Color me lavender

Через год Кристофер был очень рад выбраться наконец из благочестивых стен колледжа и хотя бы частично сбросить с себя путы постоянного напряжения, злости и ожидания опасности. Всё-таки дома ему было легче справиться с тем, чтобы никого к себе не подпускать, оберегая своё личное пространство и шаткий душевный порядок. Возвращаться в колледж он совершенно не хотел, ни в Веллингтонский, ни в какой-либо другой. На поверхности его желаний лежала только одна жалобная потребность — скрыться ото всех людей, не меньше года ни с кем не говорить и хотя бы таким крайним методом очищения от всего путающего понять, что у него внутри не так. А то, что это «не так» со временем не проходит и не излечивается, а только крепнет и разрастается, казалось ему очевидным. Это пугало его, но хотя бы не стояло на месте. Кристофер порой вплоть до отчаяния хотел, чтобы эта болезненная тайна, словно невесть как забившийся внутрь маленький злой дух, не дающий покоя и отравляющий жизнь, покинул его, и что-то подсказывало, что случиться это может только естественным и самостоятельным путём, которому способствует одно только время, а вовсе не разговоры с кем-либо по душам и не противоборство. Подпитываясь ежедневными жалкими страданиями беспрерывной тоской и беспокойством, это секретное повреждённое чудовище, как казалось, будет только шириться и оформляться во что-то конкретное, наверняка отталкивающее, но хотя бы ясное. А с ясным можно будет как-то побороться или же смириться, вообще сделать хоть что-нибудь. Пока же Кристофер не мог и не хотел ничего, кроме одиночества. Ему пришлось сказать родителям, что он берёт перерыв в учёбе только на год, но родители обмана не почувствовали, потому как им обоим было далеко не до этого. Мама была занята бракоразводным процессом, а отчим своим разорением и падением всё ниже. Семья окончательно перестала существовать и дом, который и без того слишком часто менял местоположение, заменили съёмные квартиры и великолепные, но чужие дома родственников и знакомых. В атмосфере всеобщей нервозности и не утихающих разбирательств даже разумно было оставить учёбу в колледже (которую, к тому же, нечем было оплачивать) и найти работу, дабы сделать всё возможное, чтобы помочь матери… Не становиться же на сторону отчима? Кристофер и хотел иногда на неё стать, потому как с детства привык во всём полагаться на его рассудительность и житейскую мудрость, но отчим, словно следуя каким-то неписанным правилам приличия и здравого смысла, нарочно Кристофера от себя оттолкнул, перечеркнув всё уважение и благодарную привязанность прошедших лет, и не пожелал иметь с ним впредь ничего общего. Кристоферу осталось ещё целый год изредка сталкиваться с ним в одном и том же утреннем трамвае и каждый раз через весь салон нарочно нахально махать ему рукой и видеть, что он никак не отвечает на приветствие и хмуро закрывается газетой. Конечно это была мамина работа, но всё это было так запутано и грустно, что не хотелось вдаваться в эти дрязги. Кристоферу было только семнадцать лет и даже если бы он смог куда-то устроиться, то теоретически заработанных денег не хватило бы на то, чтобы самому себя обеспечить. В Веллингтоне чему-то подобному, конечно, учили, но Кристофер в свой последний год учёбу нарочно запустил, так что главного не уловил. Положение казалось крайне невесёлым и даже безвыходным. Закатывающая скандалы мама и разумно пытающаяся скрыться от этого за ненадёжными спинами сменяющихся кавалеров сестра — Кристофер очутился в мельтешащем центре этого небольшого драматичного водоворота, но зато чувствовал себя в нём относительно спокойно. Семейные неурядицы целительно повлияли на его внутренний разлад и он, столкнувшись с тем, что его психологические проблемы это просто глупость по сравнению с безденежьем и переворачивающей мир с ног на голову руганью, смог взять себя в руки и, благодаря суровой необходимости, частично преодолеть свою неприязнь к людям. Лето тридцать девятого года всё же ещё имело для него ранг каникул, которые полагалось проводить в отдыхе, поэтому напоследок он смог, хоть и был очень стеснён в средствах, немного поездить по Европе. Европа в тот момент, куда ни глянь, стояла на пороге великой войны, и это тоже добавляло истерзанной романтики и финальной до срока обречённости путешествию, напоминающему недолгие скитания. А скитания эти были, хоть и коротки, но пугающе схожи с полными лишений и ужаса скитаниями безумно мечущихся по странам несчастных затравленных людей, не имеющих больше гражданства и направления, куда они могли бы податься. В отличие от постоянно бегущих и погибающих на ходу евреев, Кристофер имел гражданство и дом, и именно потому, что сам находился в безопасности, невольно, как и вся печальная высокомерная Европа, почтительно и грустно прикрывал глаза, не желая ничем помочь, и не хотел замечать всемирной гибели и бесчеловечного кошмара, творящегося на фоне древних благородных городов и живописных ландшафтов. Мир грозил вот-вот охватить истинный хаос. Кристофер уже достаточно соображал, чтобы понимать, что всё идёт к настоящей войне. Он пока не мог знать её сути и истинных причин, но заранее решил, что на эту войну пойдёт. В глубине души ему, конечно же, не было дела до патриотизма и справедливости. Неразумные дети хотят на войну только потому, что это видится им прекрасным способом избежать нудной учёбы и ещё более нудной, по причине подступающей бедности, однообразной жизни… А если на войне ещё и убьют, то вообще будет замечательно. Разом всё закончится и никаких больше забот, бесполезных поисков истины и существования без смысла… Кто из грустных скучающих подростков не задумывался о безболезненной мгновенной смерти как о чём-то более предпочтительном, чем надоевшее времяпрепровождение? Эти мысли, разумеется, никуда не вели. Просто мысли. Иногда Кристофер натыкался на них и с безразличием им предавался. Но это конечно не отменяло того, что он с благодарностью и признательностью ценил свою семью и своё положение в обществе. Он полностью понимал, что ему с фактом и местом рождения повезло куда больше, чем многим. Но всё же он был бунтарём, незаметным, тайным и тихим, бунтарём в плане неудач и упущенных перспектив, а потому, наравне с размышлениями о том, что лучше бы он не учился нигде, раз не учился в Итоне, к нему приходили и ленивые заносчивые мысли о том, что лучше бы он умер, раз не смог сделать свою жизнь и себя самого идеальным. Кристофер не знал, чего в этом безысходном стремлении к смерти больше: его самого, пресловутой предельной честности перед правилами жизни или же этой подлой дряни, которая заставляет его шарахаться от людей. Или же пробивающейся сквозь тоску надежды, что война вдруг станет таким великим событием, которое всё исправит, расставит по своим местам и его лично научит любить жизнь и заодно даст смысл жить дальше. Кристоферу казалось, что и Европе тоже, как и ему, грядущая война чудится спасением и грубым вызволением из той ямы, куда все они, запутавшись, забыв и сбившись, свалились в темноте. Война не может прийти без предшествующих ей ужасных несправедливостей, а значит и эти несправедливости в некоторой степени закономерны… Кристофер впервые ездил сам, как взрослый, без оберегающего и следящего за сроками сопровождения: куда хотел, туда и ехал, то и дело сильно отклоняясь от курса, опаздывая и на ходу меняя маршрут. Ему часто думалось, что это путешествие должно быть самым большим и интересным в его жизни приключением, но чувствовал он только усталость и апатию, однако сам и при этом опасливо предполагал, что это именно то, что он хочет чувствовать. Кристофер во многих городах уже бывал ребёнком и ещё больше об этих городах знал и слышал, и потому не испытывал по поводу уже виденного Парижа или Лазурного берега какого-то особого восхищения. Он не чувствовал себя счастливым, но зато чувствовал свободу, которая, будучи бездейственной, безразличной и окружённой красотой, теплом и готовой вот-вот обратиться в пепел стабильностью, обретала своё особое, висящее на волоске очарование. Кристофер сам покупал билеты, сам знал, куда ему нужно держать путь, с кем встретиться, у кого переночевать и у кого деликатно одолжить в счёт фамилии отчима денег, дабы продержаться ещё неделю. Известность семьи, к которой он принадлежал, гарантировала ему, если не достаток, то хотя бы кров и приятную компанию. Для приятных компаний Кристофер и сам сгодился бы, потому что был знатен и достаточно образован, чтобы поддержать любую светскую беседу. Он умел играть во все благородные игры, не отказывался ни от прогулок верхом, ни от степенного посещения музеев, мемориалов и прилюдных казней, ни от сложных танцев, ни от долгих русских песен, ни от дорогих сигар, которыми его угощали пока что в шутку, но он и с ними справлялся. Главным и неоспоримым его достоинством была его яркая, ранимая и по-своему обаятельная щенячья молодость, изящно украшенная загадочной тоской и безупречными манерами, а потому ему прощали бедность, диковатость и непосредственность. Пока ещё без ущерба для собственной гордости, он вполне мог успешно пользоваться гостеприимством многочисленных условных знакомых и прочих знатных семей, в кругу которых принято, покуда это не слишком затратно, друг друга поддерживать, особенно молодых и красивых. Кристофер пока ещё не считался красивым, но в этом его извинял возраст. Конечно всё это существование в отдыхающем высшем обществе было для него испытанием, но правила были таковы, что никто ни к кому близко не подходил, не прикасался и без особого приглашения в душу не лез. Кристофер должен был лишь внешне спокойно улыбаться, быть любезным и казаться умным, и это у него получалось, да так ловко, что порой он забывал о своих недостатках. Далеко несовершенная и лишённая аристократичности внешность не мешала ему, а наоборот помогала, потому как большинство встречаемых девушек или не обращали на него внимания, или обращали внимание безопасное, сочувственное и смешливо-родственное. Однако интерес этот всё же был, хотя бы потому, что за последний мучительный год в Веллингтоне Кристофер, хоть и мало вырос в общем, но зато угрожающе сильно вытянулся в длину, что при его крайней худобе выглядело и нелепо, и восхитительно одновременно. Это путешествие показалось ему пёстрой вечностью и целой жизнью, прожитой светло, легко, печально и так, как он хотел. Он не только узнал новых людей и места, но и заново познакомился с европейским миром, глубинно ощутил его и ненадолго стал с ним одним, сказочным и печальным целым. Да и самое главное было пройдено — Кристофер теперь не так уж сильно сторонился людей и мог больше не бояться, что на кого-нибудь набросится. Его тайная внутренняя напасть не стала меньше, а наоборот больше, но она, всё настойчивее донимая его внутренне, теперь меньше стала подвержена внешним проявлениям. Одним словом, он сильно вырос и научился в любой ситуации держать себя в руках. Когда все деньги и сроки подошли к концу и лимиты доверия были исчерпаны, пришлось вернуться домой из раздираемой опасностями надвигающейся бури Европы. Пришлось выслушать от всех знакомых и родственников снисходительные сожаления по поводу прерванной учёбы и заверить их всех, что он сам знает, как ему поступать. Затем пришлось устроиться на элементарную конторскую работу и всю долгую, дождливую, первую военную осень каждый день ходить одним и тем же путём и носить одну и ту же одежду. Работа была не так уж плоха и даже не невыносимо однообразна, но Кристофер уже с первой недели чувствовал, что долго на ней не протянет. Денег он зарабатывал совсем немного и то, большую их часть считал себя обязанным отдавать матери, хоть та пока и не нуждалась. Жизнь не погрузилась в серую пучину рутины, но всё равно такая работа напрочь отбивала охоту жить счастливо. То и дело с горечью приходилось признавать, что в колледже было, хоть и труднее, но намного интереснее и лучше. Кроме того, на работе не раньше, так позже находилась какая-нибудь личность, контакт с которой вызывал у Кристофера непреодолимое отвращение и отторжение вплоть до тошноты. Кристофер старался держаться от таких людей подальше, но не мог не понимать, что подобное положение дел не для него. Пусть он не закончил ни Итон, ни Веллингтон, пусть он беден и не хорош собой, пусть избегает общаться с людьми и практически не имеет друзей, пусть он во всех смыслах одинок и несущественен, а все вечера проводит в дешёвых кинотеатрах, пусть ещё миллионы пусть, но всё равно, разве он не достоин большего, чем копаться в бумагах и оформлять бесконечную почту? Работа ему совершенно не нравилась, только раздражала, утомляла и мучила, каким-то подспудным образом уводя его от того, что было для него по-настоящему важным и значимым. Но чем это значимое может являться, Кристофер не знал, а потому только злился. Он чувствовал, что работа оплетает его словно бы слоями мокрой ткани и чем дальше, тем плотнее. Чем дольше, тем меньше у него остаётся собственных мыслей и сам он тает, теряет себя и свои и без того неизвестные ориентиры. Труднее всего было с покорным и внимательным видом выслушивать банальные наставления от начальства. Но ещё труднее было отдавать работе все свои силы и помыслы, которые теперь виделись Кристоферу драгоценными и уж всяко стоящими намного дороже проклятых конторских писем. Ещё труднее было осознавать, что он тратит время совершенно впустую. И уж совсем нестерпимо было говорить себе, что ничего лучше этой работы ему не светит и что эта работа на порядок лучше подавляющего большинства других работ, на которых люди страдают на заводах, дорогах и полях. Нужно было быть благодарным и ценить имеющееся. Нужно было вести себя по-взрослому и быть ответственным. Но Кристофер предпочитал негодовать и каждое утро повторять себе, что ещё день в этом бумажном звенящем балагане и он точно с ума сойдёт. Как только ближе к зиме представилась малейшая возможность сбежать, он ей воспользовался. Никто из широкого семейного круга не понял его оголтелое стремление пойти добровольцем на начавшуюся Советско-финскую войну, но уже тогда никому Кристофера было не переубедить, если он что-то для себя решил. Его не особо и отговаривали. В силу бедности и бестолковости, его жизнь принадлежала только ему, а не семейным амбициям и капиталам, поэтому он делал что хотел. Кристофер был в Лондоне не один такой доброволец, поэтому его надежда любым способом удрать от действительности воплотилась. Никому не было дела до его возраста или здоровья, отправка добровольцев на Финскую войну носила символический характер. Долгие переезды на тряских поездах (чем далее на восток, тем более прокуренных и грязных), другие города (всё менее цивилизованные и освещённые) и новые знакомства (как с интересными людьми, так и со всяким сбродом) поначалу были всяко лучше опротивевшей работы на одном месте. Из этой затеи с чужой войной с самого начала не вышло бы ничего хорошего, но Кристофер не мог не попробовать, и вот, дикая страна далеко на востоке оказалась вдруг в пугающей близости. Кристоферу казалось, что он достаточно знает об этой великолепной отжившей стране: он немного знал историю и язык и был знаком со многими пока ещё не до конца обедневшими благородными русскими семействами, сбежавшими из своей страны после революции и теперь по этой стране слёзно тоскующими как по чему-то бесконечно прекрасному. Но при этом нужно было помнить, что теперь эта страна стала совсем другой — грозящей опасностью всем привычным Кристоферу устоям и самой жизни, в которой люди, как заведено, делятся на благородных, бедных и богатых. Вскоре ему пришлось убедиться, что рано было искать причины для своей нелюбви к Советской России, да и вообще увериться в бесполезности своего порыва. Быть солдатом его не обучили, даже формы и оружия не выдали, просто по прибытии на место дали обязанность стоять в карауле и всё. У Кристофера не было в планах убивать и умирать за Финляндию, но и быть сторожем безумно далеко от каких бы то ни было военных действий он не хотел. В Финляндии, показавшейся одной до безумия тоскливой, заранее русской деревней, было много брехливых собак, елей и снега. Все говорили на непонятном для Кристофера языке, грубили, не имели представления о чистоплотности и делали непонятые вещи. Было холодно, неопределённо и странно, кормили плохо, но что ещё хуже, было отвратительно скучно. Сутками стоять на одном месте и немилосердно мёрзнуть было хуже, чем бегать по тёплым кабинетам, натыкаться на предметы, кидаться почтой и иногда смеяться. Кристоферу было только семнадцать лет, поэтому через неделю он решил, что с него хватит и что его поступок не будет выглядеть слишком уж малодушным, если он напишет маме жалостливое письмо с перечислениями солдатских тягот, а мама в ответ строго, но ласково, пересыпая каждую свою мысль словами «я же говорила», велит ему не выдумывать больше глупостей и возвращаться скорее домой. Возвращение было быстрее отправления. Зима ещё не успела закончиться, как Кристофер, выросший ещё на пол головы и ещё сильнее исхудавший, слегка пристыжённый, притихший, но всеми правильно понятый, вернулся домой, поступил обратно на свою опрометчиво брошенную должность и теперь стал относиться к ней с гораздо большим уважением и терпением. После этого зимнего приключения у Кристофера появилась масса забавных историй, по большой части выдуманных, которые он, с напускной весёлостью, за которой пытался скрыть обиду на дурацкое своё разочарование, рассказывал коллегам. Вскоре ему представилась возможность перейти на более хорошее и выгодное место, Кристофер перешёл и на том потерял большую часть своей внутренней свободы, потому как потерял моральное право хотя бы мысленно ненавидеть свою чёртову работу и не находить в ней удовлетворения. Теперь нельзя было злиться, потому что нельзя было не признать, что беготня между телефонами и ящикам куда полезнее и веселее стояния сутками на морозе. Кристофер не хотел никакого восхождения по карьерной лестнице, которая была ему не интересна, но всё же он пошёл вверх. Сил у него было хоть отбавляй и он невольно оказывался дельным работником. Свои задания он выполнял без рвения, но совесть не позволяла ему выполнять их некачественно — хотя бы потому, что его взрослые и заслуживающие уважения коллеги видели в этой же работе своё жизненное предназначение, ценили её и легко ей отдавались. Кристофер тоже стал отдаваться и сам не заметил, как увлёкся. Постепенно, очень медленно, но это пришло: рабочие дела стали для него важнее личных, тем более что личных дел у него практически не было. Он не хотел никого подпускать к себе близко, поэтому приятели оставались приятелями, не перерастая в друзей, а девушек Кристофер специально обходил стороной, стараясь думать, что не опасается их, а просто не является достаточно красивым, чтобы навязывать кому-то своё общество. Оставшаяся в одиночестве мама старалась его контролировать, если не во всём, то в большинстве вещей, и тем немногим, куда Кристофер мог её не пускать, была работа. Поэтому в работу Кристофер, хотел он этого или нет, погружался и друзей, как это часто бывает, заводил скорее там, чем в жизни. Но друзей не близких и не сердечных, а вынужденных, связанных с ним выполнением одних обязанностей. Так Кристофер прожил почти полтора года и так втянулся в эту обыкновенную жизнь, что необозримая череда одинаковых дней, слившихся для него в одну серую ленту, промелькнула быстро. Когда он только начинал работать, неделя казалась ему вечностью, на протяжении которой в пятницу было не вспомнить событий понедельника, теперь же в декабре он мог легко сказать, что происходило в феврале. Сама длина времени искажалась и теряла наполняемость. Наравне с этой стирающей дни быстротой, каждые отдельные сутки тянулись ужасно медленно. Настолько неторопливо сменяли друг друга часы и минуты, что за каждую успевало что-то да произойти — какая-то мелочь, но этих неинтересных житейских деталей скапливались такие огромные количества, что они своим не имеющим значения, но необъятным скопом вытесняли прошлое из настоящего. Именно благодаря этому естественному вытеснению и благодаря тому, что время и правда может вылечить почти всё, Кристофер потерял то, что так долго его мучило, покуда он чувствовал себя неразумным ребёнком. Он и теперь не считал себя взрослым, но ему пришлось жить и работать как взрослому, он с этим смирился и потому стал сильнее и терпеливее. Он просто перестал отвлекаться на глупости, и оттого страх человеческих прикосновений, лишившись подпитки пустыми переживаниями, практически сошёл на нет. Кристофер по-прежнему сторонился людей, но из неадекватной фобии это переросло в стойкую черту характера — в нелюдимость и нервную замкнутость, а это, хоть и не одобряется, но прощается в обществе. Самое время было забыть о своих надуманных проблемах и всерьёз научиться ответственности. Началась война. Как и все, Кристофер внимательно следил за сводками новостей по радио и читал газеты, но покуда это происходило где-то далеко, за Ла-Маншем, было не так важно и совсем не страшно. Но затем с весны сорокового Лондон начали бомбить. Когда это случилось в первый раз, поднялся страшный переполох, хоть уход в убежища был чётко организован и население было заранее предупреждено об опасности и осведомлено что делать. Для того, чтобы защитить Лондон, принимались все возможные меры, но немецким бомбардировщикам изредка удавалось ценой высоких потерь кое-как пробиться сквозь все преграды из огня кораблей, зенитных орудий и британских самолётов. И тогда они сбрасывали свои ужасные бомбы, на месте падения которых исчезали целые кварталы. Весь город ходил ходуном, задыхался в дыме, тряске, истерике и копоти. Немцы, чаще по ночам, бомбили стратегические объекты — заводы, порты и аэродромы, но это не гарантировало безопасности жилым районам. Так же часто, как на город падали бомбы, падали подбитые самолёты, и это грозило не меньшими разрушениями. Жертвы среди мирного населения исчислялись сотнями, но это пока не было причиной оставлять Лондон, который всё ещё оставался центром страны и вообще сопротивления нацизму. Мало кто уезжал на более безопасный север — туда только отправляли детей. Повседневная, активная, деловая и даже светская жизнь по-прежнему шла своим чередом, хоть, конечно, становилось всё тише и испуганнее. День и ночь с шумом, гулом и грохотом над улицами проносились рассекающие небо самолёты, как свои, так и чужие, как по одиночке, так и долгими смертоносными вереницами, от мерного рокота которых содрогались стены и дребезжали стёкла во всех домах. Почти никогда не затихающая канонада выстрелов зенитных орудий сопровождала приход весны сорокового года и к лету стала привычной. Само лето оказалось красно-серым, жарким до смерти и беспросветно задохнувшимся в пыли развалин, кирпичном мареве и горьком дыме, без остановки стелющемся вдоль улиц от какого-нибудь нового пожара. Кристофер в этом дыму уже и вспомнить не мог, каким был, когда всего какой-то год назад путешествовал по Европе, в которой теперь ни один англичанин ни за что не захотел бы оказаться. Вернее, сам Кристофер остался точно таким же, как и год назад (только стал ещё выше и чернее), но практически всё ненужное из его головы выветрилось. Внезапно для себя он стал главным добытчиком и защитником своей семьи, окончательно превратившейся в семью обыкновенную, растерявшую лоск и избыточные манеры и точно так же перепуганную бомбёжками и самолётной пальбой, как и семьи простых людей. Кристофер уже и думать забыл про нелепую финскую неудачу и понимал, что ему следует пойти на настоящую войну, но всё медлил с этим. Во-первых потому, что мама была готова бесконечно причитать, что без него не справится и умрёт, во-вторых потому, что работа Кристофера оказалась залогом хоть какого-то благосостояния и хоть какой-то уверенности в завтрашнем дне. Во всех отношениях жить стало тяжелее и хуже. Всё чаще случались перебои с водой, электричеством и транспортом. Нужно было научиться не бояться помогать раненным и лишившимся дома, а это значило не бояться лишиться собственного достатка, который и впрямь потерял значение в условиях постоянного смертельного риска. Население в подобных условиях стало более сплочённым и особенно сплочённым в плане искренней и полной любви к своим защитникам, погибающим в небе и на раскалённых песках Африки. Всё больше молодых людей уходили добровольцами в армию. И Кристофер тоже должен был. Особенно тогда, когда фирма, в которой он работал, эвакуировалась из Лондона, и ему пришлось вступить в ополчение, то есть уже, по сути, стать солдатом. Он работал на разборе завалов и в обеспечении городской безопасности и, позабыв и об Итоне, и об отдыхе на Ривьере, и о светском воспитании, ни капли себя не жалел, когда с ног до головы измазывался в саже, обжигался и сбивал руки. Ему исполнилось восемнадцать. В довершение всех свалившихся тягот, к зиме сорокового года серьёзно заболел его отец. Заболел пневмонией в преклонном возрасте и было ясно, что заболел в последний раз. Возле него всё время находилась его вторая жена, русская, к которой Кристофер испытывал неприязнь и сам себе объяснял это тайной ревностью. Отец угас в течение нескольких месяцев. Лечить его не было не только средств и возможности, но и, как это ни печально, смысла. Мучился он, как казалось, не сильно, и подобный относительно спокойный уход представлялся не самым худшим. Кристофер навещал его как можно чаще, но не мог высидеть рядом дольше десяти минут. Поэтому просто приходил и уходил, и тем скорее уходил, чем чувствовал, как в комнате начинает снова маячить чужая женщина, находящаяся здесь по полному праву, но всё равно вызывающая его беспокойное недовольство. Если бы не болезнь и не всеобщий регресс, этого однобокого семейного воссоединения не произошло бы. Будь отец здоров, он не захотел бы встречаться, а теперь просто не имел права отказать — Кристофер постоянно держал это в голове и именно поэтому, словно из какой-то мстительности, почти каждый день преодолевал пешком довольно большое расстояние до Уэст Норвуда, чтобы прийти, показать себя, такого несовершенного, растерянного, растрёпанного и превратившегося в простого работягу, получить неодобрительный, но смирившийся бесцветно-серый взгляд родных светлых глаз, и уйти. Смотря на отца, Кристофер думал, что такой же, тихой, бедной и печальной, будет его собственная смерть, если только он не умрёт на войне. Но вообще Кристофер приходил за тем, чтобы посмотреть на его лицо. Постаревшее, исхудавшее, измучившееся и безмерно уставшее, но всё равно именно то лицо, которое было для Кристофера самым ценным, трогательным и милым детским воспоминанием. За ускользающее воспоминание и за этого ещё быстрее ускользающего человека хотелось держаться изо всех сил, но силы кончались за минуты. В те холодные долгие дни, в одной и той же почти пустой и освещённой серым светом от окна комнате, превращённой в палату, Кристофер думал о том, что только отцу мог бы рассказать о той мучившей его, остающейся тайной и всё ещё сидящей где-то глубоко внутри странности… Но больше она не мучила. По крайней мере не настолько, чтоб от неё хотелось избавиться. Она тоже становилась воспоминанием, будто одним из всполохов, растворяющихся в той же темноте, которой сама эта тайна являлась. Лето двухлетней давности было и правда бесконечно далёким. Кристофер снова и снова грустно вздыхал о том, что не стал тем, кем мог бы стать, если бы всё делал правильно, но закономерно приходил к тому, что даже если бы он учился в Итоне, то всё равно был бы здесь сейчас. И отец умирал бы, даже если бы был доволен и гордился. По ночам Кристоферу казалось, что он очень о многом хочет и должен спросить, но эти вопросы никак не оформлялись в нужные слова, а даже если оформлялись, при отце их было озвучить стыдно. Поэтому они оба при встречах только молчали или же говорили о простых повседневных вещах — в основном о том, как зло гудят самолёты прямо над крышей. Как огромные кусливые шмели. Кристофер приходил почти каждый день и этим вскоре завоевал доверие, которое не смог бы завоевать, если бы отец был здоров или если бы не было войны. Отец, казалось, совсем этого сына не любит и давно уже ничего не чувствует, но времени оставалось не так много и поговорить было не с кем. Поэтому Кристофер покорно выслушивал не очень интересные и совершенно запутанные в переборе имён, мест и дат истории о стародавних войнах в Южной Африке. Он честно пытался что-то понять и сохранить, но становилось ясно, что отец путается и сам уже не знает, о чём говорит. Он думал, что если бы услышал эти истории в детстве и если бы их рассказывали не так монотонно и хрипло, то он увидел бы всё как наяву, и эти истории остались бы с ним на всю жизнь как детские драгоценности. Но теперь этого было не создать. Оставалось только грустить до слёз. Не столько из-за умирающего отца, сколько вообще, в принципе. Каждый свой приход Кристофер завершал проформенным вежливым вопросом: «Могу ли я что-то для тебя сделать?» Отец всегда говорил только «нет». Но под конец, когда был уже совсем плох, стал натужно произносить очевидную вещь: «Не сиди здесь, а иди воюй». Но Кристофер слышал в этом «воюй за родину», даже не «воюй как я», а «страдай как я». А страдать ему совершенно не хотелось. Он и сам с трудом мог себя понять. Он приходил к отцу и сидел с ним с таким видом, будто в чём-то виноват, но на самом деле он приходил и сидел потому, что чувствовал, что это отец виноват перед ним. В основном в том, что бросил, хоть не бросал, но всё-таки исчез и потому не рассказал никаких военных историй про Африку и не был рядом, когда кто-то должен был наставить Кристофера на путь истинный. Никто другой не смог бы, потому что ничьего другого лица Кристофер не помнил так отчётливо. Вот и пошло всё наперекосяк с тех пор. Отец умер в марте сорок первого года. Уже без работы и без средств к существованию, а с одной только неопределённостью «скоро пойду» впереди, Кристофер ещё несколько месяцев проболтался в качестве ополченца по падающему в руины Лондону. Ему исполнилось девятнадцать. Эта дата ничего не меняла. Но всё-таки маме казалось, что девятнадцать безопаснее восемнадцати и она наконец, облив его слезами с ног до головы, отпустила.