Цыганенок

У него был хриплый, грубоватый, низкий голос с легким деревенским акцентом. Таким голосом хорошо говорить с лошадьми. Жан Жене «Кэрель» (пер. М. Климовой) *песня к главе: Мельница — Одной крови

Во всю ночь Афанасий не мог сомкнуть глаз. Чудилось ему, будто надвигается что-то страшное, наползает на него змеями и непроглядной тьмой, затягивает его безвозвратно в бесовскую пучину. В комнате его было горячо и душно, а силуэты мебели казались призраками, что кружились в смертельном танце до самой зари, пока первые лучи солнца не прорезали темноту и не изгнали демонов, терзавших Афанасия виной за пятилетний его отъезд, за разрыв с Бестужевым и за вчерашнюю встречу. Лишь под утро, когда за окном заслышались голоса дворовых, ночные страхи понемногу утихли, и графу показалось, будто в усадьбе готовится к свершению нечто чрезвычайное, до Бестужева, впрочем, не имеющее никакого касательства. Оттого Афанасий не мог заснуть, что испытывал тайное предчувствие, вовсе не связанное с событиями вчерашнего вечера. Вчерашнее бессмысленно было да и пошло. Встал он только к обеду и, спустившись вниз, тотчас наткнулся на Гордея, который, одетый, по обыкновению, в рубаху и шаровары, вышел в сени слева, из своего кабинета. — Ах вот ты где! — воскликнул брат. — Уж думал, ты преставился. — Доброе утро, — проигнорировав сарказм, Афанасий протер заспанные глаза. — Уехали Бестужевы? — Митька сразу уехал, как ты наверх сбежал. Не поделили опять чего? А с Филиппом Сергеевичем до рассвета проговорили, — голос у Гордея был озорным и бодрым и сразу выдавал не выветрившийся еще хмель. — У тебя четверть часа. — Четверть часа? — не понял Афанасий. — Потом кое-куда пойдем и кое на что посмотрим. — Интриган, — Афанасий подавил зевок и направился в столовую. Из-за братниной авантюры пришлось только наскоро выпить кофею, принять ванну да переменить рубашку. На обычный утренний туалет времени уже не осталось, и когда через три четверти часа Афанасий постучал в кабинет Гордея, то был весьма удивлен его недовольством по поводу, как изволил выразиться брат, бабьих сборов. Цель мероприятия обнаружилась в ближайшие минуты: Гордею Александровичу вздумалось немедленно провести Афанасия по саду и показать ему заказанные прошлым летом и уже наделавшие порядочного шуму Большие круги, выполненные на манер павловским, с центровыми скульптурными ансамблями и расходящимися от них аллеями. Кругам этим Гордей в письмах чуть не оды пел, и Афанасий, сказать по правде, даже читал через строчку, когда доходило до фамилии архитектора и описания работ. Теперь же предстояло воочию увидать, как сотни прекраснейших лип пали во имя гравийных дорожек. Вышли из Круглой залы прямиком к саду и уж направились той дорожкой, по которой вчера Афанасий хотел убежать от прошлого, как вдруг услыхали необычный шум с противоположной стороны. То был людской гомон. Отдельные голоса прорывались и снова тонули в общем жужжании, кто-то вдруг присвистывал, кто-то коротко смеялся и тут же утихал. Гордей Александрович немедля насторожился и повернул на голоса, сведя густые черные брови, и едва поспевавший за ним Афанасий уж чувствовал, что братнин гнев не за горами. Миновали по гранитовым плитам задний фасад дома и правую галерею, все ускоряя шаг, и только у самого дворового флигеля разглядели, что творится. В этой стороне, за домом, так что с парадного входа было не увидать, находилась конюшня, где содержались двадцать Гордеевых лошадей, применимые для разных личных целей; здесь же был небольшой деревянный барак, в котором жили конюхи и кузнецы, а рядом устроен был загон, чтобы водить лошадей на корде и заниматься дрессурой. Вокруг этого-то загона и столпились все дворовые: кухарки, лакеи, садовники, горничные и даже кто-то из самих Вершей и, побросав работу, дружно уставились на происходящее. Гордей и Афанасий остановились поодаль, откуда хорошо было видно вороного красавца-коня, метавшегося по дальней части загона, а против него, ближе к публике, цыганского юношу в крестьянской одежде, который не отводил от коня взгляда и плавно двигался то чуть вправо, то влево, заставляя животное испуганно ржать от понимания, что деться из загона некуда. — Опять этот бес! — сквозь зубы выплюнул Гордей. — Ведь сказал же ему отступись! Цыганская кровь, черт бы ее взял! Но Афанасий не слушал брата. Для него вдруг исчезли и звуки все, и запахи, и цвета, и все вокруг начало как бы растворяться, рассеиваться, точно отражение в ряби воды. Все, что осталось для него нетронутым в эту минуту, сосредоточилось внутри загона. Граф перестал даже дышать и смотрел лишь на смуглого юношу, невысокого и крепко сложенного, но по-мальчишески легкого и юркого, с черными, как уголь, волосами, что падали на лоб в прекрасном беспорядке, в рубахе-косоворотке, овившей стан алой лентой и перевязанной по талии черным кушаком. Как тень, скользил юноша вдоль деревянной ограды под неустанный свист и шум толпы, но дела ему до толпы не было никакого, он не спускал неустанного черного взора с коня, и глаза его, широкие, яркие, полыхали горящей смолой. Он был совсем юн, но до того казался собран и строг, что юности этой ветреной и след простыл. Лицо его было не по-крестьянски красиво: прямой, истинно греческий нос, сочные губы, высокие острые скулы, ровная линия черных бровей, — но вместе с тем казалось жестким и непроницаемым, точно обожженная в печи глина, почти что маска, если б только маски могли излучать такой жар. — Откуда он и взял эту кобылу, не знаю, — говорил меж тем Гордей. — Наверняка украл. Проблем потом не оберешься. Красавица, не объезжена, никому не покорилась. Сколько уж Федор с ней бился, сколько с уздечкой бегал, сколько на корде водил — все без толку. Я сказал плюнь, а цыганенок этот ни в какую. Объезжу и все тут. Ну, говорю, до Троицы не объездишь, продам к чертям. Ишь вон, целое представление устроил. Мягко ступая по высушенной земле, юноша подходил все ближе и ближе, а кобыла, что была в самом деле красавицей: великолепный вороной цвет, лоснящиеся бока, пышные грива и хвост — беспокойно металась и гневно беспомощно ржала. Осторожным движением юноша приподнял руки, так что широкие алые рукава его рубахи колыхнулись, затем не спеша расправил длинные пальцы и так, показав лошади открытые ладони, подошел уже совсем к ней близко. На удивление публики, кобыла не отпрянула. Только мотнула головой, не позволяя тронуть, и встала, тяжело дыша. Юноша начал что-то тихонько приговаривать и медленно, не притрагиваясь, повел ладонью вдоль морды от носа к ушам. Афанасий не в силах был отвести взгляд от певучих пальцев, словно перебиравших струны арфы, от ладоней и мягких запястий, что плыли в воздухе, словно в магическом танце. Сперва только легким прикосновением юноша дотронулся до морды, лошадь поддернула, но не взбрыкнула, и тогда он начал мягко оглаживать черную шерсть, продолжая нашептывать что-то и нежно напевать. Зачарованность поразила толпу. Народ угомонился, все замерло, все покорилось неведомым цыганским чарам. И в этот самый миг недвижимости черноокий юноша вдруг схватил кобылу левой рукой за гриву и тут же вскочил ей на спину, так что от ужаса и она, и вся толпа зрителей разразились криком. Афанасий застыл от ужаса. Кобыла понесла, заскакала, как шальная, по всему загону, отрываясь передними копытами от земли, взбучивая спину, чтобы сбросить седока, но тот держался крепко, будто клещ, и алая его рубаха металась во все стороны языками пламени. Народ отшатнулся от загона, боясь, что кобыла проломит заграждение, а та все бесновалась, все скакала, ржала и билась, хотя проворный юноша держался намертво. И в этот миг перед глазами Афанасия вдруг предстали давешние ночные тени и бездонная всепоглощающая чернота, что не давала уснуть до рассвета. Мрачный призрак явился воочию, он тряс головой с блестящею гривой, предвестник неотвратимого, чрезвычайного и рокового. Когда кобыла наконец начала утихать, а смуглый юноша в алой рубахе зашептал ей что-то утешительное на ухо, гладя ладонью крепкую лошадиную шею, Афанасий уже знал, что приведен был сюда самой судьбою. Прошло еще немало времени, прежде чем кобыла совсем покорилась, и юноша спустился на землю под громкие восторженные крики дворовых, на которые, впрочем, не обратил ни малейшего внимания. Он легонько похлопал лошадь по боку, и лицо его, бывшее давеча почти свирепым, озарилось тихою лаской. — Ну, цыганенок! — захохотал Гордей. — Ну, черт! И быстро зашагал вперед, прокладывая путь между людьми, которые при виде барина немедленно расступались. Афанасий ринулся следом, и оба тотчас оказались у самого загона, в котором черноволосый юноша, вблизи оказавшийся чуть выше, чем выглядел издалека, все так же тихо говорил с лошадью. Наконец он отошел от нее, встал рядом и легонько тронул за бок. Лошадь тут же зацокала по направлению к конюшне, подле которой стоял Федор, единственный из всех имевший вид совсем не торжественный. Афанасий был сам не свой, и когда юноша поравнялся с ним, кажется, и дышать снова перестал. Поклона господам от молодого наездника не досталось. Он будто вовсе позабыл об их присутствии, но, почти миновав, все же повернул слегка голову, смерил тлеющим черным взором сперва старшего Лаврова, затем младшего, чуть на нем задержавшись, и только тогда едва заметно кивнул. Охваченный нестерпимым безумным жаром, Афанасий нахальства этого и не заметил, а Гордей, вместо того чтобы рассвирепеть, со смехом заявил: — Ну, Трошка бесенок! Хорош! На что цыган, медленно отворотившись от младшего Лаврова, произнес плавным, слегка надтреснутым и не по-юношески спокойным тоном: — Я вам сказал, что объезжу. И снова тронув стоявшую рядом лошадь, направился к Федору. Афанасий провожал юношу беспокойным взглядом до самой конюшни и, почувствовав, как только с исчезновением его понемногу начал утихать в загоне невыносимый жар, понял уже определенно, что волю свою отныне потерял навсегда. Назавтра, сидя с Гордеем за утренней трапезой, состоявшей из яичницы, по-английски жаренной с беконом, да совершенно русских сладких пирогов, настряпанных проворной кухаркой Авдотьей, Афанасий как бы невзначай повел такой разговор: — Я вдруг вспомнил насчет давешнего... Гордей поднял взгляд от газеты, прибывшей с час тому из Петербурга. — Насчет чего? — Да этой... лошади вороной, — небрежно ответил Афанасий. — И того цыгана, как же его... — Трошки, что ли? — Возможно, — разумеется, граф прекрасно помнил и имя юноши, и его самого. — Ведь это, кажется, сокращено от Трофима? — Ну да, на что он тебе сдался? — Любопытно, давно ли у тебя цыгане в крепостных ходят, — в действительности же Афанасий уже выяснил все, что хотел. — Да ты не помнишь разве? — Гордей чуть усмехнулся в гусарские усы. — Как табор тут у нас проходил. Хотя ты был еще мал. История наискучнейшая. Цыган отцовскую крепостную обрюхатил, да и дело с концом. Признаться, от короткого этого объяснения к Афанасию нежданно стали приходить смутные детские воспоминания. Был он тогда и в самом деле мал, лет девяти, не больше, и слова «цыгане» и «табор» звучали в их доме повсеместно во все лето. Произносили их по большей части в ссорах, с презрением, матушка хлопала дверьми и заливалась слезами, отец и брат неизвестно где бродили ночами, а возвращались в непонятном детскому уму расположении духа, и оттого казалось маленькому Афанасию, что цыгане — это очень страшные люди, которые околдовали его семью и теперь хотят ее разрушить. Что ж, очевидно, последствия того пребывания табора он воочию лицезрел накануне, семнадцать лет спустя. После завтрака граф немедля поднялся в свою комнату и, оказавшись в одиночестве, принялся строить план безумной совершенно выходки, которая была для рациональной стороны его натуры невозможной, а для чувствительной — неотвратимой. С целых полчаса бродил Афанасий Александрович из одного угла в другой, кружил вокруг постели, замирал возле круглого зеркала, смотрелся в него так, словно там был кто-то другой, и тут же шагал обратно, к столу своему, шкафу, бюро и окну, перед которым от легкого ветра колыхались белые занавеси. Наконец открыл он шкаф, перебрал все свои наряды, не удовлетворился решительно ничем и надел самую франтовскую свою рубашку, светлые брюки и новомодный пиджак, на шею повязал легкий платок в тон, взбил непослушные волосы и тщательно затем разровнял расческой, но так, чтобы будто невзначай, повернулся и так и эдак, оправил пиджак, узелок на платке, подумал, чтоб поменять платок или вовсе снять, затем ушел наконец от треклятого зеркала, схватил записную книжку и карандаш, бывшие важнейшей частью его плана, выбежал из комнаты и уж почти спустился в сени, как, разумеется, напоролся на Гордея. — Ты куда это собрался? — изумленно вопросил брат, сам бывший в длинном шлафроке. — Да я... — смешался Афанасий. — Да я, собственно... по деревне пройдусь. — Это в Европе нынче такое носят? — Гордей скептически оглядел братнин пиджак. — Короткий сюртук? Чушь какая-то. И тут же скрылся в своем кабинете, вопросов больше, к счастью, не задав. День стоял солнечный, но отчего-то прохладный, меж тем Афанасию это было только на руку. В такой зной, что вчера, он бы вовсе с ума спятил. Ноги его не слушались, тряслись и шатались, а мысли скакали шальной чехардой, так что ни одну нельзя было выловить наверняка, и, вероятно, единственно потому он и не повернул в страхе назад. Слишком скоро миновал он и дом, и галерею, и флигель и, обогнув его, направился прямиком к длинному зданию конюшни, пристройкам ее да загону. Сперва было тихо и безлюдно, и втайне граф обрадовался, что судьба его отворотила и можно сбежать домой, но тут же, пройдя чуть вперед, увидал того, кого искал и в одночасье отыскать боялся. Цыганский юноша, стоя под деревянным навесом, ворочал широкими вилами сено. Афанасий остановился возле низкого забора, ограждавшего конюшенный двор, и замялся. Юноша его не видел да и не увидел бы: слишком уж занят был делом. Наконец, спустя минуту, Лавров бесповоротно решился действовать. — Простите, — осторожно позвал он, — кхм... вы Трофим, кажется? Я вас не очень отвлекаю? Юноша как будто того и ждал. Нимало не удивленный, он с размаху воткнул вилы в сено, обернулся, подошел прямиком к забору и почти что недовольно навалился на него плечом: — Здрасьте. Афанасий на шаг отступил. До чего же он был хорош! В кафтане густо-синем с закатанными до локтей рукавами и распахнутым воротом, на смуглой коже поблескивает пот, волосы черные разметались, а глаза так и горят, на месте дотла испепеляют. — Добрый день, — выговорил наконец Афанасий. — Мы с вами прежде не виделись, я на днях лишь приехал, но я полагаю, вы знаете, кто я и какое отношение имею к этой усадьбе. — Рад знакомству, Афанасий Александрович. — Да, я тоже весьма рад, — Афанасий снова замялся и тут в руке у себя увидал записную книжку. — Ах, да! Я вас зачем, собственно, отвлек... — Вы со всеми дворовыми на «вы» говорите? — перебил цыган. — Или с конюхами только? Граф в мгновенье потерял дар речи. Давно его знавшие крестьяне были привыкшими к странному обращению, и, даже если не понимали лежавшие в его основе причины, подобных вопросов, да еще в такой форме, Лаврову никто не задавал. — Я с-считаю, что это попросту вежливость, — сказал наконец Афанасий, все это время придирчиво исследуемый искрящимся черным взглядом. — От положения тут ничего не зависит. Крестьяне, что ж, не люди? Любой заслуживает уважения. И странно, что сами крестьяне того не понимают... — зачем-то не удержался он. — Так ведь учеными и не слывем, — ответил Трофим. — За дураков почитают, дураками и ходим. А вы чего так парадно оделись? — Разве? Да это, собственно... На европейский манер. Впрочем, я уж понимаю, что в деревне лучше по-простому. Юноша ничего не ответил, скрестил только руки на груди, выжидательно осматривая незваного гостя. — Я третьего дня когда ехал, — заговорил вновь Афанасий, вытаскивая заново карандаш и записную книжку и ощущая себя совсем уж глупым, — Федор, коллега ваш, мне намекнул, что есть в деревне некоторые проблемы. Я потому вас спросить хотел... — У меня проблем нет, — сухо ответил Трофим. — Что ж... Рад это слышать, — Афанасий, вздохнув, занес в книжку непонятного назначения прочерк. — Прошу прощения за беспокойство. И уж хотел идти, как юноша над ним смилостивился: — В Вершах все с Великого поста о вас одном и говорят. Как брат ваш письмо получил, что вы едете, так всем головы точно срубило. Вы, говорят, и защитник, и заступник единый, старухи от счастья выли, мужики, как узнали, тем же вечером напились. И я вас другим себе представлял. Думал, как брат будете, только он свою силу в зло, а вы в добро. А вчера вас увидел и понял, что вы другой совсем, — он оттолкнулся плечом и, повернувшись лицом к графу, сложил руки полочкой поверх забора, точно прилежный ученик. — Что ж вы за птица такая, Афанасий Александрович, не расскажете? По губам его вдруг скользнула лукавая улыбка, и оттого Лавров чуть не выронил свою книжку прямиком в пыль. — Вы не робейте, граф, — с удивительными теплом и снисхождением произнес юноша. — Хоть про уважение говорите, а все ж я мальчишка дворовый да и только. Я вам Федора сейчас позову, может, у него проблемы найдутся. И сверкнув шутливо глазами, отправился на конюшню. Федор явился незамедлительно, тут же запричитал, что барин-де за забором как неприкаянный, выговорил подопечному за невнимательность и рассыпался перед Лавровым в извинениях. Трофим выдернул вилы из сена и занялся прежним своим делом, не подумав хотя бы изобразить пристыженность. — У нас, слава богу, благополучно, — заговорил Федор, слегка растягивая гласные на манер старикам, хоть сам был не старше сорока лет. — Лошади здоровы, сыты. Единственно только, Афанасий Александрович, рук не хватает. Один я тут да вон Трошка еще. Мы ведь барину говорили, а ему все за лошадей страшно, никому не доверяет. — Как же Трофима взял? — и не заметив, поинтересовался Афанасий. — Так ведь цыганенок, — ответил Федор. — У него оно от природы есть, с лошадьми-то. Кобыла давешняя никому, окромя его, не дается. Да и мать его соседка мне в деревне. Росли с ней вместе. Ведь сам чертенка ее на руках нянчил, когда все от ней отворотились, — Федор тяжко вздохнул, углубившись в давнишние воспоминания. — Да к чему я вам это все, оно вам не надо. — Нет-нет, что вы! — тут же оживился Афанасий. — Меня давно не было, я в Вершах раньше всех знал. А теперь вот... — он помялся, — не всех знаю. — Да вы сходите лучше туда, чем со мной толковать. Там что ни дом, то беда какая. Гордей Александрович раньше жалобы принимали, раз в три дня в час назначенный в пустом флигеле, а теперь вот и то перестали. Одна ведь на вас надежда, барин, один вы у нас... — Да, я схожу непременно, — перебил Афанасий. — Но пожалуй, не сейчас. — Отчего ж не сейчас? — удивился Федор. — Или брезгуете в одиночку? Так я вам Трошку в проводники дам. Все равно баклуши бьет. При этих словах юноша, все еще сгребавший сено, обернулся и смерил Федора таким взглядом, что и Лаврову стало не по себе. — Да я, пожалуй... — Вы ж благое дело задумали, — перебил Трофим и, бросив вилы поверх сенной кучи, подошел к Федору. — На попятную собрались? — Нет-нет, ни в коем случае! — Тогда пойдемте, — юноша немедля покинул конюшенный двор и направился в сторону сада, сквозь который лежал путь в Верши. Оказавшись уже у дворового флигеля и вымощенной гранитом тропы, что шла вдоль заднего фасада господского дома, он обернулся. — Так идете или нет? Изумленный совершенно, Лавров смог только кивнуть. — Вы уж его простите, Афанасий Александрович, — вздохнул Федор. — Сущий бесенок. Никого не признает. А Гордея Александровича оно и забавляет даже. — Ничего, я не в обиде, — спешно ответил Лавров и, простившись с конюхом, заторопился вслед миновавшему уже половину галереи Трофиму. До сада шли молча, и оттого волнение, чуть затихнув от стремительности развернувшихся подле конюшни событий, разгорелось в графе с новой силой. Он ведь хотел представиться и только! К прогулке наедине да еще по саду с его аллеями и тишиной в тени подстриженных лип Афанасий нисколько не готовился. — Надолго вы приехали? — совершенно неожиданно спросил Трофим, едва вступили они в сад и широкая листва окружила их со всех сторон ярчайшей палитрой всевозможных зеленых оттенков. — Я пока не решил, но вероятно, все лето пробуду в усадьбе. — Зачем из Европы назад ехать? — Да ведь... лучше не родине, — удивленно сказал Афанасий. — В родном доме, с семьей своей. — И жизнью тамошней совсем не пленились? — Трофим резво оборотился к графу лицом и спиной к аллее да так и пошел, усмехаясь с хитрецой. — И нисколько там остаться не хотели? — Ну... — Уж прямо здесь, в Вершах, в деревне, в жаре да скуке лучше? — Ну возможно, иногда проскальзывало желание, — сдавшись, признался Лавров, отчего угольные глаза победно сверкнули. — Но я Россию люблю и хочу в России жить. — Что ж уезжали тогда? «Да ведь и впрямь бесенок!» — в сердцах подумал Афанасий. — Я уезжал учиться, — терпеливо ответил граф. — В университете. Потому что там образование считается лучше. — И что вы теперь умеете? — Я кончил философский факультет. Не думаю, что вам, Трофим, такие вещи могут быть интересны. — Куда уж мне, — юноша опять развернулся и, потянувшись, сорвал с ветки черешни спелую ягоду. — Я не то имел в виду, — в спину ему сказал Лавров, не совсем уверенный, что крепостным можно так свободно рвать Гордееву черешню. — Я про возраст ваш. Но цыган ничего не ответил, и, пока они молча шли до конца сада, Афанасий пожалел и о словах своих, и о раздраженном тоне, и в который раз о пятилетнем отъезде, и о том, что уметь-то он, в сущности, ничего и не умеет. В Вершах появление барина оказалось нежданным, но крестьяне, занятые кто чем, немедленно побросали мотыги, телеги, стряпню да шитье и выбежали гостю навстречу. Многоликая толпа окружила Лаврова: мужчины сплошь с косматыми бородами, даже и молодые, в кафтанах и рубахах кто красного, кто белого цвета, в грязных и затасканных портах, онучах и самодельных лыковых лаптях; женщины имели длинные и толстые косы, одеты были в домотканые сарафаны и передники, сплошь пестрые, будто цветы на поляне; здесь же и босоногая ребятня — словом, шум поднялся страшный, а шествие до того растянулось, что Лавров невольно вспомнил о своем недавнем здесь проезде, тотчас устыдился и сбежал бы непременно, если б только толпа не преградила ему любые для этого позорного поступка пути. Насилу удалось ему убедить крестьян разойтись по домам и ждать его визита. Многие не верили, что барин в самом деле собрался в избы идти, а потому крутились вокруг до последнего, пока уж Трошка на них не прикрикнул, испугав тем и самого Лаврова, который от юноши пусть и нахального, а все же как будто безвредного, такой вспышки не ожидал. — Мягки вы слишком, граф, — сказал ему Трофим, когда наконец-то все разбрелись за калитки и теперь выглядывали оттуда. — Это ведь народ такой, нельзя с ними, как с благородными, договариваться. И по избам ходить ни к чему. — Да ведь вы и сам из вершинских крестьян, — ответил Афанасий. — Зачем же так о своих говорите? — Вы тоже Россию любите, а меж тем в Европе остаться хотели. Не все в том, что любишь, нравится. — Я не сказал, что... — Знаете вы Марфин дом? Она зимою совсем слегла. Хотите по избам идти, лучше сперва к ней. Если б только был Афанасий смелее, то спросил, и непременно бы с язвою: «Отчего вы такой злой? Отчего так со мной неприветливы? Чем я вам не угодить изволил?», но, к несчастью, был слишком воспитан, а может, и попросту мягкотел, и говорить цыгану ничего не стал. Даже и не рассердился на него. Лишь опечален был такой его колючестью. Записная книжка, которую граф все так же не выпускал из рук, была уж вдоль и поперек исписана, меж тем не обошли и половину деревни. Лавров посетил несколько изб, но затем, поняв, что слишком уж долго это, и прощаться вскорости неудобно и тяжко, и каждый хочет и накормить, и напоить, и с дочерью своею познакомить, и попросить пристроить ее в дворовые, решил идти по главной улице и разговаривать через калитки. Трошка, хоть и сопроводил графа до деревни и мог теперь делать что хочет, крутился здесь же, для каких целей — Лаврову было непонятно. — Вы Ивана не слушайте, — после очередных жалоб о покосившемся доме, мрущей скотине и тяжком оброке сказал Афанасию Трофим. — Он пропойца и тунеядец. Вы лучше Кузьминым детям помогите. Их восьмеро, а у него ноги отнялись. — В самом деле? — Мать их одна трудится. Да дети тоже. Живут не пойми как. Младшему четыре года всего, а уж лапти плести помогает. У Матрены забор тоже со дня на день рухнет. Серафим совсем ослеп, работать не может, ему хоть немного оброк бы облегчить. Пьянство у нас тут страшное. Чуть что — к бутылке. Скотина у некоторых мрет, да это уж вы не поможете. Единственно только Гришка Чертогов коня своего мучит... И дальше, дальше, дальше. Трошка про каждый дом знал и про каждого его обитателя. Кто хворает, кто на сносях, кто от нужды стонет, а кто хозяйство свое смог поднять, у кого скотина тощая, а кто пахарь знатный. И до того с чувством он обо всем том рассказывал, что Афанасий не выдержал: — Вы ведь при конюшне живете. Откуда столько про вершинских знаете? — Так ведь родина моя, — отвечал Трофим, и вновь во взгляде его промелькнула усмешка. — С семьей да в отчем доме оно всегда лучше. — И все ж посерьезнев, добавил: — Мать у меня здесь одна. Я к ней часто хожу. Вдруг раздался откуда-то тонкий девичий голос: — Троша! Оба: и Трошка, и Лавров на зов этот обернулись. У одной из калиток, совсем поблизости, стояла девушка не старше проводника графа, с широким улыбчивым лицом, которое лучилось простотою и оттого было во сто крат милей и красивей, чем лица многих светских барышень. — Что ж пришел, а ко мне не заходишь? — с притворной обидой спросила она. — Здравствуйте, Афанасий Александрович! — Д-добрый день, — Лавров чуть кивнул, отчего-то зардевшись, и поначалу не заметил, как Трофим вдруг преобразился: приосанился, расправил плечи, тряхнул черноволосой головой и, глянув зачем-то на графа, не спеша направился прямиком к калитке. — А ты что ж, пригласить меня хочешь? — спросил он у девушки голосом, совсем не похожим на давешний: медовым и певучим, точно мурлыканье кота. Девушка смущенно засмеялась и опустила ресницы. — Я вот с барином по делам пришел, — продолжал Трошка. — На минутку только. Так что остаться здесь могу, только если он разрешит. — Я разрешаю, не беспокойтесь, — тут же сказал Лавров, наблюдая, как юноша привалился к калитке и не спускает с девицы глаз. — Я вас, впрочем, оставлю. Помощь мне ваша, Трофим, более не нужна. Благодарю. Он круто развернулся и заспешил по вершинской улице обратно к пригорку, в сторону сада, на ходу срывая с шеи бестолковый шелковый платок.