Цыганенок

Я бы хотел осязать ее тысячами рук и уст, я бы окружил ее собою, будто скорлупой, чтобы чувствовать ее всю вплотную, кожа к коже, любя и наслаждаясь — и все же тоскуя древней тоской, что это только кожа и кожа, а не кровь, только соединение, а не слияние Э.М. Ремарк «Ночь в Лиссабоне» (пер. Ю.Плашевский) *песни к главе: Олег Погудин - Вам не понять моей печали Мария Чайковская - В комнате цветных пелерин

Свет в окнах садкового дома-дворца был виден задолго до въезда в усадьбу. Афанасий остановился на подъездной дорожке, наскоро передал Чарльза конюху и заспешил мимо пахучих клумб к дверям, из-за которых слышались веселые голоса и беспрестанный женский смех. В прескверном расположении духа, одновременно сердитый и грустный из-за давешней сцены с Трофимом, Афанасий позвонил. Лакеи открыли в мгновение ока, и вдруг ароматы цветов да бессчетные вспышки свечей закружили Лаврова колдовским танцем, увлекая в незатейливость торжественных сеней и отголоски былой роскоши. «Нужно быть строгим, — не переставал думать Афанасий, — настоять на своем. Чтобы он понял раз и навсегда». — Боже правый! На кого ты стал похож! — ошеломленный женский голос ворвался в мысли графа, как ветер с озер, и сразу затем — взволнованная эфирность движения, шелест платья, невесомое колыхание губ у самой щеки и снова голосок: — Нет, ну разве возможно представить! Мне даже совестно назвать вас Афоней, я вся робею! В шутливой кокетке, что одарила его легким дружеским поцелуем, Лавров с трепыхнувшимся нежностью сердцем узнал Аннушку Воронцову, подругу своего детства. Воронцовы были соседями Бестужевых, и с самого знакомства княгини так друг другу полюбились, что не могли расставаться на срок более недели. Потому и дети их с младенчества росли чуть не под одной крышей. Было у Воронцовых три дочери: Анна, Наталья и Ольга, и в их окружении проводили свои самые юные годы и Дмитрий, и Афанасий. Средняя и младшая сестры были в ту пору еще слишком малы, а вот Аннушка, бывшая лишь на два года младше соседских мальчишек, стала им верною спутницей. Впоследствии она единственная знала об истинной сути отношений Лаврова и Бестужева и секрет их хранила, как свой. Они оба любили ее безоговорочно, а она любила их в ответ, как сестра любит братьев. В последние перед отъездом Афанасия годы общение с Воронцовыми омрачилось разнообразными условностями и приличиями, что знаменуют переход от детства к отрочеству и юности, и частые визиты к Аннушке сразу двух кавалеров наталкивали общество на толки, немало, впрочем, веселившие самих виновников всеобщего неравнодушия. И хоть поговаривали о них разное, особливо с учетом начавшей уже триумфальное шествие по Петербургу репутации Бестужева, женихи к Аннушке ходили, как паломники к святым иконам. Все потому, что в отличие от прочих девиц, Аннушка обладала независимостью ума и духа, подобно эмансипированным героиням английских романов, и тем чрезвычайно привлекала охотников за редкостями. Меж тем была она до сих пор в свои двадцать три года не замужем, заставляя матушку, Елизавету Константиновну, волноваться настолько, что в настоящее время та пыталась устроить ей брак с Гордеем, отчего Афанасий не знал даже, смеяться или рыдать. Аннушка не обладала той женскою красотой, что пленяет мужчин. Была она невысока, круглолица, с вострым носиком и маленькими губками, но вот зеленые глаза ее лучились мудростью не по годам, и оттого вся она казалась светлым ангелом, рядом с которым любые беды обращались в чепуху. Такой всегда видел ее Афанасий и таковой представлял в течение европейских пяти лет, когда знал подругу лишь по письмам, однако теперь явилась ему уже не просто своевольная девица, но вполне понявшая себя самое молодая женщина, и оттого женская сила ее выросла еще будто во сто крат. — Милая моя, — только и смог выдохнуть Афанасий, забывший враз и тоску свою, и злость. — Как же давно я тебя не видел. — Ну, полно сантиментов, — Аннушка улыбнулась, чуть склонив головку в обрамлении мелких темно-каштановых кудрей. — Не то расплачусь непременно. После поговорим, обо всем и больше, чем обо всем. — Непременно, — с готовностью ответил Афанасий. — Тебе, я знаю, Мария Евстафьевна про некое общество заявляла, — продолжала Аннушка. — Так вот общества сегодня нет. Зато есть четыре девицы на выданье. Так что, мой дорогой, ты на смотринах, будь готов. И весело улыбнувшись, Аннушка направилась в гостиную, шелестя полами прелестного клетчатого платья из зеленой шелковой тафты. Хотя умственно Афанасий воспринял предупреждение, истинно подготовиться к нему не успел, так что, оказавшись в помпезной бестужевой гостиной, застыл в дверях, как совершенный дурак. Сперва подумалось Лаврову, что собрали всех на свете, весь Петербург притащили, однако ж на деле оказалось в гостиной ровно девять человек: Аннушка с сестрами Натальей и Ольгой, невероятно повзрослевшими с последней встречи, расцветшими в очаровательных юных девушек и, кроме того, разнаряженными в пух и прах, сидели на диване рядом с матушкой своей, княгиней Воронцовой, как и прежде неудачно молодившейся сплетницей. Рука об руку с ней расположилась в кресле маленькая Мария Евстафьевна, вся сиявшая добротой и любезностью. Напротив нее, извергаясь хохотом, точно вулкан лавой, сидел ее муж, Филипп Сергеевич, с князем Воронцовым, приходившимся ему, как и Гордею, не только соседом, но и большим другом. Рядом с девицами, поначалу не примеченный Афанасием, был очень молодой и бедно одетый человек, по всей видимости, студент. А меж им и Натальей затесалась еще одна девица, которую, как и студента, Афанасий встретил впервые, и девица эта, нимало того не стесняясь, поедала влюбленным взором Дмитрия Бестужева, последнего участника всей сцены. Вольготно развалившись на кушетке в отличие от теснившихся на диване дам, он самодовольно курил папироску, держа меж длинных пальцев тонкий дамский мундштук. Великолепный в своей скуке, Бестужев медленно втягивал дым и так же медленно выдыхал его в потолок, не проявляя к происходящему вокруг ни малейшего внимания. Одет он был безукоризненно элегантно, настоящий франт и кавалер, и Афанасий, до сих пор не видевший его столь нарядным, вдруг ощутил пробившееся из прошлого покалывание в центре груди. — Афанасий! — Бестужев-отец вскочил с места и подлетел к Лаврову с мальчишеской прытью. — Где ж Гордей? — В Петербурге по делам, — рассеянно ответил граф, краем глаза наблюдая за Дмитрием. Услышав знакомое имя, тот на мгновение замер, а затем стал курить еще бесстрастней, что в его случае было однозначным призывом к немедленному разговору. Узнав, что Гордея не будет, Филипп Сергеевич так и с лица сошел. Все его планы и замыслы были в одночасье разрушены самым безжалостным образом. Можно уж и мадеру теперь убирать... Впрочем, как умел его сын печалиться, так Филипп Сергеевич печалиться не умел и спустя какую-то минуту, зажав бедного Афанасия в медвежьих своих руках, повел его по всем собравшимся, показал его обеим княгиням, затем девицам Воронцовым, после представил юной княжне Ксении Лепихиной, подруге Натальи, мельком упомянул студента то ли Голенищева, то ли Раздерищева и подтолкнул для приветствия к Воронцову, которого в детстве Афанасий боялся, как огня, потому как Воронцов был настоящий генерал и никогда не улыбался. После всех мытарств Филипп Сергеевич буквально бросил Лаврова на кушетку, грозно перед тем заявив развалившемуся на ней сыну: «Ну, Митька, ей-богу со свету меня сживешь! Веди себя, как человек, а не куртизанка!» Цокнув языком, Бестужев нехотя принял сидячее положение и поворотил голову к Афанасию, который, что воробей, приютился на самом краешке кушетки. Приблизив кончик мундштука к губам и не сводя с своей жертвы глаз, Дмитрий неспешно затянулся и выдохнул дым прямиком в сторону Лаврова, желчно выговорив: — Добрый вечер, граф. — Вовсе не добрый, — поморщившись от дорогого табачного запаха, произнес Афанасий. — Нам с тобою побеседовать нужно. — Успеется, — ответил Бестужев. — Его сиятельство снизошли говорить со мною первым. Нужно оправиться от изумления. — Перестань язвить. Это серьезно, — Афанасий придал голосу твердость, памятуя о намерении держаться непоколебимо и строго. Впрочем, должного эффекта не вышло. — Ты меня не осаживай, Афонюшка, — скучающим тоном произнес Бестужев. — Когда захочу, тогда и поговорим. Пока хочу здесь быть и матушке своей подыгрывать. Чего и тебе советую. — О чем ты? — недоуменно нахмурился Афанасий. — А, ты же не знаешь про un plan bien conçu, — Бестужев слегка усмехнулся. — Думаешь, тебя просто так позвали? Вон там Наталья сидит, будто штырь проглотила, генеральша ее за тебя сосватать собралась. — Что?.. — изумленно шепнул Афанасий. — Еще сильней не можешь таращиться? — Бестужев закинул ногу на ногу и навалился на спинку кушетки. — Ольгу они решили за меня выдать. — Что за нелепость? Ей шестнадцать лет от роду, — у Афанасия в голове не укладывалось, что, во-первых, Бестужев с ним разговаривает почти так, словно давешней ссоры и не бывало, а во-вторых, что княгиня Воронцова с Марией Евстафьевной задумали какой-то ужасный сватовской план и без труда заманили наивную жертву в свое логово. — Матушка считает, что свадьбу можно и в следующем году сыграть, — сказал Дмитрий. — Я этой Оленьке в грозу сказки рассказывал, когда она четырехлетняя от страху рыдала, а теперь, видишь, сватают. А вон та дура в розовом платье, которая на меня, как ты сейчас, пялится весь вечер, — самый презабавный экспонат. — Митя, это же барышня! — шикнул Афанасий. — Выбирай выражения. — Представляешь картину, — Бестужев растянул губы в кривой ухмылке, игнорируя его слова, — Аннушка за Гордеем, Наталья за тобой, а Ольга за мной. Какой благополучный исход для Воронцовых! Три жениха и три невесты — что может быть проще? Посмотри, какие довольные сидят эти свахи. Боже, если б они только знали, насколько тщетны их надежды, — Дмитрий бросил мундштук на стоявший у кушетки круглый столик. — Даже не знаю, что удерживает меня от разоблачительного признания в том, какой ты гад и предатель. После того уж никакая Наталья за тебя не пойдет, и весь план их рухнет. — Что, прости? — непроизвольно переспросил Афанасий, потому как совершенно не ожидал подобного окончания и не был готов к удару. Бестужев равнодушно повел плечами. — Мне надоело с тобой говорить. Наслаждайся вечером. Он обещает быть веселым, — и вдруг, заставив прочие голоса умолкнуть, громко возвестил: — Афанасий Александрович выразил недоумение, отчего он прожил пять лет за границей, а его о том и спросить не хотят. Я убежден, что нашим гостьям приключения графа чрезвычайно интересны, не правда ли, Наталья Никитична? — Бестужев улыбнулся светлейшей из улыбок и в тот же миг полоснул Афанасия взором до того ненавистным, что у Лаврова пережало дыхание. Разумеется, после того все внимание в гостиной обратилось к одному только Афанасию, и бесчисленные вопросы о Европе и Оксфорде посыпались на него картечью. Бестужев удовлетворенно молчал, но Афанасий чувствовал, как озлобление расходится от него едкими волнами. В такие минуты непривыкшему человеку находиться рядом с Дмитрием было попросту опасно; Лавров же настырно сидел на кушетке, давая Бестужеву понять, что гнева его ничуть не боится. Беседа развивалась по незатейливому сценарию, и рассказывать о европейской жизни, к тому же после недавних расспросов точно такого же рода от Марии Евстафьевны, Афанасию было нетрудно. Более того, характеры почти всех присутствовавших были ему хорошо известны, и от каждого знакомца он ждал определенного рода интересов. Филипп Сергеевич спрашивал о заграничных друзьях Афанасия, их нравах и любимых развлечениях, генерал Воронцов сдержанно поинтересовался насчет политической обстановки, но, поскольку общество состояло преимущественно из дам, развития тема не получила. Сами же дамы, а именно Елизавета Константиновна, бывшая голосом всех своих трех дочерей и княжны Лепихиной вместе с ними, не давали Афанасию ни секунды покоя. Бесчисленные вопросы о Лондоне и Париже княгиня Воронцова задавала как будто единственно только затем, чтобы вставить слово о собственной недавней поездке за границу и расписать европейский beau monde в наиярчайших красках. Стараясь следовать манерам, Афанасий согласно кивал в ответ на оды Парижу, но притом не переставал украдкой бросать умоляющие взгляды на Аннушку, чтобы та хоть каким-либо образом усмирила свою родительницу. Аннушка, однако ж, перемигивалась с Бестужевым и прятала за веером улыбку. Нашли время для сговора! — Так вы, стало быть, западник? — вдруг раздался отрывистый мальчишеский голос, раздраженный и чуть ли не визгливый. Елизавета Константиновна, уже приготовившая очередную реплику, растерялась от изумления, как впрочем, и Афанасий, поначалу не понявший, кто говорит. — Простите? — переспросил Лавров, на что вопрос был повторен студентом Голенищевым-Раздерищевым, которого, бледного, тощего, в затасканном сюртучке, было и не видать за пышными платьями княжон Воронцовых. — Отчего же я западник? — все еще пребывая в растерянности, проговорил Афанасий. — Я, признаюсь, от подобных споров предпочитаю держаться в стороне. — Что же вы тогда Европу защищаете? — резко спросил студент. — Уж не оттого ли, что Россию не любите? — Боже, как вы глупы, Голенищев, — устало проговорила Аннушка. — Во весь вечер вы и слова о родной стране не сказали, — продолжал нападать студент, — меж тем Европа с ваших уст не сходит. Вы не патриот? — Патриот, разумеется, — Афанасий был совершенно сбит с толку этой внезапной атакой, так что и ответить толком не мог. — Я горячий патриот России, однако это не значит, что я должен отрицать заслуги иных стран. — По-вашему, Россия есть Европа? — не унимался студент. — Европейский путь развития может принести нашей стране много блага, — ответил Афанасий. — Если перенимать положительный опыт европейских держав. Студент будто того и ждал. — Иными словами, — почти удовлетворенно начал он, — вы подразумеваете, что Россия недоразвита еще до Европы и, стало быть, нам их опыт требуется, вы только что это сказали, не отрицайте. К тому ж, ваш собственный опыт, — он особо подчеркнул слово «опыт», — свидетельствует в пользу ваших слов. Вот вы Оксфордом бахвалитесь, а чем, простите, плох Императорский университет? Философию там преподают блестяще. Историко-филологический факультет каждый год имеет выдающихся выпускников. Вот Дмитрий Филиппович, как мне известно, учился на кафедре греческой словесности... — Меня в это не впутывайте, юноша, — перебил Бестужев. — А сам я учусь на факультете восточных языков, — не обращая внимания, продолжал студент. — Я не затем говорю, чтоб хвастать, а оттого, что и я, и Дмитрий Филиппович можем подтвердить, что наше образование ничем не ущербно. — Я ни в коем случае не хочу дискредитировать ни вас, ни Дмитрия Филипповича, ни Императорский университет, — скороговоркой произнес Афанасий, — и если бы я страну свою не любил, то и не вернулся бы. Вы, я так понимаю, славянофил, но вы должны помнить, что оппоненты ваши, западники, к коим я, однако ж, не принадлежу, все же выступают за процветание России. — Не признавая за ней права на уникальность и независимость, а желая лишь под общую гребенку, вслед за Петром, сделать Русь европейским придатком! — с жаром воскликнул студент. — А вы с вашим европейским образованием и восхвалением Европы, с вашими короткими сюртуками, с заморским чванством и джентльменством потворствуете вытравлению из России русской самобытности! — А теперь послушайте меня, дорогой друг, — леденяще спокойный голос Бестужева донесся до Афанасия как сквозь вату, — вы себя мните большим патриотом, меж тем от обезьяны в зоопарке пока ничем не отличаетесь. Если вздумали отстаивать свои позиции, то извольте это делать в подобающем тоне и обстановке. Вам, конечно, невдомек, ибо звери культуре не обучены, но рядом с вами сидят шесть дам, перед которыми вам должно быть стыдно. Вы являетесь в чужой дом, встреваете в чужой разговор и смеете обременять других своим жалким, никому не интересным мнением. В этой комнате о западниках и славянофилах все до оскомины уже наговорились, и, кроме как обидеть гостя семьи Бестужевых, а значит, и всю семью эту, вы не имели иной цели. И на месте своем вы сейчас останетесь, если только Филипп Сергеевич позволит вам остаться. А если нет — скатертью дорога. Наталья, Оленька и княжна Лепихина так и замерли, Елизавета Константиновна схватилась за сердце, а Аннушка посмотрела на студента так, словно, будь у ней в этом вопросе голос, повторила бы дословно все, что сказал Дмитрий. Молчание воцарилось страшнейшее. — Кхм... — наконец ожил Филипп Сергеевич, — я, собственно... А давайте выйдем в парк! В самом деле, погода сегодня расчудесная! Никита Алексеевич, ведь вы не видали еще моего центрового фонтана? Чудо, а не фонтан! Дамы, милая Елизавета Константиновна, Мария Евстафьевна, моя дражайшая голубка, барышни, Оленька, Аннушка, Наташенька, молодые люди вас сейчас займут беседой, пойдемте, пойдемте! Что мы все взаперти сидим? Пойдемте! И пока Филипп Сергеевич взволнованно и восторженно басил, в гостиной поднялось чрезвычайное волнение. Все тотчас повскакали с мест и разбрелись кто куда, постепенно перемещаясь в сторону террасы, с которой можно было беспрепятственно попасть в регулярный парк. Афанасий никак не мог совладать с изумлением. Что он, в самом деле, сделал этому студенту, что тот на него так набросился? Что он вообще такое, этот Голенищев? Как он у Воронцовых оказался? Влекомый всеобщим переполохом, Афанасий также направился в сторону террасы, однако на полпути был остановлен любезным женским голоском: — А Наташенька у нас, Афанасий Александрович, тоже науками занимается, ведь правда, Наталья? — то была, разумеется, Елизавета Константиновна, стоявшая меж старшей и средней своих дочерей. Афанасий с трудом заставил себя вернуться в действительность и происходящие события. Княгиня Воронцова меж тем принялась рассказывать, как все они скучали без Афанасия последние пять лет, особенно Наташенька, и как она, золотое дитя, не выходит из библиотеки, только читает целыми днями и молчит. До чего умна и покладиста выросла, кто бы и мог подумать, с такими-то вздорными сестрицами! Аннушка строго глядела из-за матери на сконфуженного Афанасия, так что по одному ее беспрекословному взору он совершенно определенно читал: улыбайся и кивай. Наталья стояла ни жива ни мертва, и если бы не сестра, державшая ее за руку, тотчас бы упала в обморок. Наблюдая такие муки несчастной девушки, в кротком лице которой не осталось ни кровинки, Афанасий отчаянно хотел хоть как-то помочь, тем более что Наташа была для него почти член семьи, он знал ее сызмальства и в самом безумном сне не мог бы увидать свой с нею союз. Наконец, единственно каким-то чудом, Елизавета Константиновна ушла, и Афанасий вместе с княжнами Воронцовыми вышел, притом гораздо позднее прочих, на улицу. Погода действительно стояла чудесная. Вечер был свеж и приятен. Легкий ветерок неслышно обдувал цветы на бесчисленных клумбах и шевелил податливую листву раскидистых дерев. В сумерках, что уже наливались густой синевой, парк возвращал себе былую загадочность, и на аллеях партера, змеившихся меж живыми изгородями, дышалось легко и свободно, а говорить хотелось лишь о важном, искреннем и сокровенном, глубоком, как сама эта летняя ночь. Афанасий с Натальей и Аннушкой неспешно шли меж одинаково ровных рядов тополей, теперь представавших одними только силуэтами. Было тихо, словно в парке не гуляли еще десять гостей, а потому Лавров вздрогнул от неожиданности, когда из-за поворота к ним решительною походкой вышел Бестужев. — Ах, вот ты где, — не обратив на Афанасия внимания, обратился он к Аннушке. — Я тебя обыскался. Пойдем со мной. И не дав ей и слова вымолвить, Бестужев стремительно увел ошеломленную княжну в неизвестном направлении, так что Наталья, задрожавшая, как колосок в грозу, и Афанасий, чувствовавший себя почти так же, вдруг очутились наедине. Положение было, по меньшей мере, щекотливым, потому Лавров понял, что говорить нужно немедленно и желательно все одновременно: — Наталья Никитична... — выдохнул он и тут же осекся, удивленный непривычному, до странности взрослому звучанию ее имени. Наташа подняла на Афанасия глаза и тут же их опустила. — Я... кхм... я знаю, как это все неловко... — промямлил Афанасий, — мы же с тобою с самого детства дружили. И как это все теперь... Уж и на ты звать совестно... Я вас об одном лишь спрошу: есть ли ваша воля в желании вашей матушки? Только будьте честны. Наталья, средняя из сестер Воронцовых, всегда была удивительным созданием. Нежнейшая, тишайшая, полная противоположность старшей сестры Аннушки и особенно младшей, Оленьки, бывшей с самого детства сорванцом и задирой. Немудрено было понять, отчего Елизавета Константиновна собиралась выдать среднюю дочь за Афанасия, а младшую за Бестужева. — Афанасий Александрович, — чуть не шепотом проговорила Наташа, — я вас люблю бесконечной любовью, как сестра любит брата, потому как вы и Дмитрий Филиппович всегда для нас были братьями. Но если суждено мне стать женою вашей, я за то до самой смерти должна буду Бога благодарить, потому что лучшего, чем вы, мужа желать невозможно... Сердце у Лаврова от таких слов чуть не разлетелось в пух и прах. В порыве чувств он схватил руки Наташи и, сбиваясь, заговорил: — Милая моя! Да разве вправе я лишать вас счастья? Я навсегда останусь вам старшим братом, и, когда вы полюбите искренней и чистой любовью, я буду первым, кто благословит ваш союз! В глазах Наташи засияла радость, и улыбка робко дрогнула на ее губах. — Я, кажется, уже полюбила... — Кого же? — Голенищева, — шепнула она. — И он меня любит. Оттого он к вам был давеча так предвзят. — Что ж, — гораздо менее жизнерадостно произнес Афанасий, — вы оба юны, потому я вам советую пока не торопиться со свадьбой. Доверчиво кивнув, Наташа сказала: — Я пойду искать Оленьку. Вдруг они с ним вдвоем гуляют. — Да, бегите, непременно, — Афанасий выпустил ее руки, и уже через мгновение Наташа скрылась за поворотом живой изгороди. Все случилось стремительно, и Лавров успел разобрать лишь то, что остается холост. Впрочем, едва эта благая мысль начала наполнять его существо неприличной радостью, откуда ни возьмись рядом с ним снова появилась Аннушка. — Ой, Афоня, пойдем скорей! — смешливым шепотом воскликнула она. — Там совершенный водевиль! А где Наталья? Лавров наскоро пересказал происшедшие объяснения, пока Аннушка тащила его в глубь затихшего темного парка. — Я рада, что все разрешилось, — произнесла она, остановившись лишь в дальней части, где росли шиповник и акации. — Наташа оттого очень мучилась. Не то чтобы Голенищев был ей удачной партией, но с ним справиться проще, чем с матушкиными планами... Ой, тихо, молчи! Афанасий, и без того молчавший, и вовсе замер не дыша. Аннушка вцепилась в его ладонь правою рукой, а левой закрыла рот, чтобы не засмеяться. Ничего не понимая, Лавров старательно прислушался к наступившей тишине и вдруг, почти сразу, различил приближающиеся шаги и приглушенные голоса: один без сомнения принадлежал Бестужеву, второй же был женским, тихим и беспрестанно сбивавшимся от волнения. Афанасий недовольно покосился на Аннушку, но та быстро покачала головой и сделала знак молчать. Бестужев с барышней, очевидно княжной Лепихиной, оказались совсем близко от шиповника, за которым прятались Аннушка и Афанасий, и по развернувшейся далее сцене Лавров понял, что застал только самый финал так позабавившей его подругу пьески. — Моя дорогая Ксения, — медовым голосом пел Бестужев, — вы невероятны, чудесны и восхитительны. Быть в этот вечер с вами рядом для меня чрезвычайное счастье и гордость. Но милая моя... — он выждал трагическую паузу, а затем медленно и тяжело вздохнул, — я жалок и ничтожен. Я только раб, презренный раб у ваших ног. О чувствах ваших я просить не вправе. Вы ангел, и в одном сиянии вашем я готов раствориться навек. Вы, милая, нежная, прекрасная Ксения, заслуживаете величайшего счастья в мире, но я... я вас недостоин. Идите с Богом, моя дорогая, я буду молиться за вас до конца моих дней. Не удержавшись, Афанасий цокнул языком, и Аннушка беззвучно дернула его за руку. Княжна Лепихина коротко вздохнула, и после того подол ее платья мягко зашуршал по гравию, удаляясь, пока все вновь не стихло. Теперь нужды таиться не было, и Аннушка со звонким смехом вынырнула из шиповника. — Убеждена, она всем будет говорить, что ты святой! — воскликнула она. — А разве это неправда? — Бестужев с веселой улыбкой подал Аннушке руку, и та перебралась из травы на аллею. — Признаюсь, утомила она меня страшно. Чуть язык не отсох. — Ты, Митя, невыносим, — Аннушка легко стукнула его веером. — И это говорит мне барышня, сидевшая в кустах! — парировал Бестужев. — Более того, притащившая с собой этого агнца! Афанасий, который вслед за подругой тоже перешагнул на аллею, взглянул на него отнюдь не весело. — С Голенищевым, между прочим, ты зря так расправился, — сказала Аннушка. — Ты был, конечно, прав, но студенту предстоит жить в нашем доме еще до конца лета. К тому же с Натальей у них как будто любовь. — Я так и понял, — ответил Бестужев. — Иначе зачем бы он стал нападать на беззащитного и в сущности неинтересного оппонента? — Я все еще здесь, — буркнул Афанасий. — Мне нужно отыскать сестер, — сказала Аннушка. — Оленька, может, с Голенищевым вдвоем гуляет, и Наталья тоже к ним отправилась. Я определенно им нужна, — потянувшись, она совершенно свободно поцеловала Бестужева в щеку и, обернувшись, кивнула Афанасию с видом страшно таинственным. Даже тень осознания грядущего не успела мелькнуть у Лаврова в мыслях, а Аннушки на аллее уже не было. В мгновение ока Бестужев отвернулся. Вся его тонкая фигура напряглась, и даже сгущенной тьме было того не скрыть. Афанасий помялся на месте. Он бы мог уйти, сославшись на вымышленный предлог, но отчего-то не уходил, хотя решимость говорить строго и бескомпромиссно в нем давно и напрочь исчезла. — Митя... — выдохнул он. Бестужев не прервал его, и Афанасий едва слышно признался: — я боюсь, что любое мое слово обратит тебя в шипы. — Я от тебя сегодня глаз не могу оторвать, — неожиданно проговорил Бестужев, все так же стоя спиной. — Ты прекрасен, а оттого, что не мой, прекрасен вдвойне. — Я не хотел тебя ранить в прошлую встречу, ты это знаешь, — Афанасий чувствовал, что еще немного и снова пустится в извинения. — Спасибо, что защитил меня перед юнцом. — Тебе впору самому уметь защищаться. — Ну а я не умею. — Знаю, что не умеешь, — Бестужев вдруг крутанулся и стремглав подошел к Афанасию. — Не умеешь и слова сказать, всем рад, всеми дорожишь, вся душа нараспашку, для всех ты заступник и благодетель, всё другим, а себе ничего, ты всё то, что я так ненавижу, и оттого я так сильно тебя, дурака, люблю, — он затих и вдруг ткнулся лбом в плечо Афанасию, и его слабые руки скользнули Лаврову по спине, обнимая. В теплой ночной темноте, где лишь иногда стрекотали сверчки, объятие это тотчас стало сокровенным, и, повинуясь дрогнувшему нежностью сердцу, Афанасий не смог не обнять Дмитрия в ответ. — Как мне жить без тебя? — шепнул Бестужев. — Когда ты со мной, когда обнимаешь вот так, когда целуешь и извинений ищешь, неужели, неужели ты меня совсем не любишь? — Я не знаю, Митя... Бестужев был, словно роза, сплошные колючки, но кроме частой короткой боли от бесконечных его уколов Афанасий чувствовал и трогательную нежность бутона, что с отчаянием искал любви и защиты. — Нужно вернуться к остальным, — сказал Лавров, — нас потеряют. Дмитрий отстранился и, отступив, проговорил едва слышно: — Мы уже потеряны. И тут же скорым шагом он скрылся в глубине парка, оставив Афанасия в полнейшем, невыносимом одиночестве. И если до того от стремительной перемены сцен и действующих лиц у Лаврова чуть не шла кругом голова, то теперь, очутившись наедине с тишиной, он вмиг ощутил себя во власти скорбных терзаний, и мучительная тоска забралась холодом под самую его кожу. Ночной парк чернел тягучей пустотой, и лишь в отдалении раздавались отдельные голоса и иногда еще смех, до безобразия неуместный под акациями, знавшими, что сегодняшний вечер отнюдь не из радостных. По возвращении домой родители отправились на женскую половину, где в уединенной гостиной можно было беспрепятственно побеседовать без молодежи, сыграть почти по-семейному в вист и наконец, пока дети развлекаются, откупорить бутылку отличнейшего бургундского. Дети же в это время, оставшись в голубой гостиной, откупоривали свою бутылку бургундского в придачу к бордо и шампанскому в надежде, что родители не услышат хлопка пробки. В сущности, хоть гости и разделились на две компании, заняты были одним и тем же. В голубой гостиной наступило большое оживление после нескольких тостов, в которых не принимала участия разве что Оленька, хотя очень того хотела и негодовала: «Сестрицам можно негодничать, а мне так нельзя!». Главным действующим лицом был, конечно, Дмитрий, который после беседы с Афанасием опять переменился, превратившись в любезного и проказливого хозяина дома. Он не переставал сыпать шутками и остротами, каждого втягивал в беседу умелым словом и обращением, поскольку каждого знал чуть не насквозь, и даже привычные его колкости и ехидства уже не жалили, а казались очень к месту. Голенищев сидел подле Натальи совершенно потерянный, однако изо всех сил старался сохранять прежнее насупленное выражение и усердно хмурил брови. Сама же Наталья, сконфуженная, но все ж принявшая бокал шампанского, с трудом прятала радость, поглядывая то на Афанасия, то на своего тайного жениха. Аннушка обмахивалась веером и смешливо подначивала Бестужева на новые каламбуры, всячески подхватывала и продолжала его фразы, так что от тандема их все так и катились со смеху. И только бедная княжна Лепихина сидела, освещенная удивительным внутренним светом, и не переставала глядеть на Бестужева с обожанием, но не давешним влюбленным, а истинно подобострастным, будто на святого, желать которого страшнейший грех. Когда на столе появился витиевато украшенный самовар и чашки севрского фарфора — «Единственно для Оленьки, а то она нас заживо съест!» — смеясь, провозгласил Бестужев, на что княжна ребячески показала ему язык, — Афанасий уже был мрачнее тучи и чувствовал себя престранно, будто стояли они с Дмитрием на мистических весах, и если одному было весело, то другому непременно тоскливо. Проворность и живость Бестужева не оставляли сомнений в его большом светском опыте и успехе в разнообразных неформальных кругах. О похождениях его в Петербурге в прошедшие пять лет Афанасий был наслышан, но верить тому не хотел. Однако теперь, наблюдая классическое напускное радушие, Лавров убеждался, что искусство маскировки и светская мишура просто так к человеку не пристают. Была глубокая ночь. Играли в шарады и буриме, составляя незатейливые смешные стишки на заданную рифму, но наконец утомились и расселись кто куда. Шумное веселье и задорный смех постепенно сменились усталостью и скукой. Разговоры приглушились, стали серьезней, даже интимней. Сестры Воронцовы шепотом беседовали меж собою, Голенищев безмолвно находился при них, притворяясь, будто ничего не слышит, а княжна Ксения в полудреме обмахивалась розовым веером, устроившись в глубоком кресле удобно, но неподобающе вольготно для приличной барышни. Афанасий же, сидя с краю кушетки, задумчиво крутил в руках пустой бокал и чувствовал себя едва ли не таким же опустошенным. Бестужев подле него курил, задумчиво глядя в потолок, но притом не произносил ни слова, и горечь его папиросы вместе с лепетанием женских голосков были единственными признаками жизни вдруг погрузившейся в забвение гостиной. — А спойте нам, Дмитрий Филиппович! — неожиданно громко и озорно сказала Оленька, так что тишина в гостиной содрогнулась, будто лед на весенней реке. — И правда! — оживилась Ксения. — Я не раз от Наташи слышала, что вы прекрасно поете! Бестужев мучительно застонал и сморщился, что еще больше раззадорило публику. — Ну пожалуйста, Дмитрий Филиппович!­ — наперебой заговорили Оленька, Ксения и даже Наталья. — Мы вас очень, очень просим! — Ты мне за шампанское мстишь, не иначе, — Бестужев недовольно покосился на Оленьку, и та в ответ лукаво стрельнула глазами. — Не будь ты вредным мальчишкой, Дмитрий, уступи барышням, — с хитрой улыбкой сказала Аннушка. — Хорошо, хорошо! — смиренно ответил Бестужев. — Спою вам всем непременно. Если только... — Ну что еще?! — в нетерпении воскликнула Оленька. — Если только Афанасий мне сыграет, — Бестужев повернулся к Лаврову, у которого чуть и бокал из руки не выпал. — Ты серьезно? — оторопело шепнул он, но Бестужев не посчитал нужным отвечать. Кривая ухмылка исказила его тонкие губы, он весь обратился в привычного всем его знавшим насмешника, меж тем взгляд его, вопреки этой маске, излучал отнюдь не злобу. Княжны не могли того увидать, но Афанасий видел отчетливо, и леденящее душу уныние, которого никто бы не заподозрил сейчас за Бестужевым, отозвалось в Лаврове колкой болью. Оттого он, наверное, и кивнул, и согласился, и вышел к проклятому роялю под восторженные женские аплодисменты. — Что тебе сыграть? — спросил он у Дмитрия, который с романтическою тоской поглаживал кончиками пальцев бутон белой розы, стоявшей в тонкой вазе на рояле. — Мне не понять твоей печали, — небрежно ответил Бестужев и затем добавил: — Гурилева. Ты ее знаешь? — Знаю, но ее поют под гитару. — Ну а я хочу под рояль. Спорить с ним не имело смысла, и Афанасий тяжело сел за инструмент, смутно уже ощущая губительные последствия этой затеи, связанные не только с неуверенностью давно не игравшего пианиста и потребностью импровизировать, но и с неслучайным выбором самого романса. Публика сидела в предвкушении, и Дмитрий, театрально приосанившись подле рояля, сделал легкий, но заметный кивок Афанасию. Играть для Бестужева было сущим адом. Он пел как хотел, замедлял одно, торопил другое с каким-то собственным, одному ему ведомым чувством музыки, но пел прекрасно. От природы он обладал удивительным голосом, чувственным, сильным, но сладостно-нежным, и так искусно брал верхние ноты, что у слушателей замирало дыхание. Голос его переливался журчанием ручья, струился мягкими волнами, умел очаровать и заворожить. Бестужев наполнял слово чувством, проживал каждую строчку, отчего души зрителей тянулись навстречу теплом и сопереживанием. Однако к дару своему Дмитрий относился в высшей степени пренебрежительно, что выражалось хотя бы в пристрастии к курению. Петь на публике он никогда не любил, но под напором старшей сестры, которая вознамерилась сделать из Митеньки не иначе как оперного певца, еще в детстве стал выступать в Петербурге чуть не в каждом доме, чем впоследствии приобрел немало полезных знакомств. После отъезда Афанасия, как писала, не скрывая горечи и обиды, Аннушка, Дмитрий долго не мог ни петь, ни даже говорить, но, начав разгульную петербургскую жизнь, принялся с удовольствием выступать не только по гостиным, но и во многих иных, куда менее респектабельных местах. Как бы то ни было, голос его пребывал в превосходной форме, и едва только он взял первую ноту недавно сочиненного романса, как пальцы Афанасия непроизвольно вздрогнули над клавишами рояля. — Вам не понять моей печали, когда растерзаны тоской, надолго вдаль не провожали того, кто властвует душой... Афанасий успел увидать одухотворенные лица княжон Воронцовых, а после уставился в клавиши и не видел уже ничего. Слова забирались ему за шиворот, катались раскаленным песком по коже, царапались и щипались, продирались в самое нутро и норовили выворотить ему душу наизнанку. — Вам не понять моей печали, когда в очах вам дорогих холодности вы не читали, презренья не видали в них... Казалось, Бестужев повернулся к публике спиной и поет ему одному, в самое лицо, чтобы понял, прочувствовал всю глубину накопленной боли, чтобы так же сильно мучился и страдал, хотя Афанасий не знал, как можно страдать еще больше, чем он в те минуты, что следовал за голосом Дмитрия в бездну его обиды. Романс этот был бесконечным, и назло еще Бестужев тянул каждую ноту так долго, как мог, и отдавался исполнению весь без остатка. Как Афанасий дожил до конца, он и сам не понял, последняя нота заглушилась аплодисментами и веселыми криками «Браво!». Бестужев сдержанно поклонился и, даже не взглянув на Афанасия, возвратился на кушетку. Вскоре после того пришли родители и, к небывалому счастью Лаврова, объявили, что пора расходиться. Сборы были усталыми и дремотными. Два экипажа Воронцовых, чересчур роскошные для деревни, но безукоризненно соответствовавшие генеральскому чину Никиты Алексеевича, каждый запряженный четверкой, ждали на подъездной дорожке, когда хозяева дома и все их гости вышли в теплый ночной воздух. Княжны по очереди попрощались с Бестужевыми и Афанасием и с любезной помощью верного пажа Голенищева забрались в экипаж. Следом за ними ушли и князь с княгиней. Даже вечные подружки Мария Евстафьевна и Елизавета Константиновна расстались как-то слишком уж быстро, что не могло оставлять сомнений в том, как ужасно все утомились и каким, стало быть, великолепным получился вечер, «вечёрка», как с легкостью окрестил событие Филипп Сергеевич. Когда, гремя в неподвижной тишине, экипажи наконец отъехали и грохот их стих вдали, Филипп Сергеевич и Мария Евстафьевна, пожелав Дмитрию и Афанасию спокойной ночи, отправились под руку в дом, тихо и нежно воркуя о счастье уединенной семейной жизни. Глядя им вслед, медведю с добродушным нравом и миниатюрной голубке, хлопотавшей обо всем и вся, Афанасий, подобно прежним годам, не мог взять в толк, как у таких родителей выросли строгая, будто школьный учитель, дочь и сущий демон в обличии сына. Еще недавно утопавший в шумных беседах и смехе, дом в Садковом затих, высокие окна погасли, и, стоя на подъездной дорожке меж закрывшихся бутонов цветов, Афанасий вдруг сердцем почувствовал внезапную перемену вечера и ночи, веселья и серьезности, напускного и истинного, и все, что было сегодня до этой минуты, показалось ему ненастоящим. — Тебе пора? — спросил Дмитрий. Голос его теперь был другим, словно не он прошелся по Голенищеву, играл в кавалера Ксении, изображал хозяина дома и заставил Афанасия за роялем сходить с ума от безысходности. В голосе этом прозвенела неприкрытая грусть. — Мне нужно ехать, — отозвался Лавров, сам себя ненавидя за эти слова. Но разве мог он что-то поделать? Разве мог он... — Останься, — тише ветра произнес Бестужев. — Я не хочу, чтобы ты уезжал. — И прежде чем Афанасий успел хоть что-то ответить, продолжил: — Ты можешь занять гостевую спальню наверху. Только не оставляй меня одного. Сколько изможденного горем смирения слышалось в этих словах! Афанасий поверить не мог, что это Дмитрий, что он вдруг так запросто открывает чувства. — К тому же дорога в Вершах неровная, ночью там ехать не стоит, — напоследок добавил Бестужев с чуждой ему робостью, хотя Афанасий и без того уже готов был остаться в Садковом до самого утра. Они безмолвно и медленно вернулись в уснувший дом и все так же в молчании поднялись по лестнице. Волнение наполняло Афанасия до краев, и невидимая сила тянула его к Дмитрию. Хотелось остановить его, сказать что-то важное, именно то единственное, что нужно было сказать в эту минуту, но Афанасий не смог, и Бестужев, обернувшись к нему и одарив на прощание грустной улыбкой, неслышно скрылся в своей комнате. Одним лишь усилием воли Лавров заставил себя пройти в гостевую спальню, где так и остановился, не сделав и пары шагов от двери. Он надеялся, что в одиночестве тоска о невозвратимом ослабнет и можно будет забыться сном, но даже от стен стало ему до головокружения плохо. Как осмелился он так опрометчиво переступить порог той самой комнаты, в которой они с Дмитрием проводили свои счастливейшие ночи? Все здесь до мельчайшей фарфоровой фигурки на комоде было таким же, как и пять, и шесть, и семь лет назад, когда весь мир казался светлее радуги и все, чего хотело сердце, чтобы биться в самозабвенном упоении, заключалось в одних лишь объятиях в тепле этой самой постели, в одном только нем, единственном и до сумасшествия любимом. Вдруг Афанасий услышал осторожный шорох двери и, обернувшись, увидел стоявшего на пороге Бестужева. — Я лишь хотел пожелать тебе доброй ночи, — шепотом проговорил Дмитрий. Лунный свет сквозь невесомые занавески просачивался в спальню свободно и плавно, мягкой белизной оглаживал очерченные ночью силуэты и осторожным светом дотрагивался до кожи Дмитрия, до его заостренного бледного лица и каштановых волос, нарочно лежавших по голове безукоризненно правильно, так что казалось это бессмысленным и неуместным в потаенности наступившей минуты. — Доброй ночи, — ответил Афанасий, и в голосе его пробилась дрожь, что владела сейчас всем его телом, а более всего — непокорным сердцем, которое трепыхалось и рвалось из груди навстречу стоявшему на пороге, навстречу тому, о ком и думать было чудовищною ошибкой. Бестужев не уходил, и Афанасий вдруг ощутил всем нутром, хоть и разумом рассуждал иначе, что боится его ухода, боится остаться один на один с этими стенами, в которых жило их общее прошлое и слишком многое пробуждалось в душе от каждого мельчайшего уголка. Он взглянул на Дмитрия, холодея и чувствуя, что если сейчас ничего не произойдет, то сердце в его груди, истощившись, замрет, а кровь остановится в жилах и застынет, как лава. Бестужев шагнул в спальню, так необычно несмело, и медленно прикрыл за собою дверь, которая с мягким коротким стуком вошла в проем и отсекла тихую спальню от всего внешнего мира. Афанасий стоял, не шевелясь и даже не дыша. В черной теплоте и белесом лунном свете Дмитрий неслышно приблизился к Афанасию и, остановившись, заглянул ему в глаза. Близость его наполнила Афанасия трепетом, и он мелко вздрогнул, когда тонкие пальцы дотронулись до его предплечья и замерли, словно спрашивая позволенья. И то позволенье им было дано. Холодок пробежал по коже, вверх от запястий к плечам, и неуловимая нежность поцелуя пронзила Афанасия стрелой. Он сжал Бестужева в руках, но тот мягко высвободился и, не спеша, деликатно положил ладонь Афанасию на грудь. Затем повел вниз одними кончиками пальцев, расстегивая пуговицы на бархатном жилете, и с каждым касанием, с каждой пуговицей, Афанасий чувствовал все больший дурман, окутывающий его неподвластным воле желанием. Их губы касались друг друга в темноте, руки беспрепятственно скользили по ткани, и шорох ненужных одежд сливался с прерывными, сбившимися вздохами. Легкое покрывало с шелестом опустилось на ковер, и кровать поддалась чуткому движению. На мягкой перине страсть, разгоревшись, унялась до тепла, и Афанасий, обратившись в единое чувство всеобъемлющей любви, любил Дмитрия прикосновениями по коже, невыносимыми нежностью поцелуями, а ответом ему была ласка, доверчивое волнение податливого тела и сладкие стоны сквозь сжатые губы. Охваченный жаром, он забирал эти стоны в себя, чтобы не нарушить таинство ночи. Кончики тонких пальцев скользили шелком по его взмокшей спине, в блеске темных глаз было счастье, и Афанасий хотел раствориться в бездонных водах этого счастья, остаться навек в минутах высшего единения, когда стали они одним целым и вместе вознеслись над землей и опрощенным, существуя друг другом и не желая более ничего. Счастье накрыло их волною, и, забывшись на миг, Афанасий испытал чувство широкое до необъятности, словно он был уже не он, но лишь отблеск любви, поглотившей его безвозвратно и обратившей в себя самое. Они легли рядом, изможденные и возвращенные к жизни. Говорить не имело смысла, они чувствовали друг друга без слов. Бестужев с улыбкой провел кончиками пальцев по волосам возлюбленного, убирая с его лба растрепанные прядки, и Афанасий заключил Дмитрия в объятия, крепче прижал к себе и закрыл глаза, пытаясь удержать в груди едва не позабытый за все эти годы трепет. Так прошло несколько тихих минут, после чего Бестужев осторожно высвободился и, неслышно поднявшись с кровати, накинул на себя шелковое покрывало, что лежало на полу. Афанасий не без тревоги подумал, что Дмитрий оставит его одного, но тот лишь подошел к окну, раскрыл ставни и тут же вернулся. Шелк мягко соскользнул с его обнаженного тела, и Бестужев нырнул в постель. — Я знаю, ты без того не можешь уснуть, — шепнул он и легко поцеловал Афанасия в губы. Больше меж ними не было сказано ни слова, и вскоре они оба уснули.