У нас два обличия

В последнем месяце лета солнце еще продолжало печь, и горящие подсолнухи уже опустили покорно тяжелые головы. За пределами садового купола, кажется и воздух другой. В первые часы приходилось по новой привыкать к старым ощущениям, по-новому привыкать к свободе, к жаркому, знойному воздуху, который изнутри грел легкие и грудь. Даже несмотря на утренний небосклон и на дальнее журчание прохладной реки, воздух казался для меня душным, но таким желанным. Истинная свобода, не приторная и не вышитая золотой нитью, а такая, какая есть на самом деле, со всеми сложностями и невзгодами погоды, окутала, наконец, меня. Но ощущение, что что-то не так, всё не покидала мою бесноватую голову. Что-то коробит в душе, и я, обернувшись к замку, в последний раз посмотрел на его сверкающие звёздами пики. Но в тёплом теле, душа всё ещё холодит и тоскует. Я разрываюсь на части. Не знаю, правильно ли называть темницу «вторым домом», но я, опять же, разрывался. Иво, Клемент, Теу, Агна… Я же выплюнул обещание, что не вернусь впредь в это гнилое место. Но для меня оно становилось гнилым лишь только потому, что Дариус «украшал» его своим присутствием. Но другие… были и друзья, которые украшали то долгое время и к которым меня продолжало тянуть, и из-за чего я испытываю к ним чувство вины. Особенно к Агне. — Черт! — крякнул я, когда на узкой лесной тропе меня огрела низко свисающая ветка, словно дав подзатыльник. Я спрыгнул с Зеро и начал пинать высокую траву и ерники, выплескивая всю свою злость на них. Зеро в стороне недовольно фыркал и махал хвостом, наблюдая за неугасаемой вспышкой гнева своего наездника. — Да черт возьми! Я не могу разорваться! — повернулся я к коню. — Я никому не обещал там остаться, а только клялся в том, что не вернусь туда впредь. Зеро на мои изрекания смотрел своими раскосыми глазами, и кивал вверх своей вытянутой мордой, словно поддакивая мне или меня осуждая. Но откуда мне было знать? Зеро не знает людской язык, а я тем более лошадиный. Но мне так хотелось высказаться, и плевать, что единственные свободные уши по близости только у моего коня. — Я же не виноват, Зеро? Не виноват ли? С одной стороны, я и не попрощался ни с кем. Только Клемент помог мне вернуть Зеро, и прямо там, в конюшне, мы начали этот недолгий разговор, который на языке и в горле оставлял жалкий горький привкус, что губы дрожали, заглатывая его подальше в глотку. «Ты растоптал его чувства» — говорил Клемент, пытаясь оправдать Дариуса. «А он мою гордость, — проговорил я в ответ. — Равноценный обмен любезностями, не думаете?» Я ненавидел свою скупость, но в тот момент она меня просто душила и показала себя во всей своей красе. С Клементом мы разговаривали тогда не долго, пока в конюшне не запахло сандалом. Удивительно, где-где, а в конюшне всегда парил свой незабываемый «аромат», который чужие природные запахи мог поставить на второй план. Но, запах демона тогда доминировал, и дух вампира на его плечах отныне не ощущался. Дариус молча зашёл к нам, но теперь без своего забрало маски, открывая полное равнодушия лицо, как мне казалось тогда. Удивительно, но глаза демона, которые всегда казались пылающими огнём, сейчас были темнее ночного неба, а запах сандала отдавал горечью. Как только его высокая фигура появилась в стенах конюшни, Клемент слился с каменной стеной, а Зеро зафырчал недовольно и стал копытом подгребать сено и неубранную свежую грязь, от которой ещё воняло навозом. Я тогда хотел прикрыть рот ладонью: запах навоза и раньше приятным для меня не был, но когда зашёл демон, распространяя свою злую ауру, то горло сжалось как от дыма, и только тогда я вспомнил про золотое кольцо на моей шее. Я совершенно забыл об этой проблеме. К этому тяжелому ошейнику я уже привык, и, кажется, он слился с моей кожей. Дариус своим приходом, наверное, решил напомнить мне о том, зачем этот ошейник на мне, и какую роль он выполняет. Конечно, я ещё не успел проверить и усомниться в реальности раската тока, о которых мне говорил Дариус, если я посмею покинуть своевольно территории замка. Но после одной лишь мысли об этом мне хватило, чтобы я испуганно проглотил ком, застрявший в тот момент в горле. Это была огромная проблема, как мне казалось тогда, но Дариус, на удивление, решил её — он нехотя снял с меня ошейник и кинул его в ту самую грязь. Почему он не заставил меня тогда мучиться от тока, почему не ударил меня в ответ за то, что я посмел это сделать с ним на публике? Так равнодушно и тихо, не проронив ни слова, он вышел из конюшни, но даже после этого сандал продолжал душить горло в тот момент. Я остановил за поводья Зеро по центру тропы, оглядываясь на только-только согревающиеся утренним солнцем луга. Уже и забыл, как выглядит живой рассвет, и как свеж воздух по утрам, и как он душен и зноен днём. И вздохнув полной грудью, представляя лица своих родных, я опять отправился в путь, запрыгнув на коня. Когда я выходил из замка и городских стен, была уже глубокая ночь. И я не боялся темного времени, не думал об опасности. Мысли были окутаны только воспоминаниями о семье, об отчем доме. Вспоминая родные кованые ворота с выточенным по центру гербом моей семьи, я стал потихоньку вспоминать моменты прошлой жизни, к которой я возвращаюсь. Вспоминаю даже самое обидное. Уже скоро я окажусь дома. Осталось пройти широкое поле подсолнухов и родной маленький городок. Но мозолить глаза только проснувшихся городских не хотелось. Уж теперь я не хотел ловить о себе слухи. Уже наелся всех небылиц, что можно собирать их в большой альманах. Поэтому решил тихо, но спокойно обойти последний желто-зелёный холм опустившихся подсолнухов и обойти проснувшийся городок. Зеро, словно вспомнив старые дороги, стал идти быстрее. За спиной уже остались широкие яркие луга, и я вскоре встретился с высокой каменной стеной, укрепляющей город. За этой самой высокой изгородью я уже слышал шорох проснувшихся горожан на Зелёном квартале, которые готовились открывать торговые лавки. Хорошо, что я выбрал обходной путь, а то меня точно заметили и растрепали бы уйму слухов обо мне. Ведь где-где, базар на то и базар, что помимо торговли там разводятся и сплетни. Кому ли не знать это, как мне — бывшему гуляке, о котором там трепал каждый торгаш. Я спустился с коня, решив вести его за поводья, ведь дорога по кромке города была не очень-то облюбованной горожанами. По виду, здесь никто не проходил уже давно, за исключением редких случаев, когда местные мужики прятали здесь медовуху и пиво от своих недовольных жён, и тропа успела зарасти высокими кустами. Либо местные мужики перестали пить, либо жены этих самых мужиков нашли этот тайник. Но эти кусты до меня не доставали, ведь шёл впритык к городской изгороди. А вот Зеро они прочесали широкие бока, и он недовольно тянул меня обратно назад, на широкую дорогу. Придётся моему другу поплатиться за отъеденные бока в конюшне Дариуса. Но, я пожалел всё же коня, и накинул на него свой плащ, чтобы его не донимали хлесткие ветки. И он дотерпел — мы вышли из колючих кустов по уже протоптанной тропе, к небольшому деревянному мостику, огибающему мелкую речушку. Зеро недовольный протопал, когда мы взобрались на этот мостик, от чего шумно стучал копытами по деревянным доскам. Не только из-за свежих тропинок, но и из-за памяти, что недалеко есть вторые ворота в город, я стал опасливо оглядываться по сторонам, боясь кого-то встретить. Конь рождал много шума и был очень заметный, и это было причиной моей настороженности. Уже видны вторые ворота, которые были слегка приоткрыты. Я испугался, думая, что пост их приоткрыл. Я, на всякий случай, стянул с коня свой плащ и натянул на себя; заглянул за одну из створок огромных ворот, и только тогда, когда услышал пьяный храп, постарался более тихо открыть огромные ворота. И только потом повёл за поводья Зеро, пропуская сквозь не сильно широкий проход приоткрытых ворот. Теперь шум создавал цоканье копыт по выложенной камнем мостовой. Но пьяных охранников поста это не разбудило, и они продолжали все шумно храпеть. Я сильнее натянул капюшон плаща, закрывая половину своего лица, однако это не спасало меня от взглядов редко попадающихся мне на пути горожан. Несмотря на это, — к моему большому удивлению, — меня так никто не узнал. Пройдя половину города, я увидел сверкающие ворота моего старого дома. Об этих воротах я и вспоминал сидя в клетке Дариуса, представляя, как я буду подходить к ним, как буду заходить за их черту. И чем ближе я подходил к ним сейчас в этой живой реальности, тем сильнее меня окутывал страх. И чем ближе я подходил, тем сильнее замедливал каждый шаг. Сердце шумно отдавало пульс в висках, и дыхание стало буйным и частым. Подойдя уже вплотную, я протянул руку к именному гербу моей семьи — золотому льву, — и заметил, как же сильно дрожит моя ладонь. Я сильно боялся. Ужасно боялся, что меня не примут. Но, невзирая на этот страх, я дотронулся до герба и открыл ворота. Во дворе было безлюдно и тихо. Раньше в это время здесь было оживленней. Я медленно делал каждый шаг, задирая голову и всматриваясь в это место, словно я здесь впервые. Но, на самом деле, я вспоминал, как жил здесь раньше. И Зеро медленно и покорно повторял за мной мои медленные шаги. Я, засмотревшись, расслабил руку и отпустил поводья коня, и он, по старой памяти, сам отправился к конюшне. Он не забыл черты этого места. Наша старая вилла, кажется, потускнела. Совершенно потеряла былой цвет. Она казалась в воспоминаниях мне больше, но, по сравнению с замком Дариуса, она лишь маленький домишко. Я мог и дальше стоять там, засматриваясь по сторонам, пока ветер не донёс знакомый запах. Я словно проснулся. Этот ветер прогнал из меня тот самый страх, что окутывал моё тело цепями по рукам и ногам, не давая забежать в старый цветущий сад и увидеть его. Он всегда вставал рано по утрам, и в редкие моменты он рисовал в саду, окунувшись в своё вдохновение. Запах краски окутывал его природный аромат, такой родной, такой сладкий… И даже тогда, когда я увидел его за мольбертом, мне всё ещё казалось, что это моё жалкое воображение рисует моего младшего отца, словно издеваясь надо мной. Но его запах, такой родной мне, доказывал, что это явь. Папа старательно гладил кисточкой обтянутый планшет, стоящий на широком деревянном мольберте, который я сделал ему сам. Моя работа казалась мне корявой, но папа так хвалил меня, что после рисовал только на нем. Он стоял ко мне лицом, и его голова постоянно вертелась, оглядываясь на центр своей композиции, который он хотел запечатлеть. Он пытался уловить тона, смешивал краски на широкой деревянной палитре, и всё, с чувством недоверия, оглядывался на постановку натюрморта и на свою работу. И я, стоя в стороне, чувствовал себя мальчишкой, который впервые увидел что-то нечто невообразимое, сказочное. Продолжал стоять в прострации, замерев статуей, и что отдавало во мне жизнь, так это только моя непрерывно вздымающаяся грудь. И когда его мимолётный взгляд всё же зацепил меня и опустился снова на мольберт, то моё дыхание замерло. Я просто перестал дышать в этот момент, и в глазах стало щипать. Я побоялся, что младший отец меня не увидел, не узнал… Но когда я отогнал все эти горькие мысли и посмотрел на папу, то я понял, что он замер на месте. Его взгляд воткнулся в планшет и там и остался, а хрупкая грудь так же, как и у меня, стала вздыматься от непрерывного дыхания. Он не верил своим глазам, и я решил первым пойти навстречу. — Папа, — промолвил я еле слышно, тихо шагнув вперёд, словно стараясь не спугнуть его. Присущее волнение выбило из легких воздух, и мой голос дрожал и был еле слышен, но этого хватило, чтобы папа поднял на меня взгляд. В этом взгляде застыл мокрый блеск от застывших слёз. И я сделал очередной шаг навстречу, но отец не сдержался и сам подбежал ко мне на жидких ногах, уронив палитру на землю. Он чуть не упал к ногам, и я сразу же схватил его, прижимая к груди. — Папа, — шепнул я ему в ухо, успокаивая. Его тело всё билось в непрерывной дрожи, и он, не веря, цеплялся в мою спину когтями, словно боясь, что я исчезну вновь. Я успокаивал его, замаливая прощение, гладил по шелковистым волосам, пока он содрогался от громких рыданий. Я и сам не заметил, как медленно стали стекать слезы с моего лица. На скулящие и жалостливые постанывания папы, выбежал из летней веранды Габриэль. — Эй! Отойди от моего отца! — окрикнул меня омега. Брат не узнал меня, подумав, что я какой-то проходимец, и уже искал что-то тяжелое под руку, чтобы огреть меня. Попалась садовая лопата, и он уже замахнулся ей, чтобы мне вмазать, пока я не заговорил. — Ты так посмелел за это время, Габриэль. — Марк… Он замер ненадолго, и старая садовая лопата полетела вслед за уроненной палитрой. Так же душащие всхлипы, слезы и крики. — Я знал! Я знал, что ты вернёшься!