Color me lavender

Кристофер воевал уже два года. Эти два года войны растянулись такой необозримо долгой линией, что никакого горизонта не хватило бы, чтобы растянуть её мелко изломанную даль. Однако вряд ли можно было с уверенностью сказать, что за два года войны Кристофер повзрослел сильнее, чем за предшествующие ей два года. Он взрослел так же, как и шло время, занятое войной или же ничем не занятое: время шло всё равно, не быстро и не медленно, а так, как и положено ему идти навеки заведённым вселенским порядком. Просто для восприимчивого, не стоящего на месте и постоянно меняющегося разума эти годы оказались перенасыщены событиями. Но точно так же они были бы ярки и насыщены, если бы Кристофер все года просидел дома, обложившись со всех сторон книгами, а на улицу выглядывал бы только раз в день, в окно, на небо. Дело было в нём самом, а не в войне, удачным образом выпавшей на его долю и чего только не принёсшей. Правда, иным война принесла и того больше. Кристоферу она пока принесла только Африку, её одну, но зато во всём таинственном, мистическом, диком и бесправном многообразии этого континента. Даже и без этого с Африкой Кристофер был связан кровно, по отцу, да и вообще связан так, как связаны с ней богатые и благородные скучающие европейцы, десятилетиями наведывающиеся во всё ещё дикую, но убиваемую ими и для них и тем самым облагораживаемую природу. Началось с того, что весной сорок первого Кристофер успел-таки воспользоваться одной из последних возможностей выбрать самую, как представлялось, лучшую военную участь. Конечно не менее, а может даже более опасную, чем война на земле или море, но зато самую чистую, красивую, геройскую, индивидуальную и вообще предписанную потомственным аристократам. Быть лётчиком это же так романтично, свободно и гордо. Это дело лишено земной грязи и суровых изматывающих обязательств, кроме того, оно, как представляется с земли, избавляет от необходимости убивать кого-то лично и стрелять собственной рукой человеку в лицо. В небе за вражескими самолётами не рассмотреть людей. В воздухе всё зависит в большей степени от тебя, чем от мудрости или безрассудности главнокомандующих. Лётчики не умирают в крови, пыли и копоти, а если и умирают, то быстро, в огне и как звёзды… Обо всех этих вещах Кристофер не очень-то задумывался, но даже поверхностное, навеянное лишь кинофильмами отношение ему пришлось позабыть, как только он оказался в подготовительном лётном лагере в Девоне. Для того, чтобы за каких-то несколько месяцев с нуля стать боевым лётчиком, нужно было усердно обучаться и работать на пределе возможностей. Кристофер никогда прежде так не делал, но теперь, хочешь-не хочешь, пришлось, ведь учителя оказались такими, что невозможно было не соответствовать их ожиданиям и не выполнять их суровых требований. Они знали подход, имели рычаги грубого воздействия и не ослабляли тотального контроля, за что можно было быть только благодарным, потому как и впрямь парни, в большинстве своём весёлые и бестолковые и никогда прежде не летавшие, учились этому быстро и на совесть. Обучение было таким интенсивным, что на обыкновенную, присущую подготовительным солдатским лагерям муштру времени почти не хватало. Маршировать, разбираться в строевых тонкостях и обращаться с оружием Кристофер научился не так уж хорошо, но зато лётчика из него сделали. Однако лётчика не увлечённого и не виртуозного, а просто автоматически выполняющего положенные функции. Прирождённым лётчиком он не был и к небу никогда не тяготел, поэтому полёты особого восторга у него не вызывали. Не вызывали ещё и потому, что с самого начала оказались связаны с тошнотой, головокружением и тяжёлой отупляющей болью, давящей где-то позади глаз. Как было всем на обучении сказано, испытывать такое по первости и непривычке нормально, это должно было пройти, так же как у пехотинцев проходят и перестают болеть стёртые в кровь ноги. Поэтому Кристофер, всё ещё неразумно верный привычке ни с кем не делиться своими воображаемыми проблемами, терпел, а потом уж поздно стало жаловаться, тем более на такую мелочь как головная боль. На определяющей медицинской комиссии Кристофера признали полностью здоровым, слишком высоким для лётчика, но в целом годящимся — он в это поверил, поэтому впоследствии пришлось гнать сомнения и, каждый раз поднимаясь в полёт, заверять себя, что в следующий раз будет легче… Когда пришёл срок, Кристофер успешно сдал экзамены, то есть показал, что умеет летать, а умению убивать врагов, если придётся, нужно было обучиться на месте. Вместе с другими будущими лётчиками он был отправлен пополнением на настоящую войну. В конце лета сорок первого он снова покидал Англию и было ему девятнадцать. Он был всё ещё немного несуразным и неловким, не любил носить форму и заранее уставал от изматывающих головных болей, но зато он был успокоен чистой совестью и своей гражданской правильностью. Обучение не так уж сильно изменило его. Он оставался таким же, каким работал в почтовой конторе: был болезненно худым, драматично угловатым и до серости бледным, что только ярче подчёркивало черноту его волос; он всё так же сторонился людей, никого к себе не подпускал и чаще бывал бесцельно задумчив, чем весел. Его научили тому, как он должен, честно и с полной самоотдачей, выполнить свой долг, и он собирался это сделать, просто потому, что так надо и все так делали. Его радовала, пусть и не очень сильно, перспектива приключений, памятных, если повезёт, подвигов и великих событий, участником которых он станет. Уверенности в себе у него прибавилось, но ни самоуверенным, ни амбициозным, ни злым он пока не стал. К теоретической возможности умереть он относился безразлично. После войны возвращаться к привычной домашней жизни ему не хотелось, да и вообще это «после войны» виделось слишком зыбким и туманным. Становиться военным навсегда Кристофер тоже не хотел и в принципе не знал, чего хочет. Оставалось только неторопливо двигаться куда-нибудь вперёд, чтобы посмотреть, что будет дальше. В Африку Кристофера повёз великолепный и по-своему знаменитый океанский лайнер «Королева Тихого океана». Некогда ослепительно белый, быстрейший и крупнейший для своего времени, но временем его было начало тридцатых. Даже в те времена, когда семья была цела, благочестива и богата, Кристофер не бывал на таких кораблях (хотя бы потому, что его семье не было нужды плыть в Африку или Америку). Это судно, бесподобно огромное, раньше вычурно дорогое и бесхитростно благородное, теперь было запросто отдано разорительной войне и её грубым нуждам. Ободранный, ограбленный и испачканный, корабль всё равно поражал воображение и придавал путешествию по океану то, что и задуман был придавать, то есть иллюзию полной безопасности и нерушимого спокойствия, гарантирующего возвращение домой. (Всем, кроме премьер-министра Великобритании по вопросам труда, который умер во время круиза на борту лайнера в тридцать седьмом году. До сих пор эта история ходила по кораблю, как самая занятная его легенда, конечно гарантирующая присутствие романтичных призраков и более, чем обычно, увлечённое обсуждение политики). Лайнер, несомненно имеющий душу, нёс на себе следы роскошного отжившего прошлого и то неуловимое и прекрасное волшебство, какому Кристофер поддавался только в детстве, в двух известных ему случаях. Поэтому забавно, странно и очень мило было чувствовать это снова, а боли от высоты при этом не чувствовать. Наигранное, какое-то родственное восхищение прекрасным, но всё потерявшим кораблём было легко спутать с родственной нежностью и предчувствием чего-то удивительного. На лайнере были только солдаты и стратегические грузы, но всё равно плыли они так царственно неспешно и красиво, что, стоило оставить всю военную мощь позади своей спины и подойти к корме, чтобы посмотреть на уже африканский, яркий и диковинный закат, и далёкий таинственный мир будущего преображался и расцветал. Ни немецкие подводные лодки, ни самолёты, ни мины их не достали, что можно было считать удачей, и они, обогнув материк, оказались на Британской территории и, затем, в Родезии. Эта местность была настоящей глубокой северной Африкой, но европейцы успели почти всё здесь под себя подстроить и перекроить на свой пользовательский лад. Война тоже навязывала свои правила, поэтому Ли поначалу не видел ничего африканского, а видел только привычные аэродромы, казармы, вытоптанные прогоны и лагеря. Но всё же Кристофер никогда ещё не бывал так далеко от дома, и он чувствовал это в самом воздухе, выжженном и горько-сладком. Затем постепенно пришли и другие различия, особенно в климате и природе, совершенно иной и губительной, яркой, душной и постоянно стремящейся к смерти. Любой своей частью она норовила пробраться внутрь чужестранного организма, дабы испортить его и заразить болезнью. Но узнавание этой земной агрессивности пришло незаметно. Сначала у Кристофера не было ни минуты свободного времени, чтобы что-то изучать и разглядывать. Он продолжил лётную подготовку, но не справился. Организму требовалось больше времени и сил на адаптацию, сам Кристофер, думая только об управлении самолётом и строгих распорядках, мог не замечать вредоносной чуждости всего, что его окружает, но эта чуждость была, и именно потому, что ей не придавали значения, била ещё хитрее и больнее. С первых африканских дней всё внутри стало разваливаться, путаться и идти вразнобой. Температура тела ежедневно скакала по отрезку из пяти градусов, безвоздушной ночью не удавалось уснуть, а утром было никакими методами не проснуться, отравления следовали одно за другим — то водой, то едой, то пыльцой, то мерзкими кусачими насекомыми. Портились волосы и ломались ногти, губы исходили глубокими трещинами, на истончившуюся, обветрившуюся и способную разойтись от малейшего воздействия кожу то и дело вылезала всякая сыпь. Это были просто мелочи привыкания, без которых не бывает дальних переездов. Не смертельно, но всё вместе — мучительно, и преодолевать эти выпавшие всем в разной степени трудности нужно было так, будто их нет вовсе, как подобает, храбро и по-солдатски. На них и впрямь не было времени обращать внимания, поэтому и Кристофер терпел и не обращал, но не мог не заметить, что здоровье его серьёзно пошатнулось. Следствием этого стало то, что укачивание и головные боли, которые, как теперь казалось, в Англии донимали его совсем чуть-чуть, в Африке стали невыносимыми. Впрочем, Кристофер бы и их без жалоб вынес, но это оказалось выше его сил и контроля. Головная боль на высоте превращалась в такую, что он попросту слеп от неё и терял ориентацию и чувство пространства. Он переставал видеть и хотя бы интуитивно чувствовать, что происходит. Проблема, хоть он в этом и сомневался, крылась не в его концентрации, а в том, что с его головой было что-то не в порядке. Это грозило глупой и бестолковой смертью. Игнорировать опасность было нельзя, и когда на одном из последних учебных полётов, из-за чёрной мути, перекрывшей поле зрения, Кристофер потерял управление и едва не разбился, понял, что всё было зря. Лётчика из него не выйдет. Ужасно было дотянуть до Африки, до самого, считай, конца и на последнем этапе зарекомендовать себя нытиком и симулянтом. Именно так посчитал полевой врач, который, нехотя и нарочно без уверенности, определил у Кристофера атрофию зрительного нерва и освободил от полётов. Теперь Кристоферу оставалось либо ослепнуть в ближайшие месяцы, либо признать, что летать он не хочет, потому что боится, не умеет, не справляется — не важно, и попытаться найти себе новое применение, ведь с таким сомнительным и никак не проявляемым внешне заболеванием домой его никто бы не отпустил. Так начались мучительные месяцы самого ужасного в жизни, да ещё и позорного и бессмысленного бездействия. Кристофер добился того, что его отстранили от полётов, но выглядело это так же, как когда кто-то бросает хорошую и необходимую работу в условиях тотальной безработицы. Появилось больше свободного времени, как раз для того, чтобы всласть настрадаться, серьёзно разболеться всеми мелкими болезнями сразу, но в итоге кое-как пережить свою адаптацию и перестать разваливаться на части. Кристофер чувствовал себя неудачником, скучал по дому, родине и родным, тосковал безумно, особенно от известий о первых смертях бывших лётных товарищей. Однако, чувствуя себя бесполезным ничтожеством, Кристофер никому бы не позволил, кроме себя самого, так к себе относиться. Внешне он сохранял ещё более горделивое, чем прежде, достоинство, создавал иллюзию бурной деятельности и писал куда только можно разные апелляции и прошения. Среди них были как просьбы признать его не пригодным для службы, так и прошения о переводе хоть куда-нибудь, но и первое и второе подолгу вязло в бумажной волоките и некого было за это винить. У людей находились заботы поважнее. До конца сорок первого года он так и проболтался без дела и без всякой принадлежности к войне, которая шла намного южнее тех земель, к которым он был привязан. Кое-как бюрократическим путём выторговав себе небольшую свободу, он стал перебираться из одного зимбабвийского города в другой. В крайне малой степени, но всё же это напоминало ему его давнее путешествие по Европе. Как и тогда, быстро научившись ускользать, безвредно обманывать и правильно распоряжаться своим временем, он почти беспрепятственно смог посетить такие места, в каких другие солдаты, занятые службой, не побывали бы. Как только организм, пусть и с большим трудом, свыкся, Африка стала для Кристофера намного ближе и понятнее. По крайней мере та небольшая чудесная страна, что была ему изначально предоставлена — он узнал её так же, как Европу, как Швейцарию, финскую деревню или новую квартиру, и она его приняла. За короткий срок Кристофер успел насмотреться на аборигенов и даже немного научиться с ними говорить. Кругом лежала тронутая цивилизацией, но всё ещё отстаивающая свою свободную и неприступную дикость жизнь. Стоило сойти с британского маршрута, и можно было наткнуться на смертельно опасных животных и вообще на опасности, которые вокруг роились тысячами. За месяц поездок по пыльным широким дорогам под палящим солнцем Кристофер загорел до плотно въевшейся в кожу тяжёлой и тёмной блестящей бронзы, выгорел до каштанового, и в какой-то момент, поддавшись влиянию птиц и диких собак, едва не дезертировал, чтобы пропасть на зубах крокодила или навсегда скрыться в сухой саванне. Ему требовалось много сил и хорошее питание, и то и другое он ревностно, как никому не принадлежащий хищник, научился себе добывать и потому очень быстро стал мощнее, тяжелее и шире. Именно за те месяцы вынужденной неприкаянности, а оттого свободы, он стал окончательно взрослым физически — сформировавшимся, по-африкански выносливым, поразительно сильным и агрессивно смелым. Всему этому обучился он у жирафов, слонов, львов и людей-разорителей. Однако все эти приключения — настоящие, за которыми в Африку и едут, приключения с ночами под открытым небом и знакомством с местным враждебным населением — продлились недолго. Это показалось, что было много всего, а на самом деле считанные дни — как в походе на каникулах, когда через года не вспомнить лета, но события похода не теряют яркости. Такие дни всё решают. После них Кристофер начал становиться другим человеком, по-настоящему одиноким, умеющим рассчитывать только на себя и не бегущим от трудностей. Он всё больше отличался от себя прошлого, потерянного, ни за что не желающего браться и печального. А что касаемо той беды, что мучила его в последний детский год, то от неё не осталось и следа. Постепенно он обрёл истинное, непробиваемое спокойствие и ещё более непробиваемый защитный эгоизм, превращать который в особое благородство ещё только предстояло научиться. Людей он к себе не подпускал, но теперь не из страха, а из чувства собственной звериной неприкосновенности. Кристофер не знал, прибавилось ли ему ума, но житейской мудрости и храбрости точно стало на порядок больше. И как только это «больше» переросло беспутные границы его существования, он, до известного предела повзрослев и перейдя некую невидимую черту, обрёл возможность и способность взять всё в свои руки и направить свою жизнь в нужное русло, дабы больше не тратить её на течение как придётся. Он подал заявление на вступление в авиационное разведывательное управление, а там вдруг оказалось, что толковые люди им нужны, но доказать толковость нужно было на деле. Кристофера ещё покидало по разным провинциальным подразделениям и бедным городам и в конце концов ему нашлось место в полицейском корпусе Родезии, где он, к своему собственному удивлению, стал надзирателем в военной тюрьме. Там, среди безысходности, людских отбросов, отчаянной нищеты и толстых бетонных стен, он всё взрослел и взрослел, набирался ума, опыта, навыков и памяти обо всём, что с ним случалось. Работа в тюрьме оказалась связана с серьёзными испытаниями для его духа и совести, но он их прошёл. Там же он научился не бояться жестокости, несправедливости, смерти и грязи. Вскоре оказалось, что он представляет собой весьма ценный для разведки кадр. Сам о себе он ещё недавно этого не знал, но вот, обстоятельства сложились таким образом, что предоставили ему возможность проявить себя в плане безэмоциональности, разумности, спокойствия и организаторской работы. Стоило ему хоть чуть-чуть постараться и проявить усилия в достижении целей, проявить характер, безжалостность, свою подогретую Африкой дикость и суровую готовность зайти дальше, чем способны зайти другие, и он тут же добился успеха, получил повышение и оказался переведён в настоящую разведку. Подобный переход от несущественного человека к специалисту и вознесение со дна в самые высокие, сложные и ответственные сферы произошёл как-то незаметно, но нельзя сказать, что он произошёл вдруг или сам собой. К нему естественным путём привели война и все связанные с пребыванием в Африке события. Кристофер сам не мог сказать с уверенностью, что именно повлияло на него целительным образом и сподвигло взяться за ум, да ещё так умело, будто для этого ума он был рождён. Как он так в одночасье (которое развивалось в африканских масштабах очень долго) стал способен держать в голове, обрабатывать, распределять, отсеивать, передавать и применять самую разную стратегическую информацию из сотен источников. Где-то, может быть даже в Итоне, этому обучали специально, он же справился сам, хоть вряд ли здесь можно было говорить о природном таланте. Только о природной избранности и связанным с ней умением надзирать и обобщать, быть выше простых потребностей, видеть всю картину и в то же время решать проблемы на ступенях их частностей. Это было сложное искусство, которое Кристофер не понимал и не вдавался в него, но просто делал, что должен был, и у него получалось. Работа его увлекла. Впервые сначала времён он почувствовал, что правда полезен и что здесь, конкретно в том регионе, куда его на этот раз забросило, незаменим. Он нашёл своё место, а может просто достаточно повзрослел, чтобы отнестись к своим обязанностям ответственно и в их качественном выполнении найти для себя их ценность. Эта служба была сложной и нервной, но она приносила удовлетворение, кроме того, никто, кроме него самого, не мог сказать с уверенностью, хорошо ли он справился, да и вообще что именно он сделал — только то, что требовалось, или что-то невероятное, что в дальнейшем спасёт десяток, а то и сотню человеческих жизней. Он принадлежал к той части разведки, которая планировала операции и вообще в местных масштабах создавала и вела войну такой, какой она должна быть. Минусом этой работы была постоянная занятность и высокая ответственность, которая обязывала всё знать, где бы ни оказался. То есть знать о передвижениях союзников и врагов, о координации действий и о необходимой к ним подготовке, а там недалеко было и до предсказаний будущего, которые должны были основываться на предшествующих фактах, а потому не имели права не сбываться… Ни на один вопрос Кристофер не мог ответить уклончиво и не мог, как простые солдаты, доверить руководство своими действиями кому бы то ни было. Плюсом же можно было посчитать то, что он не должен был на прямую участвовать в боевых действиях, то есть погибать в окопах, глотать пыль, стрелять и рисковать быть подстреленным. Он не меньше других рисковал быть убитым при бомбардировке, но всё же находиться в более или менее чистом и хорошо организованном штабе было приятнее, чем мотаться по пустыне или небу над ней. Кристоферу было двадцать лет. Так прошёл весь сорок второй год. Кристофера перебрасывало по разным направлениям, затянувшимся сражениям, операциям и всевозможным африканским городам от Дурбана до Каира, то есть действительно по всему континенту. К началу сорок третьего года он был уже офицером разведки, и если бы он только вспоминал об этом, то мог считать, что отец бы им гордился. Африка стала ему так привычна, что внимания на неё, как на что-то чужое и удивительное, он не обращал. За короткий и долгий срок он и сам стал африканцем по цвету кожи, прищуру и повадкам. Ничто другое, кроме настоящего дня, помнить не было времени. Кристофер не то что домой не писал, он даже не помышлял о доме (да и мало что он, в силу должности и связанной с ней секретности, мог написать о своём теперешнем положении). И уж тем более он забыл о том, каким неуверенным раньше был. Теперь он был совсем другим и о себе прошлом и о тех своих проблемах больше ничего не знал. Ценой этому было разумное в военном времени озлобление, грубоватая требовательность к окружающим и право и обязанность смотреть на всех, кто знал меньше, чем он, свысока. Между тем эпохальные события в Северной Африке развивались стремительно. Немцев, сперва так легко и быстро победивших, оттесняли и постепенно скидывали в море. Воздушная эскадрилья, за координирование действий которой Ли был в определённой степени ответственен, скакала невероятными прыжками от одного затерянного среди пустынь древнего городка до другого. Сам Кристофер не летал и даже не морочил себе голову мыслями, что летать когда-то давно должен был. Он имел тесное отношение к авиации, но на самолёты поднимался только в качестве пассажира, радиста или штурмана и потому голова у него не болела. Он так и не ослеп, но теперь вполне мог себе простить и забыть ту первичную странную симуляцию. Бомбардировки случались часто. Кристофер так много их спокойно пережил, что рано или поздно должна была случиться такая, в которой бы он, пока ещё нигде не накрытый боевыми шрамами, ими бы украсился. Когда это произошло, был один из не распознаваемых среди глухих, шипящих от жара песков дней весны сорок третьего. Бомбардировки случались и раньше, и нельзя сказать, что эта была неожиданной или особенно масштабной. Просто так уж получилось, что в поднятой налетевшими немцами суматохе, в неразберихе, грохоте и пыли, стеной и потолком перегородившей белёсое небо, Ли оказался как раз на том месте, где его нечеловеческой силой оторвало от земли и швырнуло. Он ничего не успел понять. Просто за мгновение раскалилась и лопнула наросшая на кожу бронёй вторая кожа, та, которая змеиная, блестящая, плотная и скользкая, пересыпанная песком и мелкими камнями… Вечно под рубашкой что-то кололо, сверкало и холодело, даже в самую большую жару. И глаза давно уже были опалены солнцем, а оттого окончательно растеряли цвет (или же это случилось под влиянием одного лишь времени, как и было задумано природой) и перестали быть даже просто карими. Стали не тёмными и не светлыми, а скорее неопределимо-никакими: размытыми, пыльно-коричневыми и даже несколько синеватыми, но оттенок этот был ближе не к небу, а к потухшим потускневшим зеркалам, навечно запертым в подвалах. Но кому какое дело на войне до цвета глаз. Главное во всём остальном Ли был ещё бы чуть-чуть и великолепен, и уж точно великолепен был в плане внутреннего содержимого и внешнего вида испытанного пустынного воителя, который в каждой своей черте стремителен, выточен ветром, строен и при этом полон силы и грациозной опасной внушительности, присущей главарям разбойничьих банд. Мало что могло выдать в нём офицера из тех, что выходят из стен военных академий, но зато он был офицером от природы и вынужденности. То есть внешний лоск для него ничего значил, во всех отношениях уступая перед необходимыми проявлениями власти и силы. В парадной форме Кристофер выглядел нелепо, поэтому предпочитал облачаться в неё только в самых редких случаях, да и вообще любые светские формальности важной должности тяготили его и путали, отнимая внимание у настоящей войны. Поэтому Кристофер нарочно старался как можно меньше времени проводить в больших городах и при начальстве и всегда спешил вернуться в непосредственную зону боевых действий, где мог быть полностью с собой и со своим долгом честным. Кристофер этого в себе не воспитывал, да и не смог бы. Это само пришло и утвердилось, раз и навсегда подарив ему такие жесты, походку, осанку и манеру оборачиваться через плечо, что не засмотреться на него было трудно, несмотря на его строгую самолюбивую агрессивность и подчёркнутую неприветливость к сослуживцам. Он и сам не знал, что ресницы его стали рыжими и постоянно сведённые брови посветлели. Веки на годы вперёд потеряли способность раскрываться широко — это была только быстро выработанная привычка для защиты от всепроникающего ливийского песка. Существование в машинной грязи, вездесущей дизентерии и минимуме удобств наложило на него свой отпечаток. Привычка к дневной жаре, привычка к ночному холоду, привычка к надёжной усталости, к постоянной собранности и готовности в любой момент действовать и рационально мыслить, привычка обливать себе голову отработанной водой из радиаторов и по-пёсьи встряхиваться, не мешающая привычке каждый глоток солоноватой тяжёлой пустынной воды воспринимать как чудо — из этих привычек он на момент памятной бомбардировки состоял и через это не мог не стать поразительно красивым, хоть за внешностью почти не следил, все помыслы прилагая только к работе. Молодость всё ещё оставалось при нём и в обход выработанных профессиональных качеств возвращала ему способность радоваться мелочам и иногда улыбаться. Голос его стал глуше, размереннее и ниже и от бесконечного курения приобрел бархатный хрип. Тело слушалось команд превосходно и никогда не подводило. Ничего не болело, даже ожоги, регулярно оставляемые раскаляющимся на солнце железом. Кристофер был полностью в себе уверен. Ещё больше в нём было уверено множество людей, настоящее уважение которых он давно и прочно завоевал, хоть ему не было ещё двадцати одного года. В таком вот состоянии Кристофер впервые едва не умер. После накрывшего его взрыва он погрузился в такую глубочайшую тьму невосприятия, из какой выбираются редко. Что с ним случилось за растяжимое время неведомой темноты, он узнал позже, и ничего удивительного: его успели достать из-под обломков, успели оказать ему помощь и переправить в госпиталь. У него было много повреждений, но ни одно из них не было смертельно опасным. Такие неприятности случаются на войне сплошь и рядом. Травмы головы — тоже. Было бы наивно предположить, что произошло такое большое совпадение, что головой при падении Кристофер ударился именно так, чтобы всё в ней встряхнулось необходимым образом, дабы ускользнувшее в провал прошлое из глубины выбралось и вернулось на положенное место. Скорее, время вспомнить просто пришло. Возможно, пришло уже давно, но Кристофер был слишком занят, а потому только в госпитале получил свободную минутку, чтобы оглядеться внутри себя и увидеть закономерно обретённое. У него не было возможности подняться или оторвать голову от плоской подушки, кроме того, болели спина, сломанные рёбра и голова, но это не мешало ему осознавать, каким удивительно логичным образом всё вернулось на круги своя. Он видел над собой серый бетонный потолок маленького старинного зданьица, у истории и народа отнятого под английский полевой госпиталь. По потолку бегали пятна догорающего солнца. В воздухе висел распылённый песок недавней бури и болезненный, но несколько успокаивающий запах напитавшихся кровью бинтов, не перебивающих, а дополняющих дух резких лекарств. Было как всегда жарко. Как всегда нечем дышать. Как всегда тесно за неимением границ. Но зато спасительно тихо. Кто-то бормотал на знакомом Кристоферу итальянском, но этот странный и неуместный здесь голос растворялся в возне изредка поскрипывающих железок, в нестройном сопении и в шорохах кож, тканей, шагов и сдержанных передвижений. Собственное тело оказалось совершенно неподвижным и непослушным, словно бы опустошённым после слишком долгих внутренних путешествий по выходящей за границы жизни темноте. Это явилось первым жалобным напоминанием, потому что с этим бессилием пришла память о бессилии предыдущем. Так же беспомощно и, словно чистый лист, расправленно Кристофер чувствовал себя однажды — в один из непоследних августовских дней тридцать восьмого года. То воспоминание было достаточно ярким, чтобы навсегда остаться не тускнеющей ассоциацией. Предшествующие опустошению августовские дни, до этого много лет закрытые, как сомнительные сектора библиотеки, для посещения, теперь вернулись, причём с той болезненной яркостью, какую могут себе позволить только в первый раз увиденные фотографии, запечатлевшие ранее детство увидевшего. Кристофер со всей отчётливостью смог воссоздать дорогое лицо отца, и сестру в Швейцарии, и вечно драматизирующую красавицу-маму, и образы колоритных знакомых и родственников, и всех, одна за одной, квартир, домов и курортов, в которых он сумел, для себя самого в тайне, увидеть и сохранить нечто особое. Лежали в памяти разные страны, города, поместья и даже коридоры Веллингтона, которые теперь, за давностью, показались милыми родными могилами. Неторопливо пришёл своим чередом и тот день, которого Кристофер в течение пяти неполных лет предпочитал избегать. Те события августа тридцать восьмого не показывались ему заново. Стоило их увидеть, как он понимал, что всегда их помнил, вот только отчего-то упускал. А теперь вот, словно на картине: в тот долгий солнечный день Кристофер возвращался домой после встречи со школьным приятелем. Просто шёл, петляя, по Лондону и думал, сообразно возрасту, о всякой чепухе. Теперь Кристофер помнил, как ему безумно страшно и безотчётно весело было, когда он видел, что тот человек идёт следом. Перекрёсток за перекрёстком, дом в роспуске света за домом в сумеречной тени. Один солнечный луч, выскочивший из-за крыши, в перекрестье другого, упавшего от оконного стекла, отразившего его. Огни заката догорали. Не увядающее и не убывающее лето завершалось, всё звенело, шуршало и плыло в мягкости приглушённых запылённых красок. Это было странно, и зачем Кристофер вовлёкся в ту игру? Просто так. Он ведь не нарочно. Просто проходил по улице и увидел этого человека. И показалось, безответственно и безотчётно, почему бы и нет? Что красивых таких не видел. Никогда прежде и никогда после. Показалось, что этот человек может и должен быть совершенно особенным, со своей, неповторимой, прекрасной и удивительной судьбой, которой не может не хотеться коснуться походя. Так Кристофер прошёл мимо и потом вдруг сообразил, что может быть только что прошёл мимо своей судьбы. Смешная и забавная, ни на что не претендующая мысль. Она нет-нет да и закрадывается в голову, когда расходишься с кем-то милым на улице. Или когда люди, которые созданы друг для друга, люди любящие и живущие вместе много лет, но встретившиеся поздно, вдруг узнают, что задолго до своей первой встречи жили в одном городе, ходили по одной и той же улице, сворачивали у одного и того же моста и одним трамваем по утрам пользовались. Может быть какие-то пять минут разлучали их. Или и пяти минут не было. Они разлучались просто потому, что прошли мимо, не узнав или не обернувшись, в то время как если бы они, столкнувшись, сразу бы друг друга увидели, то тогда смогли бы уберечься от лишних лет в тоске одиночества, от чужих измен и от чужой любви, которая, не предназначенная, вредоносная и лишняя, забралась на чужое первое место и всё навсегда испортила. Странные мысли. Вдруг на мгновение стало грустно. Что никогда больше с этим якобы особенным человеком встретиться не придётся. Подумав лишь несколько секунд, Кристофер вернулся, чтобы дать этому «никогда» возможность зацепиться за сердце посильнее и, может быть, когда-нибудь вспомниться… Он снова прошёлся мимо и остановился. Из какой-то то ли забавы, то ли мстительности он захотел быть замеченным… Зачем? Это была просто детская бесцельная выходка. Он не знал, чем всё обернётся. Не знал, что так выйдет. Он же не виноват? Как не виноват и в том, что как никогда прежде и как никогда после весело и безумно стучало сердце, пока этот человек шёл позади. Может Кристофер не хотел ничего о нём узнавать, но против загадочного и жуткого преследования ничего не имел. В конце концов он зашёл к себе домой, в полной тишине подумал о странной встрече ещё минут десять, а потом как ни в чём ни бывало стал читать книжку, которая сказала ему то же самое: надо же какое занятное недоразумение, если оно и останется в памяти, то только как один золотой лепесток, среди бесчисленного вороха листьев. Ты ещё молод, ты ещё многое увидишь. На следующий день родители пошли в театр и Кристофер тоже пошёл. Такие походы были приятной семейной традицией. Обычно билеты, всегда в разные театры, покупала мама, а столик в том или ином относительно дорогом ресторане, где можно будет посидеть до десяти, — папа. Вернее, отчим, но Кристофер в безбедные времена с ласковой осторожностью избегал этого слова. Для осторожного избегания тот день стал последним. Папа любил досиживать представление до самого конца. То есть до того момента, когда свет зажжётся и зрители не просто разойдутся из зала, но и покинут здание. Поэтому ещё одной простой случайностью было то, что в тот вечер в том театре декорации стали разбирать слишком поспешно. И там оказался этот человек, которого Кристофер узнал и очень рад и вновь безудержно весел и испуган был увидеть. В голове быстро возникли предпосылки мыслей о первой любви, но они не могли не возникнуть совершенно естественным путём, то есть без всякого осознания и каких бы то ни было планов на будущее. Просто красота всегда стремится быть увиденной, но и смотрящий безотчётно стремится подобраться к ней ближе. Тот человек был красивым. Или же просто утончённым и словно бы неземным. Впрочем, таким ли уж особенным? Нет, вовсе нет. Но Кристоферу пришла в голову мысль познакомиться с ним. Кристофер не хотел плохого. Или хотел, но это показалось ему интересным, ведь если уж они два раза подряд встретились, то это даёт право посчитать что это не просто так. Уж точно стоит того, чтобы подойти и улыбнуться. У каждого бывает в жизни такой период, когда он как никогда, ни до ни после, открыт случайным знакомствам и каждому готов дать шанс стать судьбоносным. И вот, что из этого вышло… Теперь Кристофер всё помнил. Он и хотел бы закрыться словами «ничего не помню» или хотя бы «помню смутно», но он помнил всё достаточно отчётливо, чтобы, не выбирая слов, не сгущая красок, не драматизируя, не жалея и не оправдывая себя, повторить одно за другим. И понять, как это было невозможно рано, отвратительно и неуместно тогда. Но как это сейчас — уже безразлично. Уже не больно, но неисправимо, в первый раз и на всю жизнь.