Цыганенок

— Ты никогда, никогда не забывал меня все эти годы? — Забывал только так, как забываешь, что живешь, дышишь. И.А. Бунин «Натали» *песня к главе: Сергей Бабкин — Никогда никому

Давно уж Лавров не испытывал такого вязкого омерзения. Он был противен сам себе из-за своих наивных помыслов, детских мечтаний и постыдной трусости. Сам себе казался он до отвращения смешным, и от одной мысли о цыганском мальчишке бросало его то в лютый жар, то в студеный холод. Как необдуманно, бессмысленно, как глупо! Как мог он всерьез надеяться, что нелепое поведение найдет какой бы то ни было отклик? Следовало присмотреться, понять, каков он, как с ним стоит говорить, ведь очевидно, что он не крепостной дурачок, но другая совсем натура, оттого и вспыхнуло что-то в душе, заискрилось. А теперь уж все кончено. На дружбу его и рассчитывать нечего. Остается лишь забыть, придать происшествию незначительный характер и по возможности избегать конюшни. Нет, всегда, непременно всегда избегать конюшни. Даже если отсутствие встреч и не излечит от ненужных чувств. Растревоженный мыслями этими и стыдом, Афанасий вновь заснул лишь после рассвета, уже заслышав голоса дворовых да беззаботный смех. Проснуться, однако, пришлось вскорости: стук, негромкий, но в тишине сразу опознанный чутким слухом едва ли спавшего Лаврова, заставил его соскочить с постели, набросить на плечи халат и прошагать к двери. В спешке пригладив взлохмаченные волосы, Афанасий постарался принять такой вид, словно давно уже бодрствует. Он успел мельком бросить взгляд на часы, что подарены когда-то были отцу неизменным его другом Бестужевым и теперь украшали бюро, и с ужасом увидал, что уж почти полдень. Выходит, вскорости оказалось не таким уж и кратким. За дверью ждал молодой дворовый в ливрее. Потупившись, он протянул Афанасию маленький серебряный поднос, на котором покоилась одинокая записка. — От князя Бестужева велено передать, — сообщил лакей. С тяжелым сердцем Афанасий принял записку и, оглядев хорошенько посыльного, не удержался от вопроса: — Уж не Иван ли вы Потапов будете? — Так точно-с, Афанасий Александрович! — обрадовался лакей. — Стало быть, помните! — Как же не помнить, ведь вы женились в тот год, когда я уехал. — Да, так и есть. Живем, слава богу, помаленьку. Все брата вашего стараниями, Гордея Александровича, храни его Господь! — громко и торжественно продекламировал Иван, но тут же голос понизил: — Позвольте войти, я вам скажу что-то. Изумившись, Афанасий приоткрыл дверь шире, впуская лакея, и тут же плотно за ним закрыл. — Вы меня простите, Афанасий Александрович, — зашептал Иван. — Меня к вам камердинером назначили, пока вы в усадьбе гостите. А я у вас прежде еще и не появлялся... — Бога ради, о чем вы! — чуть не вскричал Лавров. — К чему мне камердинер? Я же не падишах. Ответ такой Ивана несколько удивил, так что он выдержал короткую паузу и слегка нахмурился, а потом продолжил, как прежде: — Жена моя, она черная кухарка, в тот день, как приехали, рожать ночью стала. Я от нее отлучиться не мог. Вы уж простите, я теперь при вас неотлучно буду. Только Гордею Александровичу не говорите, Христа ради... — Помилуйте, Иван, с ума вы, что ли, сошли?! Я вас отпускаю совершенно. Идите к жене. Не нужен мне камердинер. — Гордей Александрович осерчают... — Я за вас перед ним заступлюсь, не бойтесь. — Взаправду? — засияв уже настоящим счастьем, выдохнул Иван. — Мне бы в город поехать. Корзинки сестрины продать, уж до того хороши она в Вершах корзинки плетет, да дитю кой-что купить. Ежели не скажете Гордею Александровичу, я за вас до последнего дня молиться буду. — Не надо до последнего дня, прекратите, что вы, в самом деле, — почти что сердито затараторил Афанасий, не зная, куда и деваться от смущения. — Гордей Александрович не спросит, я уверен. А если и спросит, я вас ему не выдам. — Храни вас Бог, Афанасий Александрович, — Иван глубоко поклонился и попятился к дверям. — Вы уж не говорите, ведь три шкуры сдерет. Благодетель вы наш, заступник... И так и ушел, все бормоча любимую вершинскую присказку. Разговором этим коротким совершенно сбитый с толку, Афанасий на минуту и позабыл, зачем приходил Иван, и лишь теперь, оставшись в одиночестве, почувствовал острый краешек записки, сжатой в руке. Сердце забилось учащенно и гулко, когда Лавров поднял листок к глазам и тотчас ощутил легчайший аромат французских духов, в весенней свежести которых мелькнул почти забытый трепет. «Родители васъ просятъ. Пріѣзжайте, если желаете. А не желаете, такъ болѣе ихъ опечалите, чѣмъ меня. Д.Б.» Афанасий аккуратно сложил листок и, как ни противился, не удержался: приблизил к лицу и вдохнул некогда до безумства любимые духи. Если б можно было разговором одним вразумить его, чтобы понял все наконец и стали они, как в детстве, друзьями! Бестужев был дорог Афанасию, и совсем его терять было очень горько, но общая тайна до того переменила их друг к другу, особенно Бестужева, что, казалось, пути к примирению больше никакого нет, кроме того, на котором в прошлую встречу настаивал Дмитрий. Не ехать было невозможно. Слишком виноватым чувствовал себя Афанасий, чтобы отвергать Бестужева и теперь. К тому же, граф надеялся на силу своего убеждения. Он понимал, что родители лишь предлог и ничуть не расстроятся, если сосед не приедет средь бела дня, а может, они и вовсе не ведают, что он собирался ехать. Дмитрий прав: уж слишком хорошо Афанасий его знает. Между Вершами и Садковым, где находилась усадьба Бестужевых, лежала Рябиновка, которую Бестужев-отец по молодости продал соседу, а за нею еще три версты пути, потому, прежде чем попасть к Дмитрию, Лаврову предстояло все же увидеть юношу цыгана. Один-единственный раз. Самый последний. Больше он ни к Бестужеву, ни на конюшню. Ни ногой. Гордей отдал брату своего прогулочного гнедого по имени Чарльз и попросил, как он сам выразился, «мать Бестужевскую не слушать». — Она тебя женить вздумала, — на крыльце заявил брат. — Потому и зовет, наверное. Какая-то у нее подруга, да у подруги еще подруга, да у той приятельница, а у приятельницы кузина, и уж у кузины подруга знает якобы одну девицу. Тьфу, бабы, одним словом. — Что ж она тебя женить не хочет? — спросил Афанасий, на что Гордей даже в лице переменился. — Ты эти шутки брось, — строго сказал он. — Есть у меня жена. И говорить таких вещей в этом доме больше не смей. И крутанувшись, быстрыми шагами скрылся в сенях. Пристыженный ответом брата, Афанасий чуть помялся, подумывая, уж не вернуться ли и попросить прощения, но потом все же заспешил между колонн и по лестнице вниз. И без того было три часа пополудни, а записка наверняка пришла спозаранку. Впрочем, на подходе к конюшне решительности у графа поубавилось. Может, цыган снова сено сгребает? Коня оседлает Федор, да и дело с концом. С другой стороны, уж и вовсе Трофима не увидеть... В мыслях таких прошел граф мимо красивейшей лужайки перед домом, даже не взглянув на нее, ухоженную неустанным трудом садовников, и уж на повороте тропы, огибавшей дворовый флигель, вспомнил, что не спросил камердинера Ивана, мальчик родился или девочка, и даже не поздравил молодого отца! Все позабыл от своей вечной неловкости, а вместо изъявления радости даже разворчался. Это уж и бессовестно вовсе. Быть может, воротиться? И также перед Гордеем извиниться за глупую реплику на крыльце. — Добрый день, Афанасий Александрович! — задорный мальчишеский голос, уже знакомый графу, прозвучал на сей раз оглушительно. Вырванный из рассуждений, Лавров только теперь понял, что пришел на конюшенный двор. Трофим, в синем, как и вчера, кафтане, цвет которого так шел к его смуглой коже, что и глаз было не отвести, чистил щеткой вздорную вороную кобылу, мастерски объезженную третьего дня. В тот раз, повидав лошадь вблизи лишь мимоходом, когда цыган проводил ее к Федору, Афанасий не успел оценить всей ее красоты. Но теперь, стоя совсем близко, разглядел, до чего она хороша и породиста: горделивая, крепкая, молодая, ноги сильны и высоки, бока холеные лоснятся черной шерстью, грива и хвост густые, блестящие, а морда до того выразительна, что на мгновение завораживает. Одни глаза чего стоят: чернильные, бездонные, как водоворот, и смотрят так пронзительно, так непокорно и дерзко, а меж тем и растерянно, и испуганно, точно в самую душу, точно человек это, а вовсе не животное, в самое нутро заглядывает. В жизни Афанасий не видел лошади красивей. И тотчас понял, отчего весь сыр-бор вышел и почему Гордей разрешил оставить непокорную кобылу. Трошка был с ней начеку, осторожно водил по боку ее щеткой, другой рукой все поглаживал и успокаивал, а меж тем и слепой увидал бы, что цыгану она уже бесповоротно покорилась. — Здравствуйте, Трофим, — негромко и даже сердито проговорил Афанасий. От видимой сцены вчерашнее глупое состояние начало снова к нему подбираться. — Куда это вы спозаранку? — иронично спросил юноша. — По делам. — Свеча у вас ночью долго горела, — ни с того ни с сего заявил Трофим. — Не спалось вам? Афанасий опешил. И не столько от самого вопроса, сколько от тона, каким он был задан. Куда подевался вчерашний нахал? Где ж взгляд колючий да сталь в звонком голосе? Где усмешка ядовитая, где показная наглость? Словно ничего и не бывало. Перед Лавровым стоял кто-то другой, и лицо незнакомца освещалось добром и ласкою. — Что ж молчите? — Трофим стрельнул в сторону графа глазами, и даже взгляд его, пусть игривый, не изжаривал на кострище, но согревал теплом очага. — Вы что ж, на окна мои смотрели? — едва смог вымолвить Лавров. — Не вам одному по ночам не спится, — уклончиво отозвался юноша. — Что насчет Вершей? Говорили вы с братом? — Говорил, — отрешенно произнес Афанасий. Не в силах оторваться, следил он за изгибами крепких, но изящных запястий, за проворными движениями несправедливо огрубевших пальцев, что легко касались лошадиной спины и мягко, любовно поглаживали черную шерсть. — И что же? От прикосновений его и надтреснутого, словно хворост, голоса лошадь мгновенно утихала, опускала послушно голову и доверительно поворачивала ее к юноше. — Что, простите? — опомнившись, переспросил Лавров. — Насчет Вершей. — Ах да, — Афанасий замялся. Похвастаться было нечем. Гордей о том и слушать не стал. Едва младший Лавров заикнулся о крестьянской доле да произнес само слово «Верши», старший оборвал его строго и очень коротко, и по одним только густым нахмуренным бровям можно было заключить, что в мнении своем Гордей непреклонен. В итоге Афанасию удалось поговорить насчет записной книжки с управляющим, тот обещал помочь, засим дело и кончилось. Все это Афанасий выложил как на ладони. Уж если не наваждение вчера случилось, так сейчас непременно колоть начнет. — Я так и думал, — нимало не удивленный и не рассерженный, спокойно отвечал юноша. — Каждый раз тем заканчивается. Видать, не такой уж вы заступник и благодетель, как все говорят. Афанасий глянул на него, почти удовлетворенный, что теперь-то все по местам вернулось, но вместо яду в ответном взгляде была патока, и здравый смысл, за который граф еще силился ухватиться, вмиг его предал, бросив на произвол дребезжавшего в груди сердца. — Я еще попытаюсь, — чуть не шепотом проговорил Лавров. — Непременно. Обещаю вам. Я добьюсь изменений. Трофим кивнул и снова занялся лошадью. Граф понимал, что должен идти, запрягать коня да ехать к Бестужеву, но не мог и шевельнуться. Словно завороженный, смотрел он на юношу, который, закончив с одним боком, перешел медленно вперед, ведя ладонью по черной шерсти, остановился перед лошадиною мордой, взял ее одной рукою снизу, другую положил сверху и, глядя кобыле прямиком в глаза, тихонько что-то сказал. Афанасий вмиг почувствовал необъяснимый трепет, словно волны какие невидимые разлились, овеяли его колдовством и тотчас схлынули. Какую магию цыган этот знал, Афанасий не мог понять, но что умел властвовать и завораживать — в том сомнений не оставалось. — Правда ли, что никому, кроме вас, она не дается? — спросил Афанасий, когда Трофим перешел к другому боку лошади. — А вы подойдите и проверьте, — юноша усмехнулся, и в голосе его промелькнула мальчишеская гордость. — К лошадям подход нужен. К каждой свой. Мало сено кидать да за ушами чистить — их понимать нужно. Доверие их заслужить, другом им стать. Если чувствует конь, что не открывают ему душу, он покорным не будет. Они любви от человека ищут. И коль найдут, навсегда верны будут. — Стало быть, ваша лошадь нашла в вас любовь? — тихо спросил Афанасий. — Лошадь не моя, а ваша, — сказал в ответ Трофим, и слова эти острые с плохо скрытой тоской показались Лаврову всего вчерашнего горше. — А хотите, — начал он вдруг, сам не зная, что делает, — хотите я вам ее подарю? Трофим перестал водить щеткой и медленно поднял на графа глаза. Только вместо ожидаемого изумленья и благодарности в них было недоверие да еще настороженность. — Ерунды не говорите, — произнес юноша. Распаленный таким ответом, граф немедленно оживился: — Почему же ерунды? Ведь это барская лошадь. А я барин. Захочу — продам. Захочу — подарю. А кому дарить, мое уж дело. Трофим усмехнулся, тряхнув головой: — Забавный вы, Афанасий Александрович. — Я совершенно серьезен. — Вы, кажется, по делам собирались. Вот и идите своей дорогой. А ко мне не приближайтесь, — сказал Трофим и, помолчав, добавил: — Взбрыкнет — не удержу, пострадаете. Все надежды, вспыхнув в Афанасии, после таких слов в мгновение ока угасли. Понурый побрел он в конюшню, надеясь, что кобыла в самом деле взбрыкнет и затопчет его насмерть. Как можно выставлять себя таким дураком и посмешищем! И какого черта он про подарок ляпнул? Совершенное безумие. Ни чувствами, ни мыслями, ни речью своей он рядом с Цыганенком не владеет. Что ж это за демон такой? И как его приручить? Федор, хоть и заметил странное, отрешенное и задумчивое состояние барина, говорить о том не стал. Запряг для него Чарльза, вывел под уздцы, разве что только в седло Лаврова не посадил. Ехать к Бестужеву Афанасию совсем расхотелось, меж тем было необходимо. Наездником он всегда слыл неплохим, но робким, и потому хотел быстрее скрыться за господским домом, чтобы лишний раз не попадаться насмешливым дворовым на глаза. Уже прилично отъехав, он вдруг услышал сзади оклик, инстинктивно дернул за поводья и обернулся. Трофим стоял, прислонившись к забору. — Удачной вам дороги. — Благодарю. — А подарок ваш как зеницу ока буду беречь, — и коротко улыбнувшись, юноша скрылся в конюшне. Афанасий же растерялся совершенно и, чтобы только не начать вновь размышлять, пустил коня галопом, так что уж и не поехал вовсе, а помчался. Усадьба Бестужевых в Садковом при первом знакомстве казалась богатой. Роскошный двухэтажный дом в барочном стиле, выкрашенный белоснежною краской, с вычурными пилястрами, статуями Юпитера и Венеры на фронтоне, всевозможными рюшами и завитками, скульптурными нимфами меж окон второго этажа да длинным балконом по центру напоминал более дворец, чем летнюю дачу. У парадного входа были разбиты аккуратные клумбы. Бестужевы всегда славились обилием и многообразием росших в их усадьбе цветов. Афанасий помнил дурманный, круживший голову аромат, сплетенный из сотен тончайших нот, что витал в залах, столовой, на чердаке и в кабинетах. Мария Евстафьевна жить не могла без свежих цветов и любовь эту передала сыну, который в прежние годы не появлялся у Лаврова хотя бы без маленького пучка фиалок. Однако за внешним блеском скрывалось не такое уж богатое содержание. Филипп Сергеевич по молодости состояние свое промотал и был вынужден продать не только Рябиновку, но и часть фамильных ценностей, так что внутреннее убранство дома почти ничем не могло похвастаться, и только фасадом да клумбами Бестужевы еще гордились. Впрочем, трехсот душ в противовес полутора тысячам, что были у Лавровых, Бестужевы никогда не стыдились. Мария Евстафьевна и ее дочь, Елена, умели, в отличие от мужчин своего семейства, вести хозяйство, а потому смогли в последние годы несколько его наладить. Спешившись на подъездной дорожке, Афанасий передал Чарльза местному конюху, которого, как и прочих садковых крестьян, хорошо знал, затем взбежал по гранитным ступеням и, подойдя к парадным дверям, позвонил. Спустя некоторое время, чуть большее, чем полагается по прибытии званого гостя, дверь открыл сам Дмитрий. — А, явился, — бросил он вместо приветствия. Одет он был в легкую белую рубашку и темные брюки с подтяжками в мелкий замысловатый узор и выглядел так, словно недавно откуда-то возвратился и успел снять только сюртук. В руке он держал крошечную чашку чаю, из которой не спеша отпил, выжидающе глядя на Афанасия. — Ты меня звал, — неуверенно начал Лавров. — Извини, что только сейчас добрался. — Ты как будто потолстел, — задумчиво проговорил Бестужев. — А впрочем, не бери в голову. Кружным путем, конечно, ехал? — Да так удобнее, чем сквозь Рябиновку по ухабам... — Пять лет прошло, а сказки те же, — Бестужев вздохнул и толкнул ногою дверь. — Входи. Афанасий переступил порог почти что пристыженно. В самом деле, путь в Рябиновку был для него теперь страшней прямой дороги в преисподнюю. Та причина, по которой вершинские крестьяне молились на Лаврова, называли благодетелем, покровителем и заступником, заключалась в единственном его успехе против отца и Гордея перед самым уже отбытием в Европу. Афанасий всегда верил, что крепостное право есть рабство, а потому необходимо употребить все имеющиеся силы на борьбу с ним. Однако в неполные свои девятнадцать лет смог добиться лишь замены для вершинских крестьян барщины оброком. Отец упрямился, Гордей бесился, но младший Лавров был непреклонен. Никогда прежде и никогда позже не знал Афанасий за собою такой решимости. Быть может, в единственном этом порыве он и смог порвать с Бестужевым. В конечном итоге, после долгих споров мужчин семейства Лавровых и протекции Анастасии Ивановны, жены Гордея, на Верши отец согласился, а вот на Рябиновку — нет. Так и жили с тех пор: Верши на оброке, а Рябиновка — на трудоемкой барщине. Афанасию было стыдно перед рябиновцами, что отстоять их не смог и не по справедливости все сделал, а потому заявляться к ним нынче он не смел. — Пришел там кто, Митенька? — раздался высокий голос Марии Евстафьевны, и вот уж она сама, крошечная, суетливая, улыбавшаяся будто всем своим пухлым и добрым личиком, вышла Афанасию навстречу. Была она в простом домашнем платье устаревшего уже фасону, меж тем волосы уложила в прическу, делавшую ее немолодое лицо гораздо свежей. В юности, как многие говорили, была она красавицей и большой хохотушкой. Черты матери угадывались в Дмитрии: имел он ее темно-серые глаза и тонкие, аккуратно очерченные губы, но вот характером не пошел ни в нее, ни в отца своего, Филиппа Сергеевича, который до сих пор славился молодецкой удалью и жил широко, от души. Потянувшись кверху, Мария Евстафьевна расцеловала Афанасия в обе щеки, немедленно отметила, как он возмужал, и тут же, о чем предупреждал Гордей, лукаво обронила, что пора бы жениху найти невесту. — Ну пойдем теперь, — княгиня взяла Афанасия за руку и повела за собою в гостиную. Дмитрий, зевнув, поплелся следом. Парадная гостиная в доме Бестужевых, за исключением танцевальной залы, была единственной комнатой, не утратившей былого великолепия. Стены обиты в ней были переливавшимся на солнце голубым шелком, понизу шли плинтуса белого дуба, а на полу покоился мягчайший персидский ковер, в котором шаги утопали и становились неслышимыми. Люстра в этой гостиной была низкой и хрустальной, с множеством мельчайших капель-подвесок, что блестели в огоньках десятков свечей, точно снег поутру. Мебель была новой и не по средствам семьи изысканной: мягкий диван розового дерева, под стать ему вольтеровские кресла, тут же пуфики и стулья — все обтянуто нежной кремовой тканью в мелкий цветок. Над камином, закрытым расписанным узорами экраном, огромное зеркало в резной золоченой раме. По стенам несколько картин, меж них и портреты семьи: Афанасий невольно скользнул взглядом по темноволосому восемнадцатилетнему юноше, что взирал на пришедших истинным нарциссом, и воспоминания о днях, когда светлая улыбка озаряла это надменное лицо, кольнули графа раскаленной иглой. Не дождавшись соседа, Филипп Сергеевич уехал в Павловск по службе, обещавшись в таком случае самолично нагрянуть завтра в Верши. — Скажи мне честно, — едва присев на диван, начала Мария Евстафьевна, — пьют они там? — Maman, я вас прошу, — подал голос Дмитрий, стоявший возле бюро спиной к княгине и гостю. — Лучше про Европу у него узнайте. Кладезь занимательных историй. — И правда, что ж я, в самом деле, — переполошилась Мария Евстафьевна и тут же, ободрившись, уставилась на Афанасия в нетерпении. — Ну, рассказывай. Совершенно огорошенный такой внезапностью, Лавров невольно обратил взгляд к Дмитрию, надеясь на помощь, но тот, отойдя от бюро, прошествовал к креслу, медленно опустился в него нога на ногу, мастерски изобразив заинтересованность, и чуть махнул рукой: валяй. Рассказ этот более походил на допрос. Едва только начал Афанасий про Оксфорд, как Мария Евстафьевна перебила: ну а каковы там нынче люди? а что едят? в чем дамы одеты? как развлекаются? бывал ли ты на балах? а что барышни? уж не обручен ли ты? виделся ли хоть с кем? Про барышень было ей особенно интересно. Афанасий же, хоть и танцевал на балах, куда друзья могли его вытащить разве что силою, ни за кем во все пять лет не ухаживал. Впрочем, для Марии Евстафьевны пришлось на ходу сочинить некую Джейн, с которой Афанасий очень уж подружился. Услышав о том, Дмитрий даже закрылся газетой, чтобы матушка не заметила улыбку, способную разрушить любую легенду. — У меня вечером собирается общество, — прекратив наконец допрашивать, сказала маленькая княгиня и немедленно перечислила всех, кто в том обществе состоит. — Обязательно будем тебя ждать. Надеялись, что к себе позовешь по случаю приезда, но ты, как и брат твой, живете совсем отшельниками. Я понимаю, милый, — она доверительно положила ладошку поверх руки Лаврова. — Ты был далеко, когда не стало твоего отца, Александра Петровича, царствие ему небесное... И Анастасия Ивановна в прошлом году, боже правый, ведь никто и не думал... А уж как Гордеюшка ее любил, как любил, ох... — Мария Евстафьевна покачала головой. — Ведь один он совсем и отца схоронил, и жену. Все один. Я понимаю, голубчик мой, как тебе тяжело, что с отцом не попрощался да брата не утешил. — Матушка, вы позволите прервать вашу чудную речь и показать Афанасию Александровичу парк? — Дмитрий отложил газету, и тогда только Лавров наконец смог вздохнуть, сразу почувствовав, как от сладкого цветочного аромата, наполнявшего комнату, кружится голова. — И правда, лучше на воздух выйти, — тихо проговорил он. — Очень душно, гроза, наверное, будет. Простите, Мария Евстафьевна... — Так уж и быть, идите, — отозвалась княгиня. — Дмитрий наш сам знаешь какой: ему вынь да положь, пусть даже мать с гостем разговаривает. Ой, молчи, Митя. Оранжерею Афанасию покажи. Уж до чего хороша, Афанасьюшка, наша оранжерея, просто загляденье! Бестужев поднялся с кресла и, направившись к выходу, ленно махнул Афанасию, чтобы следовал за ним. Вновь извинившись перед Марией Евстафьевной, Лавров заспешил из гостиной, боясь, что еще минута — и от жары, дурманной сладости цветов и переживаний упадет в обморок. Свежий воздух, к счастью, подействовал утешающе. С облегчением и вволю его глотнув, Афанасий остановился на крыльце рядом с Бестужевым, который небрежным движением поправлял волосы, пока лакеи затворяли за его гостем двери. — Не благодари, — безразлично сказал Дмитрий, едва Афанасий открыл рот. — Матушка моя искусно владеет чувством такта. — Я ужасный человек. — Боже, не начинай. — Я должен был приехать, когда умер отец. Я обязан был! — Тебя хоть кто-то упрекает? — Бестужев неторопливо прошел с крыльца и повернул направо. — Совесть меня мучит, разве недостаточно? — Афанасий догнал его, пристроился рядом и уставился с такой мольбой, словно Бестужев мог враз разрешить все его страдания. Заметив на себе выжидающий взгляд, князь утомленно вздохнул и произнес в полтона, небрежно растягивая звуки: — Да, ты должен был приехать. Да, ты был обязан. Но ты не мог, потому что рыдал в своей конуре, которую ты там снимал, потом пил до полного забытья, а наутро снова рыдал. И хоть ты мне ни одного письма не написал, я знаю, что так оно и было. Ты любил своего отца, тебе просто было тяжело. — Ты не винишь меня? — При чем здесь я? Я и вовсе не желаю об этом говорить. Я тебя не для того позвал, чтоб ты ныл. — Прости, не стоило мне затевать такой разговор, — Афанасий потупился, но Бестужев только махнул рукой и, свернув с дорожки, окружавшей дом, направился в сторону регулярного парка. Парк этот, оставшийся еще от славных времен бестужевского богатства, на памяти Афанасия был плохо ухожен. Беседки и скамейки имели в те годы пошарпанный и плачевный вид, живые изгороди подстригали лишь изредка, так что к концу лета они разрастались чудовищными клешнями, а дорожки утопали в обилии въедливых, цепляющихся за ноги сорняков. Но несмотря на запущенность, для Афанасия парк в Садковом был священен. В романтичной, склонной к фантазиям юности их с Дмитрием не беспокоило, что парк диковат и заброшен и выдает ветреную беспечность хозяев. Напротив, неприветливость его и вечный полумрак, удерживаемый кривыми спутанными ветвями и обилием вольной зелени, манили укрыться в таинственной чаще от посторонних глаз. Так свободно дышалось в тени разросшихся рябин, так кружило голову сладким ароматом шиповника, и в высокой траве так легко было прятаться и предаваться первому счастью, а после, лежа в объятиях на мягких стеблях, словно в постели, вполголоса клясться в незабвенной вечной любви. — Здесь все... переменилось, — проговорил Афанасий, едва увидав теперь парк, все пять лет бережно хранимый в памяти. — Тебе нравится? — равнодушно спросил Бестужев. Вместо загадочной тишины, принадлежавшей всегда лишь им двоим, вместо одуванчиков и дикого мака, был здесь теперь настоящий регулярный парк, в полной мере соответствовавший своему определению. Симметричные широкие аллеи очерчены были ровными шпалерами высоких крепких тополей, на партере играли нежно-зелеными красками лужайки всевозможных замысловатых форм, цветники бесконечные и пестрые раскинулись, точно радуга по ясному полуденному небу; в центре помещался небольшой филигранный фонтанчик, а от него во все стороны причудливым лабиринтом расходились лучи низкой и ровной, точно по линейке остриженной живой изгороди. Весь этот боскет до того был аккуратным, приятным и вместе с тем правильным, таким, как положено в приличных усадьбах, что Афанасий испытал чудовищную горечь, прорезавшую сердце его тонкой ниткой. Словно юность его безжалостно схватили и выкосили подчистую, с меркантильным расчетом стремясь уничтожить первую его любовь. — Вижу, что не нравится, — усмехнулся Бестужев. — Сколько средств и трудов насмарку! Его сиятельство остались не удовлетворены. — Мне просто непривычно видеть его таким, — с грустью отозвался Лавров. — Все это... как везде. Слова такие князя, по всей видимости, задели, потому что он вдруг переменился в лице, сорвался с места и быстро пошел по аллее куда-то вглубь. — Как везде, говоришь? — на ходу крикнул он. — За мною иди. Афанасию оставалось лишь подчиниться. Грациозной своею походкой Бестужев удалялся все дальше в парк, минуя клумбы, скамейки и фигурно остриженные деревья, туда, где кончалась предназначенная публике картина и строгие тополя сменялись обилием цветущих акаций и сирени. Здесь кроны сходились над головами и белые гроздья роняли на землю невесомые лепестки, словно летом вдруг выпал чистейший снег, несмело затронутый лиловыми крапинками весенней свежести. Были здесь жимолость и черемуха, раскидистые клены и липы, и розоватая азалия, и рододендроны, и кусты барбариса, и белые сережки спиреи, что замерли, точно не угасший фейерверк. — Как везде? — Бестужев остановился в окружении пестрой палитры, сложил руки на груди и с победным удовольствием поглядел на растерянного Афанасия. — Все еще не нравится? Пойдем дальше. А дальше сквозь дурманящий сладостью цветущий коридор они вышли к оранжерее, сокрытой от посторонних глаз замысловатыми высокими трельяжами, сплошь опутанными плющом и хмелем. Оранжерея была широкой и светлой, и, едва оказавшись внутри, Афанасий так и ахнул от обилия и многообразия цвета. Здесь были нежные белые ландыши, синие ирисы и пестрые, вытянутые кверху тюльпаны. Мелкие цветки бегонии усеивали клумбы меж цинниями, пионами, мальвой и лилиями. Высокий дельфиниум голубыми своими цветами разделял части оранжереи, а флоксы, настурции и фиалки кружились в праздничном вальсе. Нежные бутоны незнакомого Афанасию цветка спускались на креплениях сверху, от самой стеклянной крыши. И конечно, розы. Бесконечные, обожаемые Дмитрием розы, наполнявшие оранжерею бордовым ароматом любви. — Теперь нравится? — прошелестел над самым ухом терпкий приглушенный голос. Афанасий вздрогнул и отшатнулся в сторону. Бестужев стоял с ним рядом, улыбаясь самыми только уголками губ. — Зачем ты меня сюда привел? — настороженно спросил Лавров. — Ты сказал, что теперь у нас как везде. Признаюсь, ты прав, — отозвался Дмитрий. — Но эту часть парка я им не позволил тронуть. Должно было что-то остаться от лучших времен, ведь так? — К чему ты все это говоришь? — прошептал Афанасий, уже зная ответ. Бестужев повел худыми плечами. — Я лишь хотел показать тебе мою оранжерею, — и потянувшись, коснулся кончиками артистичных пальцев до мелких цветков, что свисали сверху ровно остриженным синим шаром. — Ты знаешь, как я люблю цветы. — Оранжерея прекрасна, — сказал Афанасий, стараясь придать голосу строгость, — как и парк. Теперь, думаю, можно возвращаться в дом. — Эти цветы зовутся дицентры, — Бестужев плавно приблизился к небольшому кусту, где на изогнутых веточках покоились нежно-розовые бутоны. — Их называют разбитым сердцем из-за формы и цвета лепестков. Я их люблю больше других. Знаешь, почему? — Бестужев перевел пронизывающий холодом взгляд на Афанасия. — Они ядовиты. Не тронуть голой рукой. — Митя... — Нет-нет, молчи, — голос у Бестужева потух, и Афанасий, смешавшись, осекся. Он хорошо знал, что предвещала такая перемена, и понимал, что отступать ему некуда. В оранжерее слышалось лишь тонкое журчание воды да пение маленьких канареек. — Тебе нравятся ирисы, — тихо продолжал Бестужев. — Простые нелепые цветы, а ты их так любил, что я готов был засадить весь парк свой ирисами, чтобы тебя обрадовать. — Ты часто их приносил, — зачем-то ответил Афанасий. Бестужев вскинул на него глаза, в которых разбивались весенние льдины, и подошел так близко, что у Лаврова перехватило дыхание. — Я хотел ехать на Кавказ, — текучим шепотом проговорил Бестужев. — Думал, одна мне теперь дорога, а за отечество жизнь отдать лучше, чем в реку броситься. Без тебя все одно. Родителей пожалел. Взгляд его, горький, тяжелый, насквозь пронизывал холодом, и сердце в Афанасии сжалось в тугой комок от тоски и сострадания. — Был у тебя кто-то после меня? — спросил Дмитрий. — Никого. — Клянешься? — Клянусь, но, Митя, послушай... — Пойдем со мной, — Бестужев прикоснулся к его руке холодными пальцами, затем взял его ладонь в свою и повел сквозь оранжерею к дальнему выходу, за которым росли плетистые розы. Крытая галерея, состоявшая из череды высоких арок, была овита листвой и цвела красными, белыми и розовыми мелкими бутонами. Под эти арки, сокрывшие их от солнечного света, Бестужев завел Афанасия и, остановившись, повернулся к нему лицом. — Скажи, ты любишь меня еще? — Нам лучше вернуться домой. — Потому что я все так же тебя люблю, — продолжал Бестужев. — И как будто еще сильнее. Лавров смотрел на него, трепетавшего, как бутон чайной розы, и не мог говорить в ответ, что не любит. Ведь он не зверь, не чудовище, разве способен он вновь разбить это хрупкое сердце? Все надежды на здравый смысл Дмитрия и на то, что можно объяснить ему угасшие чувства спокойно и обстоятельно, так что он непременно поймет и согласится на дружбу, — все это на глазах обращалось в прах. — Я не хочу ранить тебя, — кое-как выдавил Афанасий, — но... я другого встретил. Он не думал этого говорить, вышло как-то само собою, и в первое мгновение Лавров решил, что от подобного Дмитрий непременно оскорбится и отступится, но на деле, конечно, вышло иное. — Кто это? — строго спросил Бестужев. — Тебе незачем знать. — Ты давеча сказал, что никого после меня не было. — Я не хотел тебя расстраивать. — Нет-нет, не в этом дело, — Бестужев призадумался и тут же заговорил: — Просто вы еще не вместе. Ты встретил его недавно, — злоба пробралась в его голос и с каждым словом звучала отчетливей. — Раз так, значит, у Гордея. Значит, кто-то из дворовых. А у Гордея лишь один дворовый есть, на кого ты в первый же день мог помыслить меня променять. Афанасий чуть рот не разинул от изумления, а Бестужев уже продолжал: — Думаешь, только ты на Цыганенка заглядываешься? В Вершах нет ни одной девки и ни одного парня, с кем бы он не спутался. — А ты откуда знаешь? — задохнувшись, спросил Афанасий. — Здесь заняться-то особо нечем, — небрежно отвечал Бестужев. — Я много чего знаю. — Ты наговариваешь на него, — Афанасий замотал головой, отступил на шаг, но Бестужев тут же положил ладонь ему на талию и одним движением притянул к себе. — Не нужен ты ему, — зашипел он. — Это демон, не человек. Он будет играть тобой, воспользуется твоей бестолковостью и вышвырнет. — Зачем ты так говоришь? — Затем, что ты идиот! — вскрикнул Бестужев и, отпрянув назад, отвернулся. В расцвеченных бутонами арках повисло тяжелое молчание, и лишь минуту спустя Дмитрий проговорил: — К чему, впрочем, я распинаюсь? Делай что хочешь. Я для тебя ничего не значу. И ты для меня тоже. Столько зла и обиды было в его словах, что все в Афанасии пошло крахом. Он почувствовал, как привязанность его к Бестужеву нахлынула на сердце морскою волной, давнее прошлое всколыхнулось, будто и вовсе не уходило, сердце зашлось в шальном беге, и бесчисленные бутоны роз, которые Дмитрий так любил, закружились в быстром танце перед глазами. Афанасий подошел к Бестужеву сзади и положил ладони на его острые плечи, расцвеченные сполохами пробивавшегося сквозь сплетение листвы солнца. — Не говори так, — с чувством прошептал он. — Ты мне всего дороже. С самого моего отъезда не было ни дня, чтобы я о тебе ни думал, чтобы виноватым себя не чувствовал. И писать я тебе не мог потому же, почему к отцу на похороны не приехал. Бестужев медленно повернулся, так что лица их оказались совсем близко. Словно время пошло вспять, и вот уж им снова шестнадцать, и так же стоят они друг против друга — еще только одна секунда, и все между ними решится. Прервав замершее мгновение, Дмитрий подался вперед и поцеловал Афанасия в губы, но не так, как ночью в вершинском саду, а иначе, с любовью и лаской, с мягким теплом, окутавшим Афанасия воспоминаниями о нежной их первой любви. Как хотелось забыть обо всем, привлечь его к себе, заключить в объятия, отдать ему всего себя и сделать все, чтобы только он снова стал счастливым. На миг Афанасий сжал в руках худые плечи Бестужева, отвечая на его поцелуй, но тут же, превозмогая себя самого, отстранился. — Я не могу, прости, — через силу выдохнул он. — Я так и думал, — Дмитрий коротко улыбнулся и провел ладонью по его щеке, — что с первого раза ты не сломаешься. — Митя... — вздохнул Афанасий. — Пойдем в дом. Мать заждалась. Только сюртук свой оправь, а то на проходимца похож. Он весь расцвел, точно розы его, и заспешил обратно к оранжерее. Лавров должен был вразумить его и положить безумию конец. Вот только мог ли он это сделать, если от поцелуя, как и в шестнадцать лет, его с головы до ног била мелкая дрожь?