Цыганенок

Было в этом лице что-то аристократическое, та беглая искорка, та прячущаяся тонкость, которая кажется занесенной издалека и бывает у людей со сложной, смешанной кровью Б. Пастернак «Доктор Живаго» *песня к главе: Мельница — Двери Тамерлана

У Бестужевых Афанасий засиделся до вечера и ушел перед самым появлением хваленого Марией Евстафьевной «общества», объяснив побег усталостью и неподобающим для салона внешним видом. Маленькая княгиня, окруженная неизменным цветочным благоуханием, заставила Лаврова пообещать, что на следующей неделе он непременно украсит своим присутствием дружеские посиделки в наискромнейшей, как убедительно заверила Мария Евстафьевна, компании. Дмитрий проводил Афанасия до подъездной дорожки, где ждал Гордеев Чарльз и державший его под уздцы конюх, и попрощался довольно сухо: кивнул и протянул самые только кончики изящных пальцев для рукопожатия, почти что и брезгливо. Впрочем, если бы не конюх, прощание могло выйти иным, Афанасий понимал это и с облегчением — ведь Бестужев, стало быть, не сердился — и с тревогой, потому как лучше бы он, честно признаться, сердился, чем питал надежды, которые Лавров невольно подарил ему в оранжерее. По одним только искрившимся темно-серым глазам было ясно, что князь уже разрабатывает следующий стратегический ход. Пока Афанасий ехал рысью домой, солнце скрылось за тяжелыми облаками. В ранних сумерках воздух слегка похолодел, но духота держалась, что неизбежно предвещало скорую грозу. Впрочем, до конюшенного двора Лавров добрался благополучно, хотя, вопреки ожиданиям, его там никто не встретил, и графу пришлось самостоятельно отводить Чарльза в денник. Конюшня у Гордея была богатой, рассчитанной на двадцать шесть лошадей, и сейчас пять дальних денников оставались свободны. Двадцать же коней были скрупулезно отобраны и куплены каждый для своей цели: охоты, выезда, прогулки или упряжи. Имелись здесь выходы в экипажный сарай, сбруйную, инвентарную, а также в барак, где жили конюхи, кузнецы и каретники. Запах в конюшне стоял прелый, терпкий, пропитанный сеном и навозом. Кони переминались с ноги на ногу, ели, причмокивая, или ни с того ни с сего принимались ржать, и оттого все как будто находилось здесь в вечном движении и беспокойстве. Афанасий завел Чарльза в пустой денник, из которого прежде коня забрал Федор, и хотел уже было идти за конюхом, как вдруг краем глаза заметил фигуру у дальней стены и невольно обернулся. Трофим сидел прямо на земляном полу, выстланном жесткой соломой. Вокруг юноши лежали толстые веревки, которые он крутил в руках и сильными, умелыми движениями спутывал друг с другом. Приятное воспоминание о последнем их прощании растеклось в груди Афанасия медом и, несмотря на ядовитые замечания Бестужева, Лавров направился прямиком к юноше. — Идите куда шли, — не поднимая взгляда от веревок, произнес Трофим. Граф остолбенел. Ведь давеча еще с улыбкой вслед смотрел и говорил, что будет беречь вороную кобылу как зеницу ока! — Даже присесть с вами рядом не позволите? — робко спросил Афанасий. — Я вам не позволять не вправе, — Трофим затянул очередной тугой узел и продолжил перепутывать веревки. Немного помявшись, Лавров отважился присесть, стараясь не думать о будущем состоянии своих шитых в Англии брюк. Трошка не повернул в его сторону и головы, а меж тем Афанасий вдруг подумал, что ближе к нему еще не оказывался. — Чем вы заняты? — спросил он, кивнув на веревки. — Оголовник вяжу, — сухо ответил Трофим. — Разве у Гордея Александровича нет необходимого снаряжения для лошадей? — Это для моей. — А, значит, вы все же зовете ее своей, — улыбнулся Афанасий. — Для деревенского моего коня, — Трофим перевел обжигающе-черный взгляд на графа, и улыбка того в мгновение ока исчезла. От цыгана исходила необъяснимая горячая сила, такая, что хотелось отодвинуться на безопасное расстояние, но Афанасий заставил себя и взгляд его выдержать, и от мощи этой не дрогнуть. — Простите мою дотошность, — начал граф, — могу ли я поинтересоваться, чем, как бы лучше выразиться, вызвал ваше неудовольствие? Трофим ничего не ответил. — Быть может, я вам смешным кажусь, но право, я не могу уразуметь, в чем причина вашего такого... презрения ко мне. Давеча, когда я уезжал, вы приветливей казались, и если бы я мог знать, чем за время своего отсутствия исхитрился вас обидеть, я бы вам был благодарен и, возможно, поведение свое скорректировал. — Красиво вы, барин, говорите, — Трофим усмехнулся, поддернув узелок. — Такому дураку, как я, ничего не разобрать. — Зачем вы издеваетесь? — Затем, — Трофим бросил веревки и обернулся к Лаврову, — что я вас насквозь вижу. Не вы первый, не вы последний. Все эти разговоры и ужимки к одному ведут, всем поразвлечься охота. Особенно господам, которым летом заняться больше нечем, кроме как крепостных обхаживать. Знаю я, чем это кончается. Как наскучит, так и в лицо не узнают. А то и продадут кому, чтоб перед глазами не маячил. Знаете, сколько детей у брата вашего в деревне бегает? Он и сам не знает. Четверо. А я в постель вашу не лягу. Не по своей воле. Хотите — берите силой. Против этого мы, крепостные, уж ничего возразить не можем. — Четверо детей?.. — выдохнул Афанасий. — Боже правый... Трофим снова схватил веревки и в ярости дернул за последний узел, так что тот натужно заскрипел. Лавров же сидел как обухом ударенный. Никогда во всей жизни не говорили с ним так откровенно и резко, и даже не суть сама, а один только тон совершенно выбил его из колеи. Как будто самые ужасные, самые темные его помыслы вдруг взяли да и вытащили на всеобщее обозрение, так что и деться некуда, а хваленые его приличие, интеллигентность и воспитанность оказались всего лишь маской. — Сколько лет его детям? — Васе четвертый, Тане и Шуре девятый и Симе двенадцатый, — пробурчал Трофим. Конюшня поплыла у Афанасия перед глазами. — Старшему одиннадцать лет?! — выдохнул он. Все годы, которые Гордей провел с женой своею, Анастасией Ивановной, кроткой, милой, родившей ему дочь и сына, заменившей мать Афанасию, когда та утонула в озере, — все годы брака Гордей имел связи с крестьянками. — У вас такой вид, будто это большая новость, — Трофим расправил в руках получившийся оголовник, обрезал оставшиеся веревки и стал скручивать их в клубок. — Я ничего о том не знал, клянусь, — Афанасий не мог оправиться от изумления. — Я сделаю все возможное, чтобы помочь им. Ведь это мои племянники. — К чему вы этот спектакль разыгрываете? — Трофим обернулся, но, глянув на графа, осекся. Бледное лицо было до того растерянным, что сомневаться в искренности не приходилось. — Я вас могу с ними познакомить. — Да, непременно, — Афанасий решительно закивал. — И насчет того, что вы еще сказали... — Я то обсуждать не буду. — Прошу, выслушайте меня, Трофим, — взмолился Афанасий, сам не зная, что на него нашло. — Я вашим положением ни в коей мере пользоваться не собирался. Я понимаю, вы меня совсем не знаете и судите обо мне, как о Гордее. Но мы разные с ним. Я не осмелюсь вас и пальцем тронуть, если вы не позволите. И если вы даже позволите, я и то, наверное, не осмелюсь... — граф потупил взгляд и вдруг резко вскочил на ноги. — Я не имею никакого права обременять вас своим обществом. Я искал вашей дружбы и только. И как можно знакомство сводить, лишь чтобы в постель вместе лечь? Простите, мне такое общение чуждо. Быть может, я глуп и живу в романтизме, но... — Лавров задохнулся. — Забудьте, что вы меня знали. И стремглав бросился к выходу, сгорая от стыда и разрывающей сердце горечи. Но лишь ступил он на темный конюшенный двор, как с неба обрушился оглушительный ливень и гром со страшною силой сотряс клубившиеся чернотой тучи. Афанасий замер, испугавшись от неожиданности, а опомнившись, хотел уже скорей бежать к дому, как вдруг горячая рука схватила его за предплечье. — Куда вы пойдете теперь? Останьтесь, — совсем беззлобно сказал Трофим, потянув его за собою в конюшню. Прикосновение обожгло Афанасия, но он не отдернул руки, и юноша увел его под крышу, нещадно грохотавшую от безостановочных ударов дождевых капель. В конюшне теперь царил полумрак. Лишь пара масляных ламп мерцала грязно-желтым светом над задней дверью, что вела в барак, но возле выхода, где находились Трофим и Афанасий, было совсем темно и густо пахло сыростью. Стоя друг против друга, они оба молчали, и Лавров, чувствуя, как холод гуляет под промокшей рубашкой, смотрел на силуэт, от которого, вопреки ненастью и стуже, все так же исходил жар. Вдруг над конюшней ослепительной белизной вспыхнул свет. Длинная молния прочертила кривой зигзаг поперек хмурого рокочущего неба и тут же угасла, погрузив усадьбу в зловещую темноту. Через несколько мгновений раздался гром, силой своей будто шатнувший деревянную конюшню и все ее пристройки. Лошади нервно заржали, а из дальних денников послышался грохот упавшего ведра и плеск пролитой воды. — Волнуются, — тихо сказал Трофим. Лицо его, вспыхнув на секунду в свете молнии, вновь погрузилось во мрак. — Вам нужно их успокоить? — спросил Афанасий. — Сами успокоятся. Пойдемте. Здесь самый холод. Афанасий покорно побрел меж денников туда, где все так же валялись веревки и готовый оголовник. Тихие шаги его заглушились соломой. Входная дверь скрипнула, затворяясь, и шум дождя поутих, оставшись за пределами спасительных стен. Афанасий присел на свое прежнее место и поежился. В грязном свете двух ламп солома и ближайшие пустые денники будто подрагивали. Лавров подышал на замерзшие пальцы, ткнулся в них носом, завернулся покрепче в свой сюртук и тут почувствовал, как на плечи его опустилось что-то теплое. Встрепенувшись от неожиданности, граф увидел Трофима, который обернул его в старый зипун и присел рядом. — Замерзнете совсем, мне потом голову отвернут, — с едва заметной улыбкой сказал юноша. От изумления Афанасий ничего не смог ответить, только закутался покрепче и посмотрел на Трофима с благодарностью. Тусклые огоньки свечей ласкали загорелую кожу и точеные строгие линии лица, посверкивали на длинных ресницах, тихим блеском касались до иссиня-черных волос. — Вам разве не холодно? — спросил Афанасий, глядя на тонкий синий кафтан, расстегнутый чуть не до середины груди. Трофим слегка мотнул головой. Гром прокатился над самою крышей, и капли застучали так яростно, словно хотели во что бы то ни стало пробиться внутрь. Трофим задумчиво и недвижимо смотрел в землю. Вдруг, ведя взглядом по рукам его, плечам и оголенной шее, Афанасий заметил темное пятно, которого еще утром не было. Лавров присмотрелся внимательней, уж слыша, как тревога закружилась внутри леденящим вихрем. Полумрак не мог так искажать действительность, и вне сомнений то был кровоподтек. Почувствовав пристальный взгляд, Трофим повернулся к Афанасию и затем небрежно глянул на свое плечо. — Это та кобыла? — осторожно спросил Лавров. Трофим с безразличием стянул левой рукой кафтан с плеча, открывая взору потрясенного графа огромнейшее кровавое пятно. — Ерунда. — Да как же ерунда! — воскликнул Афанасий. — Ведь вам помощь нужна, осмотр какой-то. Врач наконец. Юноша возвратил на место спущенное плечо, получше скрыв тканью увечье. — Ей обвыкнуться надо, — сказал он. — Она меня хоть и признает, а все же дикая. Ничего со мной не станет. Не баба. — Будьте впредь аккуратней, — не удержался Афанасий. — Я знаю о вашем бесстрашии, но предосторожность никогда не повредит. Трофим поглядел на него исподлобья. — Простите, — тут же потупился Афанасий. — Я это не к тому, что вы давеча говорили, я искренне, потому как... — он запнулся, — молоды вы, не думаете еще о последствиях... вы бы все же надели что-нибудь теплое, ведь холодно, простудитесь, кто тут о вас позаботится... — Вы, похоже, — улыбнувшись, сказал Трофим и все же встал за вторым зипуном. Афанасий проводил юношу взглядом, но когда тот вновь опустился на солому, отвернулся. — Ей имя нужно, — сказал Трофим, кивнув на денник, где вороная кобыла беспокойно топталась и фыркала. — Прочих Гордей Александрович назвал, а до этой, кроме меня, никому дела нет. — Уже придумали что-нибудь? — поинтересовался Афанасий. — Я надеялся, вы придумаете, — неожиданно произнес цыган и добавил лукаво: — Ведь это подарок ваш. Как скажете, так и назову. Афанасий смешался. — Вы в самом деле... — В самом деле, Афанасий Александрович, — с мягким нажимом оборвал Трофим. — Ну... я бы... — забормотал Лавров, — возможно, нечто такое... что-то наподобие... может быть, Саломея или Юдифь? Ее характер мне о них напоминает. Или, скажем, Афина. Хотя ей и Ника подходит. Или Гефестия. Что вы скажете? — Я скажу, что думал насчет Пелагеи или Марфы, — с усмешкой ответил Трофим. — Но ваши варианты тоже неплохи. Что-то такое... барское. — Пелагея хорошее имя, — тут же сказал Афанасий. — Прекрасное имя. — А мне нравится последнее ваше, как там его... — Гефестия? Трофим кивнул. — Это от греческого бога огня, Гефеста, — пояснил Лавров. — Так и буду говорить всем, кто спрашивает. Афанасий не смог удержать улыбки, и Трофим, глянув на него, ответил тем же. — Позвольте мне кое о чем вас спросить, — несмело начал Афанасий. — Гордей Александрович упоминал, что не знает, откуда взялась эта лошадь... — Я ее украл, — спокойно сказал Трофим. — Украли?! — Ну я же цыган. Откуда еще я могу лошадь взять? Афанасий замешкался, не понимая, правду Трофим говорит или опять язвит. — Простите, если мой вопрос был неуместен... — Ничего, — спокойно ответил Трофим. — Я ее не крал. И искать ее никто не будет. Остальное неважно. Может, потом расскажу. — И помедлив, добавил: — вам только. — Обещаю сохранить вашу тайну, — поспешно заверил Афанасий, вдруг ощутив, как тепло ему в этой холодной конюшне. — Вы и правда не такой, как ваш брат, — проговорил юноша. — Я думал, вершинские насочиняли все на пустом месте, потому как баре на доброту всегда скупы. А вы отчего-то другим оказались. Не знаю, отчего. Правда ль, что вы против крепостничества? — Всей душой! — горячо ответил Афанасий. — Если б я только мог, если б только Верши мне принадлежали... — Воля — это не главное, — сказал Трофим, подняв на него глаза. — То, что вы для матери моей, для всех нас сделали, — тому цены нет. И помолчав немного, произнес то, от чего Афанасий пропустил вдох: — Не уезжайте больше. И будто смутившись своих слов, Трофим тотчас отвернулся, взял веревки и принялся бездумно крутить их в руках. За окнами сверкали молнии, но дождь ослаб, и гром уже удалялся. Лавров меж тем переживал истовую бурю чувств. Еще мгновение — и он бы бросился к ногам Цыганенка, и лишь давешняя его речь о том, что господа ищут развлечений, остановили непоправимое. — Если я могу чем-то помочь вам или вашей матушке... ­— Я не для того сказал, чтоб покровительство выпросить, — отрезал Трофим. — Мы с вами вместе в деревне были. Вы сами все видели. — Я сделаю все, что смогу, клянусь. — Дождь, кажется, перестал, — Трофим поглядел в окно. — Мне уйти? — Федор сейчас вернется, — не поворачиваясь, отозвался юноша и затем едва слышно добавил: — а вы снова барином станете. От нахлынувших переживаний Афанасий не смог ничего сказать. Внутри него шла страшная борьба воли и чувств. Если не сейчас, то когда снова представится случай хотя бы самими кончиками пальцев дотронуться до его руки? Ведь каким иначе способом выразить, что никакой он уже для него не барин... — Можно ли вам еще вопрос задать? — подал голос Афанасий, понимая, что если не выяснит, жить спокойно не сможет. — Спрашивайте, — все еще глядя в окно, отозвался Трофим. — Знакомы ли вы с князем Бестужевым? Трофим повернул голову, нахмурившись. — Кто же Филиппа Сергеевича не знает? — Нет, я про сына его говорю, Дмитрия, — Афанасий даже дыхание затаил. Трофим помедлил с ответом, словно обдумывая или вспоминая что-то, а потом небрежно произнес: — А, этот... Видал пару раз. К вам же недавно приезжали. А что? — Нет, ничего, так, — рассеянно проговорил Афанасий, сам не зная, удовлетворен теперь или нет. Дождь прекратился. Гром гулко ворчал вдалеке. За дверью заслышались шаги и затем громкие мужские голоса. — Вам идти теперь надо, — почти шепнул Трофим. — Идите. Афанасий кивнул и, робко улыбнувшись на прощание, поднялся на ноги. Он не беспокоился, что Федор или прочие дворовые, работавшие в конюшне, насторожатся и в чем-то их с Трофимом заподозрят, но все же с тревогой предстал перед удивленными мужиками, которые, открывая после дождя двери, уж точно не ожидали обнаружить за ними барина. На улице было прохладно и очень тихо. Трава под ногами звонко чавкала влагой, а воздух наполняла волнующая душу свежесть, превращавшая лето в совсем еще юную и полную надежд весну. Когда Лавров наконец добрался до дома и своей комнаты, то первым делом рухнул за письменный стол, вытащил дневник и на чистой странице написал нетвердою рукой одно-единственное слово: «Троша». Той ночью впервые после приезда Афанасий спал крепко и не видел во снах никаких зловещих предзнаменований. Проснувшись поутру, он долго еще лежал, укутавшись в одеяло, будто в давешний затасканный зипун, и думал, что где-то здесь, совсем близко, находится тот, кому он готов вверить свое сердце. Разве мог он помыслить, уезжая в Европу, что где-то среди вершинской ребятни есть двенадцатилетний цыганский мальчишка, к которому он спустя годы вернется? Утро выдалось холодным, и как ни хотелось Афанасию остаться в теплой постели, пришлось все же встать и закрыть распахнутое настежь окно. Бессонница была давней подругой Лаврова, и даже зимой он обыкновенно раскрывал ставни, благо ночевал всегда один и никого, кроме себя самого, не мог подвергнуть угрозе простуды. Уже отойдя от окна, Афанасий заметил на полу небольшой клочок бумаги, свернутый и перетянутый ниткою. Присев, Лавров с любопытством распечатал странное послание и вдруг так и ахнул: перед ним был рисунок углем, изображавший скрещенные в запястьях мужские руки. Рисунок был прост, но искусен и выполнен с удивительной чуткостью и тщательностью. Но не это поразило графа: на мизинце левой руки был изображен перстень с печатью, и перстень этот в точности повторял тот, что был на Афанасии в конюшне и принадлежал еще его отцу. Сомнений в авторстве рисунка не было никаких, и от нежности, затопившей сердце, Лавров на секунду забыл обо всем. Он встал на колени, бережно приблизил рисунок к лицу и осторожно, боясь хоть немного повредить штрихи, дотронулся губами до самого только краешка. Затем потянулся к столу, открыл верхний ящик и спрятал рисунок в дневник, сокровенно повторяя в мыслях: «Я ваш подарок как зеницу ока буду беречь». И едва задвинув ящик на место, вскочил как подстреленный, переоделся, пригладил волосы и бросился пулей из комнаты. Скорее, только бы увидеть его теперь, а там будь что будет! Однако в сенях Афанасий столкнулся с братом, который входил в дом, и спокойный будничный вид Гордея несколько усмирил порывы влюбленной души. — Представляешь, что садовники бестолковые выкинули? — пропустив приветствие, усмехнулся Гордей. — Цветы срезали и все под дверь набросали. Что нам теперь с этим делать, интересно? Самим антураж организовывать? Олухи да и только. Пойду разберусь, что к чему. Не понимая, о каких цветах идет речь, Афанасий проводил брата взглядом до круглой залы, через которую тот вышел в сад; затем приблизился к парадным дверям, открыл их и тут, едва не вскрикнув, отшатнулся. На пороге лежал огромный букет ярко-синих ирисов.