У нас два обличия

Сидя в нашем ночном саду, слушая рокот стрекочущих цикад, я вылавливал редкие звуки ночных сверчков, сам успокаиваясь и в мыслях убаюкивая свою вновь вернувшуюся бессонницу. В этот раз не снились непрерывные кошмары бойни, а просто быстро мелькающие в перебой картинки разных лиц, которых я не видел раньше. Кажется, что я залез в воспоминания другого человека, другой личности, и листал его жизненные моменты, как страницы книги, да так быстро, что ни одно лицо сейчас не могу вспомнить. Они мелькали так быстро, словно на карусели, что я не стерпел, проснувшись и молниеносно подорвавшись к ночному горшку, вырвав в него. Умывшись, я спустился в ночной сад, не желая возвращаться в постель. Когда я вновь готовился лечь спать, то кровать начинала ходить ходуном, словно плывя по волнам. Такое головокружение было у меня, когда я подхватил гнойную ангину. Воспоминания несли с собой не приятные ощущения в горле, от чего я сглотнул кислой слюны, застоявшуюся во рту после рвоты. Я взял с собой бутылку отцовского коньяка и приземлился на ступеньки садовой беседки, смотря то в спящие окна своего дома, то поверх — в тихое ночное небо. Ночной сад обдувался прохладным ветром, который остужал моё тёплое тело от согретой кровати, и, благодаря чему, пульс в голове поутих, позволяя мне расслабиться и посмотреть в небо. Через сизые облака, виднеющиеся над ночным кобальтовым куполом, сверкали звёзды скромной россыпью, а луна светящейся блямбой слепила глаза, словно днём. Будучи хоть и немного романтиком, но я редко обращал внимание на такую красоту, был невнимателен к обыденным, но в то же время прекрасным проявлениям природы. Я сглотнул немного отцовского коньяка, разогревая обожженное желудочным соком горло и сам пустой желудок. Поначалу кислый вкус ещё сильнее продолжал скрипеть на эмали зубов, но потом сменился терпкой горечью. Я предполагал, что немного спиртного искоренит рвотные позывы, и, на удивление, эта затея сработала. Но больше всего я надеялся, что украденный мной отцовский коньяк поможет мне вернуться в нормальный здоровый сон. Однако этого не последовало, и только горсти размышлений о моей жизни накидывались друг на друга, загружая и так больную голову. Веки не тяжелели, губы подсохли от спиртного, в глазах кололо, словно от песка, и одинокая слеза стёкла по моей щеке, капнув прямо в горлышко бутылки. Я тут же поднял бутылку и сделал хороший глоток по сравнению с предыдущими, словно пытаясь выловить свою уроненную слезу. — Всемогущий, я просто хочу поспать! — выругался я в небо, в надежде, что боги меня услышат. В ответ прозвучал шелест, пробивающийся через рокот цикад, и я резко обернулся. Темная фигура обводила веранду, приближаясь ко мне, и я по звуку его шагов понял, что это мой старший отец. Эти шаги я и в темноте мог узнать, так как его присутствие в моей груди рождало рокотание не хуже, чем эти самые цикады; и природный запах мускатного ореха давал ясно понять, что это он, но его почувствовал я только тогда, когда он подошёл ко мне ближе, выходя на лунный свет. — Опять? — спросил отец. Ни слов о том, что я делаю в такое время, ни вопросов об украденном коньяке из его сусеков. И даже это возмущённо брошенное «опять», говорило о моей бессоннице, о которой я раньше в разговоре с ним и не заикался. Узнавал о моем состоянии, разговаривая с младшим отцом, но лично не спросив меня — гордость не позволяла. Хотя я не вредничая кивнул, вместо полноценного ответа. Что-то душило моё горло, что я боялся обмолвиться. До мгновения этой встречи уже успели высохнуть редкие слёзы на моем лице, и кажется мне, что они оставили дорожки соли, которые могли отдавать блеск при лунном свете, показывая мою слабость перед отцом. Я проверил, погладил скулы, маскируя это под почёсыванием лица. И так и оказалось. Отец молчал, облокотившись на каменные перила беседки, обрамляющие ступеньки, на которых и сидел его бездарный сын. Даже если бы он и начал разговор о делах, о семье или об этой Марте, то я, — клянусь! — упился бы до смерти его коньяком. И, подтверждая клятву, смело на глазах отца сделал громкий глоток стянутого дубового коньяка из его коллекции. На удивление яркой реакции от него не последовало, кроме глухого вздоха, и отец также устремил свой взор на наше спящее поместье. — Отдай, — прозвучало властно, требуя свой коньяк. Я нехотя отдал бутылку, сделав последний резкий глоток, зная, что больше уже не получу. Отец на это, кажется, скривил губы в ухмылке, которая была редким явлением на его скупом на эмоции лице. Но когда он отобрал флакон коньяк из моих рук, эта ухмылка скрылась за горлышком бутылки. Я наблюдал за его дернувшимся от глотка кадыком, за подстриженной короткой бородой и строгим профилем с выдающимися горбатым носом, который стал таким после перелома. Удивляло его спокойствие и не порицание, и я с каким-то мазохистическим настроением решил этот момент молчания с отцом испортить. — Не брезгуешь? — сардонически спросил. — Ты мой сын. — Возлежавший с альфой. — Пасть закрой, — возмущённо, но не крича, произнёс отец. Я, повинуясь, закрыл рот, даже для надежности прикрыв его рукой, уперев локоть в свои колени. Не понимаю, из-за чего он рассердился: из-за того, что я напомнил об этом или ему вовсе противна эта тема таких отношений? Если второе, то Эван не раскроет себя отцу никогда и будет затворником своих чувств. Он молчал, слушая тишину ночного сада, и кажется считал звёзды на небе. Не хотелось опять перебивать эту молчаливую идиллию, но другого момента поговорить с ним днём не найдётся. По этой причине я сомкнул губы, тихо цокнув языком, отлипая его от нёба. — Если бы я сделал это по своей воле, — произнёс я смело, неожиданно для себя, — ты бы совершил абдикацию? Отец резко посмотрел на меня, потом метнул взгляд к полупустому флакону коньяка, из которого успел сделать только пару глотков. Он мерил содержимое взглядом, стрельнув недовольными глазами на меня, всё ещё ждущего ответа на свой поставленный вопрос. — Перепил? Иди в кровать, — произнёс он, опустив флакон на широкое ребро парапета. Действительно, на пустой желудок коньяк может быстро опьянить. Однако я был одурманен им не настолько, чтобы не отдавать отчёт своим словам и ляпнуть это сгоряча. Хоть это и рождало во мне смелость, но вес своих слов я ощущал, так как спрашивал не для себя, а для Эвана. Он сейчас живет во страхе, что отец не примет его таким. И я решился на свой страх и риск взять удар на себя, так как бояться мне уже нечего. После нескольких недель, я думаю только об Эване, и больше хочу услышать этот чертов ответ отца, чтобы не мучить себя угрызениями. — Просто ответь, — произнёс я, не смотря на него. Он не хотел отвечать, и, виделось мне, решался наорать на меня. Я уже предвкушал, как его крик ударит мне в лицо, и я поморщусь, как это обычно бывает в таких ситуациях. Однако отец сдержался и только рыча выдохнул, выдавив накопившийся воздух из легких, который приберегал для своей несостоявшейся тирады в мою честь. Он недовольно пожевал губами, потом заняв их горлышком бутылки, сделав глоток коньяка, словно успокаивая свои нервы. — Нет! — выплюнул отец, отпив с флакона. — В смысле, не ответишь? — грустно усмехнувшись, уточнил я. — Нет — значит не отрёкся бы. Я обомлел, смотря в одну точку, наблюдая за танцами кустов от шелеста ветра. Кажется, что даже стрекотание цикад утихло, после резкого и неожиданного ответа моего отца. Казалось, что это мне послышалось, так как отец был человеком строгих консервативных взглядов, взращённых традиционной культурой нашего народа. Я не раз слышал, как он осуждает таких личностей, возлюбивших человека своего пола, но он никогда не желал им смерти. Отец и представить боялся, что если таким будет один из его сыновей. И даже после произнесённых им слов, приятных мне, но столь же и удививших меня, я заметил в его поведение суетливость и желание спрятать свои растрепанные эмоции, прикрыв их сдержанным и каменным лицом. Он вздыхал, смотрел на флакон коньяка, смиряя его опять глазами, но отпить из него так и не решился, так и оставив его стоять на парапете. Наверное, боялся выпить лишнего и лишнего же наболтать, опустив эмоции. Я по праву был удивлён его ответу, что не решался произнести и слова, чтобы не спугнуть его настрой на отцовскую мягкость и сострадание к собственному сыну, которую ощущал в редчайшие моменты. Когда я стоял возле кабинета, подслушивая его разгоряченные разговоры с моими братьями, я слышал всё, прозвучавшее за глухой дверью. Каждое слово сказанное обо мне было ядом, а сейчас этот яд испарился с его слов, словно и не было его вовсе. — Когда я шесть лет назад заключал с ним сделку, — начал отец, — то я и представить не мог, к чему это может привести. Понятно о ком он говорил. Отец не хотел произносить его имени, а я не хотел слышать его. Оно слишком сильно давило на уши, и это нейтральное «он» немного, но сглаживало нарастающее во мне беспокойство, связанное с неприятными воспоминаниями. — Я просто хочу, чтобы наша семья ни в чем не нуждалась. Хотел воспитать из сыновей настоящих мужчин, а младшего обеспечить мужем, который все его прихоти исполнял по щелчку пальцев. — Отец упёрся костяшками кулаков в парапет, задумчиво посмотрев вниз, делая передышку. — Я был опьянён надеждой, что он свергнет Асура и закончит эту кровавую бойню между нашими народами. Он так и сделал — демоны перестали терроризировать людей, однако наш уговор он так и смог избежать, но таким мерзким способом! Отец глубоко заглатывал воздух носом до еле слышного свиста. Он был сердит, хоть и старался успокоиться, но всё равно была видна надувшаяся вена на его высоком лбу, выдавая его вспыльчивость. И я его понимал как никогда. — Когда я узнал, что он приковал тебя к кровати, что ты в гневе укусил его, поставив ему метку… — И не только я, — не подумав, тихо произнёс, перебив отца. Я не предполагал, что он знает такие подробности, но когда я это ляпнул, то хотелось прикрыть рот рукой и провалиться под землю. — Что ты сказал? — резко встрепенулся отец, пугая меня. Он подорвался ко мне, резко и больно дёрнув меня за сильно отросшие волосы, обыскивая мою шею сердитым взглядом, и казалось мне, что он был пропитан и страхом. Отец даже заглядывал за ворот моей ночной сорочки, но нашёл то, что искал за моим правым ухом — две метки демона, которые так яро я прятал, отрастив гриву волос. — Нет, — зло и разочарованно вздохнул отец. В нем нарастала злость ещё пуще. — Почему он не сказал? Почему ты не сказал?! Он уже схватил меня за воротник моей сорочки, резко потянув меня вверх, заставляя встать с согретых ступенек. — Да кто «он»? — повторяя манеру отца, вскрикнул я, терпя его сжимающиеся руки на своём воротнике. — Евнух, — рыкнул отец. — Он докладывал о тебе и сказал, что присмотрит за тобой. Гад оскоплённый! Присмотрел, деда его за ногу! Отец продолжал разъедать себя ядом от оскорблений до угроз, опустив меня и возложив свои руки на лице, прикрывая глаза и часть лба. Казалось, что он массирует напряженную переносицу, либо старается меня не видеть. — Клемент? — я растерянно произнёс его имя. — Он продавал информацию? — Не совсем, — промычал через ладони отец, — Денег не просил, только зарекался о помощи своему сыну — тот хочет получить образование, коего не имеет. Сам вызвал желание позаботиться о тебе. Помог даже с тем, чтобы слухи о тебе не распространялись, хоть и нашлись злые языки. Я растерялся, посмотрев в каменную плитку, покрывающую пол беседки. Он говорил обо мне отцу, но про это сам мне не раскрывал, предпочитая утаивать. Но почему он не сказал ничего об этом мне? Хоть я не сильно зол на него сейчас, но стоит об этом узнать при личной встрече, если встреча эта состоится вовсе. — Ладно этот…— запнулся отец, позабыв имя Клемента, — ты-то что молчал? — Я боялся говорить. — Ты понимаешь, что это значит? — прорычал отец, нервно проглаживая поредевшие сединой волосы на своей голове. — Демон может поставить одну метку, и забыть. Но он поставил две. Не смей к нему приближаться! — Ты думаешь, после того, что он сделал я к нему приближусь? — Я насупил взгляд до невозможного. — Меня пугает даже сама эта мысль! — Тогда к чему эти расспросы? Цель этих расспросов — Эван. Однако я не торопился раскрывать всю подноготную брата. Он должен сам в своё время открыть себя отцу, хотя я не знал точно, примет ли его отец, так как он только на словах обрадовал, а что на деле — взгляд в тёмный омут. — Мне было интересно, понятно? — Я кинул в него резкий взгляд, уперев руки в бока. — Я не знаю, что мне делать дальше. После двух этих бренных лет, мне кажется, что дом мне чужой, хоть Габриэль и папа рады меня видеть. Но ты торопишь меня со всеми этими сборами, фуршетами, этой Мартой… — Я думал, что это вернёт тебя к прежней жизни! — перебил меня отец. — Два года назад я был бы рад тому, что ты не бродишь как прежде по злачным и блядским кварталам, сидишь дома и совсем не выходишь из своей комнаты. Но сейчас меня это пугает. Пугает его? А кто просил меня ухлёстывать за этой Мартой, ради её денег? Хотя он не приказывал мне, а поручал приглядеться к ней, вот только давя на меня за каждую неловкость или нерешительность к ней подступиться. Ему было мало этого. Не только отец, но и вся наша семья была не из тех, кто довольствуется достигнутым накануне вечером, почивая на лаврах. И я давил сам на себя, решаясь сделать всё как можно быстрее, не подводя семью. — Ты думаешь, я Сиэля хотел брать в мужья? — начал он неожиданно, меняя тему разговора. — Этому браку поспособствовал твой покойный дед, а именно мой отец, который мне нос и разбил, когда я пытался после этого сбежать из дома. — Ты говорил, что нос разбил в драке. — Так это драка и была! — возгласил он. — У меня был любимый омега к тому моменту, когда он рассказал о замужестве. Мы долго спорили: он не одобрил мой выбор, так же как и я его. По характеру я был даже хуже, чем ты. Не с кулаками, но набросился тогда на родного отца и получил по заслугам. Старый хрыч сейчас в гробу перевернётся, но при жизни он был здоров, как кабан с помесью медведя. Врезал так промеж глаз, что у меня до конца жизни нос останется крюком. Я усмехнулся. Рассказчик из него был несвязный, но пробивающий на улыбку. Отец редко рассказывал о чём-то, тем более о своём прошлом, говоря только о будничных делах и будущих планах. Этот редкий момент хотелось запечатлеть в своей памяти надолго, из-за чего я не хотел перебивать его, внимательно слушая этот забавный рассказ, который в процессе его озвучивания резко помрачнел в своей окраске. — Уже в узаконенном браке с Сиэлем мы то и делали, что ссорились, не желая мириться друг с другом. Он был мелким язвительным гадом, а я козлом, ходящим на сторону к тому, как я считал, по-настоящему любимому омеге. До тех пор, пока ему не надоела роль любовника, и он ушёл, — тихо, с толикой сумрачности, произнёс отец. Он не смотрел на меня, направив взгляд на дом, смотря в окно их супружеской спальни. — Я понимал его, но мне всё равно было паршиво, и это чувство я пытался залить алкоголем. Напился до беспамятства. Вернулся домой, и у меня начался гон… Его ладони превратились в кулаки. Он затих, решаясь говорить или же промолчать. Но я и так понял к чему эта история вела. Я был удивлён, настолько, что посмотрел на отца глазами размером с блюдца, что он, несомненно, заметил фронтальным зрением, так как не оборачивался на меня. — Я поступил как свинья. Мне до сих пор противно вспоминать о своём поступке. — Он прикрыл рот рукой, сминая пальцами челюсть и давя на щетинистые щёки. Это было для меня откровением, так как я видел своих родителей вместе и замечал, как они воркуют друг с другом. Как общаются, когда думают, что они одни. Они так искренне любят друг друга, что невозможно поверить в их ненавистное прошлое. В начале рассказа отца, я думал, что эта история, которая от обоюдной ненависти плавно перетекала к любви, как бывало в книжных романах. Я поверить и даже представить не могу, что отец мог взять папу силой. На месте младшего отца я бы не простил… — После очередных нападок Асура, начались новые битвы, стали набирать новобранцев, и я вступил в их ряды. Тогда было модно среди дворян вступать в воины, как простые рядовые, показывая своё великолепие и бесстрашие. Но я на это решился, чтобы скрыться от осуждающих глаз Сиэля, хоть и замаливал прощения до этого. И всё же, это время затянулось на четыре года. Я успел получить несколько ранений и чуть не умереть, но всё же вернулся домой, где меня уже ждали два мелких засранца. Он усмехнулся, упустив грустно взгляд, вспоминая моменты минувших дней, и, кажется мне, после рождения Виктора и Эвана в семье началось перемирие. — А потом родился ты, — сказал он, заставив меня снова обратить на него внимание. — К тому моменту я по-настоящему ценил и любил Сиэля. Я видел его беременным, нуждающимся в моей заботе и ласке. Видел его трепет перед старшими детьми и его мягкость в период беременности, включая и момент с рождением Габриэля. Он говорит, что простил мне прошлое, но мне постоянно кажется, что он лукавит. Себе-то этого я простить не могу. Момент о самопрощении я понимал как никто другой. Оборачиваясь назад и вспоминая прошлые свои действия, когда я не воспринимал чувства омег и женщин, купаясь в их чувствах, я смотрел сейчас на это совсем другими глазами, осуждая каждый свой гнусный шаг. Даже припоминая наше уединение с Деяном, я начинал себя осуждать, вспоминать слова, сказанные мной тогда. Если бы мне сказали нечто похожее, то я вытворил дела и похуже, чем Деян. — А Ричарда зачем в тюрьму уволок? — Кого? — Уже и имя его забыл, — грустно хмыкнул я в ответ, не забыв усмехнуться. — Ты сослал его в тюрьму, якобы за воровство. — Так это и было воровство, — ровным голосом произнёс отец. Отрицательно мотнул головой, немо не соглашаясь с его твёрдо прозвучавшими словами. Но кажется мне, что он не врал, раз так быстро поспешил ответить, даже глазом не моргнул и в лице не дёрнулся. Да и отец не любитель манипулировать ложью, лестью и другими словесными оборотами, пытаясь затуманить голову. Он говорил всегда прямо и в лоб, отдавая приказы и поручения, как на войне, а иногда честно советуя что-то, упираясь на свой жизненный опыт. — Незадолго, можно сказать, накануне признания Габриэля, — начал отец серьезно, — я уличил его в воровстве лошади, но виду не поддавал. Это он сделал после того, как я дал ему хлеб и кров, когда его пьяница отец решил продать его ещё ребёнком в рабство. Я его выкупил тогда, поручил работать в коровнике, а потом и в конюшне. И что я получил? — Отец взмахнул ладонью, очертив что-то невидимое в воздухе. — Когда меня долго не было в поместье, он сказал, что в моё отсутствие одна из наших лошадей тяжело заболела мытом. По его словам, она отказывалась от еды и умерла, и он закопал её за полем. Проходя мимо, я видел сырую землю могилы и поверил ему. — И что было дальше? — спросил я, заметив его молчание. — А потом Лука сказал, что видел нашу лошадь на рынке. Я пошёл проверить. Оказалось, что правда, так как лошадь нельзя было спутать ни с одной другой — у неё на лбу редкое пятно в виде капли. Но я упрямо не поверил, думая, что совпадение. Пошёл проверять могилу, приказав Луке вскопать её. Оказалось, что почва только на пясть была рыхлой для вида свежей могилы, а дальше — твёрдая не вскопанная земля. Доказательства существенные, но я не торопился с обвинениями. Вот только когда Габриэль признался в их связи, тогда я рассвирепел. Я чуть не удушил гада собственными руками, если бы не твои старшие браться, еле удержавшие меня. — И ты посадил его, — заключил я вместо отца. — Да, — подтвердил он. — Отсиделся год, и отпустили его. Твои братья не знают, что он воровал. Я решил оставить это между нами. Я посмотрел на небо, окрашивающее весь сад в тускло-сероватый цвет. Мы с ним проговорили до самого раннего утра, пока наш разговор не стали перекрикивать только что проснувшиеся птицы. Но кажется мне, что я не засну после этой откровенной беседы с отцом. Он открывал мне глаза на многие вещи и события жизни нашей семьи. Мне хотелось узнать больше от него, или просто постоять вместе, так как он редко дарил мне ощущение отцовской заботы. Но он зазевал, взял стеклянный футляр, в котором коньяка осталось меньше половины, и направился к дому. — Отец! — окликнул я его, крича в спину. Он незамедлительно повернулся, посмотрев на меня, ожидая вопроса. — Я не хочу продолжать ухаживать за Мартой. Я произнёс твёрдо, но тихо, хотя мои слова долетали до ушей отца. Я заметил это по серьезным насупленным бровям на его лице, которое он быстро скрыл, повернувшись вновь ко мне спиной. Он опять направился спокойным шагом, следуя по той тропе, которой и шёл раньше, словно не слыша моих слов. Я уже думал, что не услышу его ответа, как тут он крикнул недовольно: — Делай, как считаешь нужным! — Он на секунду остановился, почти доходя до конца нашего сада, подходя к крыльцу дома. — Я уже понял, что давить на тебя бесполезно. Он в конце усмехнулся и ушёл, оставляя меня наедине со своими собственными мыслями и бессонницей. Я просидел в саду ещё немного, после чего отправился в постель. К своему удивлению я заснул сразу же, не загружая себя мыслями после этого разговора. Сны мне не снились, а только спокойная и умиротворенная пустота.