно и не желая зла, не мог не чувствовать себя никем иным, как тем, на ком всё и должно, наконец, начать распадаться. Это была не просто неуверенность в себе, а скорее наоборот, уверенность, что он для такой вот благородной и достопочтенной, размеренной и распланированной жизни не создан, и сам факт его существования, сам факт того, что он всё это с горечью замечает и чувствует, и есть первая ступень неотвратимого обветшания и печального упадка. Возможно, эту заковыристую философскую причину он просто выкроил себе в личное оправдание, но всё же именно ею он руководствовался, когда, сожалея и стыдясь, но понимая, что так и нужно, учился, спустя рукава. То есть старался не на максимум, хотя мог бы, и работал далеко не на пределе возможностей. Он ни до какого предела вообще не доходил, всегда подсознательно оберегая себя, считая первым из ущербных, для истинного распада. В глубине души он надеялся, что со временем, когда он станет таким же как мама, то есть способным ограждать себя от всего ненужного, тогда эта сумятица пройдёт. Он станет благородным и достопочтенным, размеренным и распланированным и будет целиком этим доволен. Но пока же он будто нарочно стремился отступить от идеала, к которому, послушно традициям, стремился. Он не мог понимать этого раньше, но понимал это теперь, будучи шестнадцатилетним и упорно разыскивая в прошлом причины, которые несколько лет назад не имели веса и не были оформлены в законченные мысли, но всё же, возможно, имели значение и именно этим не дали ему подналечь в учёбе в тот момент, когда он вполне мог это сделать. Его немного сбивало с толку приходящее на ум оправдывающееся предположение, что он сделал это нарочно, из-за того, что какая-то его часть не захотела взлетать слишком высоко. То ли он подсознательно хотел остаться привязанным к земле, подальше от высших сверх и небесных уровней, на которых человек теряет себя самого, то ли был недостаточно уверен в себе и в своей внешности, то ли просто скучал и предпочитал думать о всяких глупостях, вместо того чтобы учиться как следует. Ведь настоящая учёба и вместе с ней полная отдача своей души какому-то определённому делу означает потерю свободы. Как ты можешь быть свободен, если учёба для тебя самое главное? Если у тебя вообще есть что-то главное? Ему просто нужен был повод для долгих и глубоких, незаметно подошедших и воцарившихся в его душе сожалений. Лёгких угрызений совести, едва заметных тонких страданий, едва ощутимого недовольства собой — всё это он приобрёл, когда в решающий момент оказался недостаточно хорош для Итонского колледжа. Все его отговорки можно было, разозлясь, назвать только вуалью, накинутой на собственную леность и далеко не острый ум, но тогда это было бы слишком грустно. Наверное, как всегда — и то, и другое, и третье, всё вместе. Целое звёздное скопление причин, по которым Кристофер провалился. Провалился совсем немножко: не хватило буквально нескольких баллов (может быть, нескольких правильных слов или верных цифр) для того, чтобы поступить на стипендию в Итон (конечно там можно было учиться и платно, но для отчима это было слишком дорого). Этот крошечный и совсем незначительный провал на первый взгляд ничего не испортил. Кристофер поступил в, как в каждом разговоре весомо подчёркивалось, «не менее достойный и известный» колледж, откуда, как и из Итона, выходили сплошь претенденты на богатство и успех, однако всё же этот маленький провал обратился провалом окончательным и бесповоротным. От излишней честности и от желания во что бы то ни стало не лицемерить и не обманывать себя Кристоферу было никуда не деться. Веллингтонский колледж был со всех сторон замечательным, но всё же Кристофер так и не смог выбросить из головы, что если бы старался лучше, то тогда достиг бы большего. Из-за этого он старался ещё меньше. Словно из обязанности отпускать до конца, если отпустил чуть-чуть. Все великие проигрыши начинаются с какой-то одной ошибки, вот Кристофер, из солидарности к справедливости, и предпочёл считать, что ступил на путь проигрывающих и тех, кто избегает самого сложного пути, а значит слабаков и оппортунистов. Поэтому он избегал только сильнее. Не старался, не переживал, легко бросал, не заставлял себя, если не хочется, и не боялся плохих результатов. А то, что он учился всё-таки скорее хорошо, чем плохо, получалось у него само собой и хотя бы так тешило его самолюбие осознанием того, что он всё-таки достаточно от природы умён, чтобы справляться со всем, не прилагая усилий и не растрачивая душевных ресурсов. Родители не были расстроены его отсутствием рвения и это-то и было самым печальным. Отчим, за всеми своими вытягивающими из него душу делами, позабыв и об Итоне и об эфемерных перспективах, переживал только о том, как бы оплатить сборы за обучение, мама не переживала вообще ни о чём, поэтому Кристоферу осталось переживать самому по себе. И как только он научился переживать, он стал это делать, что вылилось в постоянную, едва заметную и даже порой загадочно-аристократичную меланхолию, которая, к тому же, являла собой ещё одну причину отлынивать от занятий. Веллингтонский колледж располагался достаточно далеко от Лондона, поэтому Кристофер каждый раз уезжал туда, словно в другую страну. У этого колледжа, как и у всех благородных учебных заведений, тоже были древние величественные замки, идеальные лужайки, огромная территория и множество самых разных вещей, школ и служб для всестороннего обучения и развития. Здесь нельзя было не получить прекрасного образования и не научиться всему, что пригодится и не пригодится в жизни, будь то языки, живые и мёртвые, все рода искусств, различные виды спорта и точные науки, от которых Кристофер старался держаться подальше, как, впрочем, и от всего остального. Всё было идеально и Кристофер с печальным безразличием это признавал, но с каждым проведённым в колледже годом всё твёрже помнил о том, что если бы не его нерасторопность, то всё могло бы быть ещё лучше. И тогда отчим и отец гордились бы им сильнее, и это, поскольку всё находилось в зависимости, значило бы, что ни отец, ни отчим не разорены, не брошены и не растоптаны переменчивой злой судьбой. Никогда ещё Кристофер не ощущал эту глухую тоску так остро, как в этот, последний, тридцать восьмой год. Но хотя бы боль прошла. Или, скорее, покинув тело, перебралась в душу, присоединившись к тоске и усугубив её. Без всякого интереса Кристофер отдался учёбе и позволил полосе событий, встреч, коридоров, комнат и залов окружить себя и увести в их прерывистое течение. У Кристофера были полагающиеся ему друзья и товарищи, назначенные игры, тренировки с оружием и без, приятные и полные сонливости уроки древнегреческого и латыни, о которых сразу было понятно, что они забудутся, стоит выйти в реальный мир, и вообще всё, что нужно, такому как он. Но такому как он нисколько не нужно то неприятное, путающее и пугающее обстоятельство, которое он в себе открыл. Он не понимал, с чего это началось. Когда ощутилось в первый раз и когда он впервые заметил и нарочно сделал вид, что всё в порядке. Зачем он вообще себя обманывал, скрывая эту странную неприязнь, не поддающуюся разумным объяснениям? Зачем продолжил её скрывать, так и не обратившись к врачу или ещё кому-нибудь, кто, возможно, мог бы ему помочь? Но суть этой неприязни заключалась как раз в том, что он не хотел ничьей помощи. Не хотел, чтобы кто-либо его касался. Он не хотел ничьих ободряющих слов и уж тем более, боже упаси, физических прикосновений. Это стало вызывать в нём физическое, какое-то рефлекторное отвращение. Он мог ещё стерпеть толкотню в коридорах или секундное взаимодействие при игре в регби, мог вытерпеть, если за обедом случайно коснулся кого-то коленкой под столом или если его кто-то задел, не разойдясь возле умывальника. Это всё ещё ничего, но от нарочных прикосновений его буквально передёргивало. И чем дальше, тем хуже, буквально до тошноты — кто-то из друзей, например, шутливо приобнимал его за плечо, пока шёл рядом по коридору, и Кристофер, вне зависимости от того, кто это был, испытывал острейшее желание отскочить в сторону. И что ещё хуже, желание этого прикоснувшегося от себя оттолкнуть, а то и вовсе по стенке размазать. Ярость, слишком похожая на истеричную панику, вскипала мгновенно и держалась потом по несколько минут, которые, чтобы успокоиться, необходимо было провести в одиночестве, желательно плеская себе холодную воду на лицо. А значит это было вовсе не благородное высокомерие и не ледяная неприступность, которую носят слишком много о себе думающие, это было что-то болезненное и стыдное. Труднее всего было в комнате, которую Кристофер делил с несколькими другими мальчиками. Конечно у них не было принято сидеть рядышком или лежать на чужих кроватях — все ведь были полны надменности и строгости, но всё же контактов было не избежать. А если прикосновение длилось дольше секунды, Кристофер выходил из себя. И что самое подлое, он сам от себя такого каждый раз не ожидал. В первый раз это случилось в конце октября. В общей жилой комнате один мальчик стоял рядом с ним и говорил с соседом. Кристофер копошился на своей полке шкафа и ему из-за открытой дверцы некуда было отойти, а потому тогда, когда на него по-свойски и по-братски опёрлись плечом, точно так, как это не раз делалось годом ранее и вообще в течение всех школьных лет, то есть совершенно естественно… Но Кристофер почувствовал это полное далёкого тепла и лёгкой силы прикосновение, которое всё длилось и длилось, пока он стоял, замерев с поднятыми руками и зачем-то начав дрожать, и в голове у него что-то перемкнуло. Ужас и отвращение жутким образом до боли крепко переплелись с чем-то ещё более безумным — с диким желанием это прикосновение углубить и быть им убитым, и всё это вылилось во вспышку неконтролируемого гнева, в котором Кристофер не понимал, что делает, и ничего не видел из-за скачущих перед глазами кругов. Он с трудом дышал, трясся и попросту терял себя, в то время как инстинкт требовал от него реветь, скакать на месте и отбиваться. После несколько таких приступов друзья всё поняли и стали держаться от него подальше. Кристофер был этому только рад. Куда более неприятный эпизод случился ближе к зиме. На тот момент Кристофер уже изучил свою неадекватную боязнь контакта и немного научился с ней бороться, вернее, научился любого опасного контакта избегать. Но так уж сложились обстоятельства, что он попал в западню. Сильнее всего Кристофер боялся, что на каком-нибудь уроке проходящий мимо учитель по-отечески положит руку ему на плечо или просто наклонится над его тетрадью. В этом случае Кристофер мог кое-как сдержаться внешне, но внутренне подвергался сильнейшему смятению, выбрасывающему из головы все связные мысли. Он вообще заметил, что на учителей реагирует гораздо более остро, чем на однокашников. Но не на всех учителей, а только на молодых. В присутствии пожилых преподавателей Кристофер чувствовал себя относительно спокойно. Больше всего смутных, необъяснимых, злых и, как ни стыдно было это признавать, воспламеняющих чувств, то есть чувств, от которых всё внутри взрывалось не только яростью, но и давящим тяжёлым желанием, в нём вызывал учитель античной истории. Тот был молодой и ужасно строгий и разумно не позволял никому из учеников к своей персоне приближаться с навязываемыми шутками и дружбой. Он был нарочно требователен и язвителен, все его ненавидели и покорно готовились к его предмету с особой тщательностью. Для Кристофера каждый такой урок был испытанием, потому что просто находиться в одной комнате с этим человеком было для него невыносимо. Кристофер со всей тщательностью старался на него не смотреть и ничем не привлекать его внимания, но всё же каждый раз, когда этот учитель проходил мимо, Кристофер едва сдерживался, чтобы не схватить один из стульев и не разломать о голову этого скверного существа. Конечно это можно было списать на то, что преподаватель был противный и придирчивый, но с другой стороны, Кристофер помнил, что год назад ничего подобного не испытывал и даже наоборот, старался быть приветливым и милым. А теперь случилось страшное. К счастью, не при всём классе, а наедине, но именно в этом «наедине» и была беда. Так вышло, что Кристофер, провозившись со своими вещами, задержался в пустом классе, и так случилось, что самый невыносимый из учителей в этот класс вошёл и привязался с заслуженным негодованием по поводу бессовестно списанного эссе, которое Кристофер недавно сдал. Кристофер хотел было молча убежать, но его остановили таким требовательным и возмущённым тоном, что он не посмел ослушаться. Уже на этом этапе у него в голове поднялся ураган. Когда учитель подошёл к нему, он уже практически ничего не соображал и уж тем более не слышал. Просто чувствовал, как мелкая тряска, будто при сильном ознобе, дробит под кожей кости и как становится нестерпимо жарко и страшно. Горло сводит судорогой — его будто наждачкой сдирают и это, разумеется, тащит за собой волоком кровавую тошноту и ослепляющую боль, скручивающую одеревеневшую шею… Когда учитель стукнул его по носу тем свидетельствующем о списывании листком, что держал в руке, Кристофер сорвался. Просто оттолкнул от себя, но с такой силой, что учитель, с криком и грохотом перекувырнувшись спиной через стоящий позади стол, оказался на полу. Сразу после этого Кристофер каким-то неимоверным усилием взял себя в руки и стал, отступая к двери, извиняться. Просто так сойти с рук ему это, конечно, не могло. Он уверен был, что его тут же вышвырнут, но вышло иначе. Пострадавший учитель, хоть был взбешён, отчего-то не рассказал всей правды и не потребовал отчисления, а то и более серьёзного разбирательства. Возможно, он сам решил, что был слишком резок, а потому в его доносе значилось только то, что Кристофер вёл себя в его присутствии крайне невежливо. В Веллингтонском колледже, как крайняя мера, практиковались физические наказания и Кристофер оказался подвергнут именно этому. Он всё же считал, что ему ещё повезло. Тех, что поменьше, били по ягодицам ротанговой тростью — этого он точно не выдержал бы и скорее выбрал бы быть с позором отчисленным. Ему досталось всего лишь десять ударов по рукам, но и это было безумием. С ним раньше такое случалось, особенно на первых годах обучения. Его, да и многих его одноклассников, показательно воспитывали едва ли не каждый месяц и Кристофер, прекрасно понимая, что действительно заслужил наказание плохим поведением и невнимательностью на уроках, хоть и ревел громче всех, относился к боли философски. Дома на него никогда не поднимали руку, но в школе били не только его, да и вообще это было обычным делом, а потому никто не делал из этого драму. Но бить маленьких и непослушных, которые только таким методам способны внять, это одно, а вот бить уже практически взрослых людей, не как не контролирующих свои действия дурачков, а как преступников, это другое. Кристофер чувствовал себя практически взрослым, а потому кошмар и позор произошедшего ранил и потряс его до глубины души. Настолько, что он сам себе поклялся, что скорее умрёт, чем снова позволит кому-то причинить себе боль. Да и вообще это было ужасно. Благодарить он мог только за то, что бил его старик, к которому Кристофер не испытывал страха и агрессии, не смотря на то, что били в полную силу и при всём классе. Но при всём классе это вовсе не страшно. Чьё-то страдание только сплачивает наблюдающих, никто не стал бы смеяться или осуждать. Все только молчаливо сочувствовали и ещё более молчаливо одобряли поступок, за который Кристофер пострадал. Красные полосы с ладоней не сходили несколько дней. Кристофер не рад был своим длинным, тонким и угрожающе изогнутым пальцам, потому как тонкая кожа кое-где разошлась под ударами. Было невозможно писать и за что-либо браться, ожоги горели, постоянно напоминая о себе, особенно ночью, когда с ума можно было сойти от необходимости прикоснуться к чему-то ледяному. Но всё же это скорее помогло, чем навредило. После этого эпизода Кристофер стал ещё тверже себя контролировать и ещё изобретательнее стал в том, чтобы никому не давать к себе прикоснуться или подойти близко. Из-за этого, да и вообще с начала этого учебного года, нахождение в колледже стало для него сплошной мукой и постоянным мучительным ожиданием опасности. Кристофер твёрдо решил, что закончив этот год, в колледж снова не вернётся, и будь что будет. Но год закончить всё же надо, ведь отчим, и без того стеснённый в средствах, за это заплатил, да и никто не поймёт, если Кристофер ни с того ни с сего сбежит. Осталось только терпеть, ждать и винить в своей беде свой ужасный нежный возраст.