Цыганенок

Ей хочется говорить со мною, ей мешают, — ей захочется вдвое более М.Ю. Лермонтов «Герой нашего времени» *песня к главе: Мария Чайковская — Нитью

Сказав, что останется возле конюшенного двора на несколько минут, Афанасий серьезно преуменьшил действительное свое состояние. Безумный круговорот событий последних трех дней оглушил его, и с полчаса граф не мог подняться с едва обсохшей после ночного ненастья травы. Все было потеряно безвозвратно, но Лавров сознавал это еще не вполне явственно, и муки его о невозможности примирения с Трофимом были как свежая рана, мучительная, но не смертельная, если немедленно взяться за ее лечение. Он корил себя за давешнюю сцену с Гордеем. Как мог он позволить себе предстать перед Трофимом таким: слабым, беспомощным, растерянным, униженным да к тому же пьяным, а значит, запредельно жалким, почти что ничтожным? Разве имеет он право ждать и надеяться, когда сам не только из раза в раз предает Трофима ради Бестужева, но даже и наружность показывает недостойную хоть самой малой капли любви? Поднявшись, наконец, на ноги, Афанасий с трудом добрел до входа в круглую залу и через нее попал в душный, горячий дом. Как в бреду, добрался он до своей комнаты, опустился, если не рухнул, за письменный стол и вытащил из верхнего ящика дневник, чтобы выплеснуть на бумагу переполнявшие грудь чувства. Он открыл последнюю заполненную страницу и тотчас увидал запись, что состояла из одного только имени Троша, написанного в минуту счастья и расцвета наивных надежд. Теперь же леденящая грусть затопила Афанасия, и будто затем только, чтобы сильнее ранить себя самого, он достал заложенный под форзац любимый рисунок с изображением рук и поднес его к губам. Воспоминания метнулись к разговору в холодной, простуженной от дождя конюшне, когда Трофим накинул на плечи графа старый зипун. Черные глаза лучились тогда тихим светом, голос юноши был мягким и хвойным, и на короткие, но драгоценные минуты Афанасий подумал, что кутается не в зипун, а в этот голос; ему казалось, будто их с Трофимом счастье уже решено. А то объятие в саду, искреннее и по-детски пылкое, от которого Афанасия все еще бросало в дрожь, представлялось ему теперь почти признанием в любви, и мысль о том, что ответом на это признание была ночь с Бестужевым, едва не разодрала Афанасия в клочья. Вдруг в каком-то порыве он захлопнул дневник и с силой вбросил его в ящик стола. Он должен ехать в Садково. Как ни страдал он сейчас, против долга оставался бессилен. Пусть Трофим живет своей жизнью, пусть он найдет большее счастье, чем вечное предательство. Афанасий знал, что недостоин честной любви этого юноши, а за глупость свою и опрометчивость был обязан понести наказание. Его судьба отныне, хотел он того или нет, соединилась с Бестужевым, а судьбе противиться бессмысленно. Однако прежде чем Афанасий добрался в этот день до Садкова, ему пришлось вынести еще один разговор с Гордеем, по содержанию своему перехлестнувший даже сцену на конюшенном дворе. Младший Лавров был вызван в кабинет старшего, притом весьма учтиво, что, признаться, явилось для Афанасия большой неожиданностью. Но еще более ошеломительным оказалось поведение самого Гордея Александровича, который, изрядно волнуясь, попеременно запинаясь и хмыкая, избегая смотреть брату в глаза и обходя широкий кабинет необычно суетливыми шагами, изложил в долгой и пространной речи приблизительно следующее: «Моим детям нужна мать». Подобное заявление вызвало у Афанасия настоящий столбняк. Он прекрасно помнил, как незадолго до отъезда в Петербург Гордей непреклонно и даже резко утверждал, что женат и иной жены, кроме покойной Анастасии Ивановны, у него не будет. Посему, следя теперь за сконфуженностью брата, Афанасий поначалу грешил на собственный душевный разлад и последствия выпитой бутылки коньяку — он был уверен, что не может в действительности слышать все, что, смущаясь, будто желторотый юнец, тараторил перед ним Гордей. — И потому я хочу, чтобы ты поговорил с Анной, — заключил брат. — Только, прошу тебя, будь мягок и ненавязчив. Говори так, как ты умеешь. Узнай, что она думает обо мне и о женитьбе, которую нам все пророчат. Для нее это может стать неожиданностью, но, ты сам понимаешь, она уже немолода... — Бога ради, Гордей, — буркнул Афанасий. — Нет, я не то имел в виду, разумеется, — спешно поправился брат. — Я о том, что ровесницы ее все уже замужем, то есть, собственно, не все, но большинство и... кхм... тьфу ты черт! — не выдержал он. — Ну ты понял меня или нет? Афанасий кивнул, но выполнить поручение наотрез оказался. — Да ты что?! — Гордей так натурально удивился, что рассердиться притом напрочь забыл. — Ведь она тебе дорога. И станет тебе сестрой. Представь только, она навсегда войдет в нашу семью. — Я и без того могу любить ее и поддерживать с ней дружбу, — упрямо возразил Афанасий, который ввиду аффекта свободно позволял себе ворчать на старшего брата. — Послушай, но ведь она и так уже в девицах засиделась, — упорствовал Гордей. — К тому же эти ее... кхм... приключения с Бестужевым... — Не было у них никаких приключений! — Афанасий даже вспыхнул. — Да я знаю, знаю, — тут же ответил Гордей. — Я Митьке верю, ты не думай. Но другие что болтают, это ужас. Ведь всем не втолкуешь, как у нас тут на самом деле. Афанасия точно молнией поразило. Он пружинисто выпрямился и уставился на брата с леденящей кровь напряженностью. — Как... на самом деле? — тихо проговорил он. — То есть... — То есть что все пристойно, да, — громким оживленным басом закончил Гордей, не обратив внимания на переменившееся лицо брата. — Так что я прошу тебя, поговори с ней, попробуй вразумить, что я достойный жених. И не забудь, пожалуйста, что у нас полтораста тысяч душ в шести имениях, и общий годовой доход... — Ей о том неинтересно, — перебил младший Лавров. — И нашу семью она не хуже нашего знает. — Вот и прекрасно! — Гордей обрадованно хлопнул в ладоши. Вид у него был невероятно воодушевленный. — Езжай сегодня же. Немедленно. — Сегодня я должен быть в Садковом, — Афанасий нахмурился, про себя уже понимая, что никакого визита к Аннушке с подобным разговором не будет, и если только это не минутное помутнение и Гордей еще раз вспомнит о своей дикой просьбе, тогда уж придется написать в имение Воронцовых письмо, причем крайне деликатное. При упоминании Садкова Лавров-старший разом посерьезнел и попросил передать Дмитрию пожелания скорейшего выздоровления, но прежде того, что он дурак набитый и олух, каких еще земля не носила. Афанасий пообещал повторить это послание в Садковом дословно и наконец ушел. Он хотел рассказать Бестужеву о сватовских планах Гордея, но вовремя опомнился и решил отложить подобные шокирующие вести, по крайней мере, до тех пор, пока больной не окрепнет. В Садково Афанасий приехал с мукой на сердце. Все спуталось в тугой клубок. Чувства к одному и долг перед другим, собственная порочность и неосмотрительность да еще и тревога за Аннушку разрывали Лаврова на части. Последняя встреча с Бестужевым дала понять, что теплого приема ждать не стоит, и Афанасий был к тому готов, в полной мере сознавая свою вину и готовый понести за нее наказание. И все же в комнату, теперь ярко освещенную ласковым вечерним солнцем, Лавров зашел, как в темницу, и от тихого голоса, скользнувшего сквозь необъятный, причудливый аромат цветов, невротически вздрогнул. — Я думал, что больше тебя не увижу. От слабого шороха ткани Афанасий невольно обернулся и тотчас бросился к широкой кровати, в солнечном свете блестевшей лаком, как золотом. — Лежи, тебе нельзя подниматься, — Афанасий удержал Бестужева за острые, будто лед, плечи и уложил обратно на подушки. — Как я мог не прийти? Ведь я тебе обещал. Он смотрел на Дмитрия в ужасе: тяжелая измученность и бледность его лица, глубокие тени под грустными темно-серыми глазами и увядшая полуулыбка бескровных губ могли поразить любого, а того, чье сердце упрямо хранило трепет чувств, и подавно. — Я был злым мальчишкой, — шепнул Бестужев, — я не должен был ни слова тебе говорить давешней ночью. Ты пришел ко мне. Ты был рядом. Прости меня, Фанни, я эгоист и всегда им был. Ты мне ничего не должен. Иди, прошу, и будь счастлив. Я сам. Не смотри так. Я справлюсь. После таких слов и сам дьявол не отважился бы уйти. Сердце в Афанасии болезненно сжалось и тут же выплеснуло с кровью волну горячих чувств. В одно мгновение все мысли о тяжком долге обратились в сострадание и нежность. Да как он только посмел считать Дмитрия помехой для начала новой жизни? Как мог он еще минуту назад полагать, что Садково — его личная каторга? — Отдыхай, — с трудом выдохнул Афанасий. — Я побуду здесь. Он провел рукой по шелковым каштановым волосам и вдруг, не сдержавшись, склонился к ним и поцеловал, незаметно вдохнув родной аромат фиалок и беззащитности. — Если ты уйдешь, я смирюсь, — отозвался Бестужев. — Я не уйду. Серые глаза умиротворенно закрылись, и Дмитрий проговорил с тихою улыбкой: — Хоть ты и пахнешь как последний пьянчуга, твой свет мне ярче солнца. С тех пор посещение Садкова из обязательства само собою превратилось в благородное и значимое дело, а встречи с Дмитрием перестали вызывать в Афанасии былой страх и затаенное отторжение. После случившегося Бестужев переменился к Лаврову, и, хотя Афанасий не знал, было ли это следствием духовного просветления или же так выглядело поправление здоровья, не радоваться было невозможно. Вместо колючего взгляда Лаврова встречала лучистость светлых глаз, вместо пренебрежения — приветливость, надменность сменилась участливостью, и Дмитрий как-то разом превратился из жеманного стервца, которым за пять лет стал, в озорного мальчишку, которым некогда был. Часами могли они вести беседы о европейской культуре или истории, и тогда Афанасий незаметно переводил разговор в античные времена, чтобы дать Дмитрию возможность с видом непринужденного самодовольства цитировать Платона по-гречески. Хотя Бестужев кончил только первый курс университета и был после него отчислен, блеснуть познаниями любил, а Афанасию, в свою очередь, нравилось изображать впечатленного слушателя. Понемногу Лавров начинал ощущать в общении с Дмитрием давно потерянную свободу: после серьезных разговоров о масонах в искусстве они вдруг вспоминали случаи из детства или курьезные происшествия с общими знакомыми. В спальне то и дело звучал их смех, и казалось, ссорам больше нет места в наполненном спокойным счастьем доме. Бестужев ни разу не коснулся того, что незримо стояло меж ним и Афанасием, и тот был искренне благодарен за подобную деликатность. Общение их становилось все более похожим на то, о чем Лавров просил с самого начала: это была дружба. И все же, как ни был Афанасий рад переменам в Бестужеве и укреплению его здоровья, он не мог оставить мыслей о Трофиме о оттого казался сам себе предателем, который способен обманывать сразу двоих. Возвращаясь из Садкова, Афанасий порой видел Трофима в деревне или на конюшенном дворе, а один раз встретил его на дороге, когда юноша вел на выпас лошадей, и от убийственной близости и недоступности цыганской его красоты сердце у Лаврова страдало и ныло беспрестанно. С каждым днем Афанасий все острее чувствовал, как теряет то, что не успел обрести. Трофим вновь стал бойким и лукавым сорванцом. Он часто гулял в веселых компаниях вершенской молодежи, а временами сидел в тени конюшни то с одним, то с другим приятелем, курил сплющенные самокрутки и хрипло посмеивался в ответ на жадные взгляды и безуспешные попытки нетерпеливого товарища овладеть его вниманием. В какой-то миг цыган все же снисходил до страдальца, лениво клал ладонь на его плечо, шептал что-то чарующим своим голосом и незаметно скользил рукой от плеча до самой поясницы, не сводя с своей жертвы колдовского взгляда. Второй юноша, вернее, юноши, ибо каждый раз в роли мыши, пойманной питоном, был кто-то новый, поначалу оробев, вмиг наполнялся надеждой и предвкушением и незаметно тянулся Трофиму навстречу, прикрыв глаза и облизнув пересохшие губы. Такая игра забавляла и распаляла обоих. Никто не должен был догадаться об истинной сути происходящего, и, едва заслышав шаги, второй юноша в испуге отстранялся. В отличие от него, Трофим продолжал спокойно сидеть, даже не убрав ладонь с талии своего приятеля, и только щурился от солнца, кривил губы в самодовольной ухмылке и нахально изрекал: «Здрасьте, Афанасий Александрович!» Цветы прибывали в Садково безостановочным потоком. С самого утра и до глубокой ночи посыльные доставляли из Петербурга букеты и подарки от многочисленных друзей и поклонников Дмитрия, и он лениво перебирал филигранно писанные карточки, возлежа на диване в гостиной, и с безразличием бросал их на цветной ковер, будто неудачные черновики. — Ты не считаешь нужным поблагодарить их за заботу? — спрашивал Афанасий, глядя, как разлетаются по гостиной визитки и записки. Бестужев равнодушно качал головою и говорил: — Я этих людей или не знаю, или знать не хочу. — Но хоть из вежливости... — Тебе известно, что у меня молчание обычно вежливее слов, — Бестужев улыбался и звонил в маленький настольный колокольчик, чтобы служанка принесла новые карточки и собрала старые. Весть о трагедии в семье Бестужевых вихрем разнеслась по всем близлежащим губерниям с письмами Марии Евстафьевны, которая спешила найти утешение у своих родных и подруг, хотя сын ее уже шел на поправку и мог теперь подолгу гулять с Афанасием по аллеям регулярного парка. Постепенно белоснежный дом-дворец, ставший было обителью гармонии и благополучия, стал наполняться визитерами. Разумеется, с самого первого дня Бестужева навещала Аннушка. Обыкновенно она приезжала утром в сопровождении матери и, оставив родительницу с Марией Евстафьевной, поднималась прямиком к Дмитрию, так что почти всегда Афанасий уже заставал ее сидевшей в глубоком кресле с шитьем. Услышав шорох двери, она поднимала голову, и Лавров видел кроткое и смиренное выражение ее лица и вместе с тем — необъяснимую решимость и стойкость, крывшиеся в маленькой складочке меж нахмуренных бровей, плотно сжатых губах и пренебрежении к внешнему облику: прическа была сделана на скорую руку, а поверх невзрачного ситцевого платья Аннушка накидывала скромную пелерину. Увидев ее такой в первый раз, Афанасий отчего-то вспомнил о тех женщинах, которые безмолвно следуют за своими мужьями в Сибирь. Долгожданное воссоединение троих друзей стало для Бестужева лучшим лекарством, и как-то раз, пока он разговаривал с Марией Евстафьевной, Аннушка шепнула Афанасию, что в последние пять лет ни разу не видела Митю таким счастливым, многозначительно заключив: — Пожалуйста, не испорть все. О том же, но в гораздо более жесткой форме, попросила и Елена Филипповна, сестра Дмитрия, которая приехала из своего имения вместе с мужем и дочерью через несколько дней после случившегося несчастья. С Элен, как звал ее брат, у Афанасия отношения не сложились еще в детстве. Елена Филипповна была старше почти на пятнадцать лет, имела крутой нрав и суровый взгляд из-под тонких бровей. Она была очень худа и высока, темные, как и у Дмитрия, волосы всегда собирала на затылке, говорила сухо и отрывисто, никогда не улыбалась, иными словами, только видом своим наводила на Афанасия страх почище генерала Воронцова, Аннушкиного отца. Ее приезд был ожидаем, и все же, впервые увидев ее за обедом, Афанасий едва сдержался, чтобы не метнуться в ужасе из дома. Выражение, которое Элен адресовала графу вместо приветствия, говорило само за себя, и, оставшись с Лавровым наедине, Елена Филипповна проехала по нему паровозом, не скупясь ни на обвинения, ни на ругательства. Она ждала второго ребенка, и, раскрасневшись, трясла перед Афанасием роковым письмом, которое оказалось у нее совершенно загадочным образом, и заявляла, что подобными выходками он мог свести со свету и Дмитрия, и ее саму, и ее не рожденного сына. — И если вы, Лавров, считаете себя вправе обращаться так с людьми, которые вами дорожат, то вам стоило оставаться в Европе и никогда не показываться не то что в Садковом, но и в России вообще! — выстреливала она. — Вы однажды уже довели моего брата до нервного истощения, но решили для верности его вовсе убить! Если бы я была мужчиной, я бы вызвала вас на дуэль и расстреляла в упор! После этих слов она швырнула письмо ему в лицо и, развернувшись, ушла, хлопнув дверью библиотеки с такой силой, что та отскочила обратно. Разумеется, ввиду подобной сцены безмятежные встречи с Дмитрием омрачились возможностью в любой момент встретить в доме или парке Элен, которая, оказывается, всегда знала об их связи и теперь метала на Афанасия такой взгляд, будто он в любой момент мог выхватить кинжал и заколоть ее брата насмерть. Впрочем, была у медали и обратная сторона: князь Швецов, муж Елены Филипповны, человек робкий и неприметный, но исполнительный, благодаря чему выслужился до хорошего чина, неожиданно выказал Афанасию сочувствие и, искренне не понимая причину такой ненависти своей супруги, всячески стремился занимать «Леночку» и уводить ее от Лаврова на безопасное расстояние. Так, не обмолвившись со Швецовым и парой слов, Афанасий стал думать о нем как о друге в стане врага. Но еще большей неприятностью, чем присутствие сестры Дмитрия, стало появление персонажа, о котором прежде Лавров ничего не слышал и после общения с которым однозначно предпочел бы забыть пережитый опыт навсегда. Знакомые Дмитрия приезжали из Петербурга приблизительно ежедневно в количестве не менее трех, так что в конце концов Бестужев установил единственный час приема для всех, кто хотел его навестить. Этот час начинался ровно в ту минуту, когда на станцию в Павловске прибывал поезд, так что визитеры поспевали в самом благоприятном случае на четверть часа или же вовсе уезжали ни с чем, потому как оставаться в Садковом до следующего дня Дмитрий запрещал. Но Владимира Соболева это не остановило, и, когда в первый раз ему было отказано, он встал под окнами комнаты и провозгласил громко и злобно, так что Афанасий просто оторопел: — Я не сдвинусь с этого места, Бестужев! Даю тебе полчаса, потом в окно твое влезу! А закроешь окно — камнем брошу, разобью и все равно влезу! Дмитрий только цокнул языком и презрительно закатил глаза. — Это... кто? — отчего-то оробев, спросил Лавров. — Сейчас подождем полчаса, он тогда в окно влезет, и представлю вас, — ответил Бестужев, отчего Аннушка, сидевшая в углу за вышивкой, не смогла удержать улыбку. К счастью, разбивать окно настойчивому господину не пришлось. Уже через четверть часа Мария Евстафьевна велела пустить его в дом к большому разочарованию Дмитрия, который, по всей видимости, искренне желал поглядеть, как его знакомец начнет карабкаться по белоснежной стене. Ворвавшийся в комнату, словно ураган, Владимир Соболев, которого Афанасий за его странную самоуничижительную выходку представил человеком смешной наружности, на деле оказался красавцем офицером не старше тридцати. Моложавый и статный, с живым взором орлиных глаз, звучным голосом и манерами, напоминавшими удары сабли, он рассек своим появлением гармонию триединства друзей и остановился на пороге, ожидая, пока Бестужев соизволит подняться с кушетки и подойти к нему. При виде господина Соболева Афанасий отчего-то сразу ощутил отторжение, так что отреагировать на появление гостя не решился и продолжал сидеть на месте, хотя это, пожалуй, было и невежливо. Когда Бестужев приблизился к Соболеву, тот, пропустив короткую паузу, неожиданно обмяк, дернул Дмитрия к себе, заключил его в крепкие объятия и шепнул куда-то в волосы: — Соловушка мой... — Ох, отстань, Соболев, — Бестужев брезгливо вывернулся и, не обращая внимания на преданный взгляд красивого офицера, подозвал Афанасия, которому хватило одной только этой картины, чтобы почувствовать в груди мерзкое царапанье. — Лавров, — Афанасий протянул руку для пожатия, стараясь придать и виду своему, и голосу наибольшую строгость. От природы был он высокого росту, но теперь старался отчего-то казаться еще выше и сам того даже не примечал. Соболев, мгновение назад еще преисполненный какой-то удивительной нежности, вмиг переменился, и на лице его отразилась неприкрытая жесткость. Он сухо, но крепко пожал ладонь Афанасия, бросив: — Наслышан. — А вот я о вас — нет, — буркнул Лавров и только после, под удивленным взглядом Бестужева, понял, что сказал дерзость. Соболев этот, оказавшийся петербургским другом Дмитрия, остался до самого вечера, а когда уехала Аннушка, которую он звал попросту Аней, заявил, что и вовсе не собирается покидать Садкова. Бесцеремонность и самоуверенность этого господина переходили всякие границы приличия. Он встревал во все разговоры, переводил любую тему на себя и неизменно становился центром внимания. Он вворачивал шутки и истории из петербургской жизни, совершенно непонятные Афанасию, но уморительные для Бестужева и Аннушки, которая, кстати сказать, в свою очередь звала Соболева Володей. Афанасий же чувствовал себя подвергнутым настоящему остракизму и сидел безмолвный и возмущенный. Отчего за столько лет он ни разу не слышал про этого Соболева? Кто он вообще такой и откуда взялся? По взглядам, которые он бросал на Бестужева, и по тому, как Бестужев, сам того не замечая, принимался кокетничать в ответ, Афанасий без труда понял, что отношения меж ними в Петербурге были не только дружескими, но Аннушка совсем не казалась озабоченной происходящим и весело смеялась над колкостями, которыми упоенно перебрасывались Бестужев и офицер. Самое ужасное состояло в том, что Соболев в самом деле поселился в Садковом, хотя прочие могли посещать Дмитрия всего час в день. Он ни на шаг не отходил от своего «соловушки», незаметно поправлял ему волосы, подавал шляпу и зонт для прогулки, крутился подле, как собачка, и развлекал Бестужева непрерывными взбудораженными разговорами. И хотя в ответ обыкновенно звучало «Вы меня утомили», «Вы смешны, Соболев» и «Когда вы уже уедете?», было видно, что Бестужев вовсе не тяготится такой заботой. С каждым днем Афанасий все больше чувствовал себя ненужным и лишним. Внимание Дмитрия теперь не было всецело отдано ему одному, и, хотя Бестужев обращался с ним по-прежнему любезно и приветливо, главную часть времени отнимал Соболев. До тех пор пока Дмитрий сам не вспоминал про Афанасия, тому попросту не удавалось вклиниться в водопад Соболевской речи. Устав молча злиться, Афанасий обратился к Аннушке, стараясь, чтобы тон вопроса не намекал на то, чего в действительности нет, однако княжна в пух и прах разметала надежды графа, что Соболев просто-напросто мерзкий тип, а неприязнь к нему — явление совершенно обыкновенное. С ласковой улыбкой Аннушка заглянула Афанасию в глаза и нежно проговорила: «Ты его ревнуешь. Это так мило» и ушла, прежде чем Лавров успел запротестовать. Все это время он панически боялся озвучивать слово «ревность» даже в мыслях, но теперь, когда, высказанное Аннушкой, оно материализовалось, прятаться стало бесполезным, и Лаврову пришлось сделать то, что он делал обыкновенно в таких случаях: подвергнуть свои чувства анализу. Он не хотел думать, что ревнует Бестужева. Это противоречило самой сути их теперешних отношений. Если он его ревновал, значит, мечтал сделать вновь своим и вернуть отринутую любовь. Но он о том не мечтал и, представляя себя вместе с Дмитрием, преисполнялся протестом. Их связь окончена раз и навсегда, и возвращаться к тому он всем нутром не желает. Но притом, задавая самому себе вопрос, хотел бы он видеть Дмитрия счастливым с кем-то иным, хоть с тем же Соболевым, который сдувал с него пылинки, Афанасий отчего-то отвечал: нет. Ну и кто же он после этого, если не эгоцентричное чудовище, которое жаждет вечного обожания, не предлагая ничего взамен и не желая дать человеку волю? И вот таким неожиданным образом, сперва из-за приезда Елены Филипповны, затем из-за бесконечных визитеров и наконец от беспрестанного присутствия Соболева, к Афанасию на исходе второй недели ежедневного посещения Садкова вернулась прежняя тягость, а вместе с ней и мысли о том, что, сложись все иначе, он бы мог сейчас прижимать к сердцу любимого непослушного мальчишку, которого за глаза называли сыном дьявола и заклинателем лошадей. Однажды Бестужев, соскучившись бродить целыми днями по парку, предложил Афанасию отправиться на реку. Местная река находилась в низине за широкими разноцветными лугами, так что с дороги ее совсем не было видно. Извилистой лентой она соединяла Садково, Верши и Рябиновку с близлежащими имениями. Детьми Афанасий и Дмитрий часто бегали к реке, резвились в ее неглубоких теплых водах или попросту сидели в тени на траве, наслаждаясь щедростью летнего солнца вопреки назойливым мошкам и комарам, но теперь, спустя долгие годы оказавшись в тех самых местах, где некогда он был счастлив, Афанасий ощутил новый болезненный укол в области груди. Было покойно и тихо, светло-жемчужные воды перекатывались и искрились в ложбине меж двух отвесных берегов, и, задевая набухший водою и оттого почерневший песчаный берег, мелкая рябь приветливо журчала, будто приглашая дотронуться до нее хотя бы рукой. На противоположном берегу было поле, а за ним начинался лес, где обыкновенно охотилась знать. Афанасий очень давно не бывал в этих местах, навсегда запечатленных в памяти как сокровищница драгоценного детства, а потому испытал особое раздражение и безысходную тоску, оттого что Соболев вновь не мог удержать рот на замке. Они долго сидели у края холма, наблюдая, как дрожит внизу подвижная серебристая гладь, и Афанасий, отворотившись от Бестужева и в особенности от Соболева, не замолкавшего ни на секунду, настолько углубился в себя, что казалось, чувства его, разум и тело обратились в три отдельные сущности. Он не знал, как долго оставался отрешенным от происходящего, потому что, очнувшись, увидал картину совсем иную, чем прежде. С левой стороны, как раз там, куда невидящим взором смотрел Афанасий, показалась конная группа вершенских парней. Они громко переговаривались, смеялись и задирали друг друга, лошади их ржали и фыркали, и оттого уединение, царившее на реке и нарушаемое лишь болтовней Соболева и хрустальным смехом Бестужева, разбилось вдребезги. Афанасий без труда отыскал взглядом Трофима. Юноша ехал без седла, держась за гриву своего деревенского коня правой рукой, а левой пытался дотянуться до товарища, который со смехом уклонялся от грозившего ему кулака. Афанасий никогда не видел, как Трофим смеется. Всегда были лишь ухмылки да саркастичные смешки или, при наилучшем исходе, сдержанная радость, но ни разу Лавров не заставал юношу в беззаботной веселости, которая должна быть присуща молодости, а потому с какой-то нелепой жадностью и вместе с тем тоской смотрел теперь, как Трофим хохочет, запрокинув голову, как ерошит свои всклокоченные волосы и смахивает их с лица легкими движениями. Он так сильно отличался от своих товарищей — не только смуглым цветом кожи и восточными глазами, но бесстрашием, раскованностью и по-мужски размашистой удалью. Каждый шаг его, каждое слово, каждый взгляд были нанизаны на пику несгибаемого духа, который бросал вызов всем без разбора и умел за себя постоять. В отличие от прочих, Афанасия такая неуязвимость не обращала в чувство соперничества за превосходство, напротив, он хотел покориться и сдаться Трофиму без боя. Ударив коня босыми пятками и коротко прикрикнув, юноша галопом рассек спокойную воду, взбаламутил миллионы брызг и смеясь остановился посреди реки, поглядывая на товарищей, которые отчего-то медлили. Развернув коня, Трофим быстро сорвал с себя промокшую рубаху и кинул ее на ближайшую корягу, что торчала из воды уродливой кочергой и была совсем недостойна коснуться такой бесценной вещи, как его рубаха. В ярком солнечном свете обнаженный торс заблестел медью, и Афанасий не смог отвернуться от плоского живота и крепкой скульптурной груди, которая вздымалась с широким размахом, хотя и понимал, что это совершенное безумие. Наконец, остальные парни загнали коней в реку, побросали, как и Трофим, рубахи и затеяли обычные мальчишеские дурости, гоняясь друг за другом, хохоча и брызгаясь во все стороны водой. Смотреть на них становилось просто невыносимо, и Афанасий все же повернулся к Бестужеву, чтобы более ничего не видать. Но Дмитрий тоже наблюдал за юношами, ничуть того не смущаясь, и, слегка прищурившись, водил кончиком указательного пальца по губам. — Митя... — осторожно позвал Афанасий. — Да? — Бестужев встрепенулся. — Ты меня звал? — А где Соболев? — только сейчас Лавров заметил отсутствие докучливого офицера и сразу вспомнил, что последние несколько минут, кроме юношеского смеха и шума от купания коней, иных звуков слышно не было. — Он не вынес этой сцены, — с ухмылкой отмахнулся Бестужев. — Хорошие в Вершах крестьяне... — Бога ради, Митя! Бестужев засмеялся, и Афанасий снова отвернулся к реке, не зная, куда и деться от всего этого стыда. Трофим тем временем вывел коня из воды, привязал его к дереву, а сам возвратился на середину потока, с размаху нырнул в течение и поплыл, с силой работая руками, так что на обнаженных плечах и спине его отчетливо обрисовались развитые мускулы. Движения его притом отнюдь не были по-мужицки грубыми, а напротив, отличались ловкостью, гибкостью и грацией, которых обыкновенно не приходится ждать от простого крестьянина. Проплыв немного вниз и вернувшись затем против течения до брода, Трофим выпрямился, встряхнул головою и провел по ней ладонью, убирая с лица мокрые волосы. — Он крепостной, — вдруг сказал Бестужев. — А ты граф. Ты не можешь его любить. Лавров пораженно обернулся. — Думаешь, я не вижу? — продолжал Бестужев. — Сидишь со мной, а мысли все с ним. Я вас разлучил, а ты оттого еще сильнее его любишь. — Митя... — Я мечтал, что все переменится, — он перешел на шепот, который тут же унесся с тихим ветерком, — что я стану другим: добрым, стелющимся, таким, как ты хочешь, и ты ко мне вернешься. Но ты... — голос его сбился. — Я прошу тебя, будь моим! — он вдруг ринулся к Афанасию и в каком-то отчаянном неистовстве сжал его руки. — Любить крепостного мальчишку — это же глупо, это неправильно, ты его и не знаешь толком. Милый мой, мой единственный... — он обхватил ладонями лицо Афанасия и принялся осыпать его короткими легкими поцелуями, — жить не могу без тебя, мое солнце, мое счастье, думал, сделаю, как ты хочешь, буду другом, лишь бы ты остался со мной, но не могу, не могу, не могу... — Митенька... — только и смог вымолвить Афанасий, мягко отстраняя его за плечи. Все, что говорила Аннушка, пронеслось в голове ураганом: не смей его ранить, не смей давать надежду, не смей все испортить... — Я думал, меж нами теперь дружба, — натужно пробормотал Лавров, понимая, как ужасно глупо это звучит. — Никогда меж нами не было дружбы, Фанни. Не было и не будет. Я люблю тебя с тринадцати лет, нет, с рождения, с самой первой встречи, когда ничего еще не понимал, прежде матери тебя полюбил. Афанасий втянул глубоко в себя воздух и медленно стал выдыхать, потому что ничего не мог сказать Бестужеву в ответ. Но для Дмитрия и молчание все проговорило само за себя. Он отпрянул, словно в испуге, и шепнул: — Стало быть, нет. — Прости меня. — Уходи. — Митя... — Я обещал, что приму твой отказ, когда поправлюсь, — жестко перебил он. — Я его принимаю. Прощай. В очередной раз сердце у Лаврова рванулось Дмитрию навстречу, но он силой воли заставил себя удержаться. Не смей давать ему надежду. — Поклянись, что ты больше ничего над собою не сделаешь, — тихо попросил Афанасий. — Я того не стою. — Стоишь, — неслышно отозвался Бестужев и тут же повысил голос: — Я клянусь тебе, что буду так счастлив, что ты станешь локти кусать и рвать на себе волосы оттого, что когда-то меня оттолкнул. — Пусть оно так и случится, — с готовностью ответил Афанасий. — Я это заслужил. — Убирайся, — выплюнул Бестужев, и на сей раз Лавров не посмел ослушаться. Он тяжело вскарабкался на ноги, отступил на пару шагов и развернулся, чтобы идти к привязанному у дерева Чарльзу. Юношей у реки уже не было, и лишь Трофим, оставшийся последним, столкнулся с Афанасием тяжелым взглядом, но тут же отвел глаза и, с силой ударив коня по бокам, поспешно скрылся из виду.