Цыганенок

Когда на дачах пьют вечерний чай, Туман вздувает паруса комарьи, И ночь, гитарой брякнув невзначай, Молочной мглой стоит в иван-да-марье. Б. Пастернак *песня к главе: Мельница — Река

День Аграфены Купальницы выдался в Вершах попросту невообразимым. Приличествующим господам в такой разгул молодецкой удали и безудержное торжествование разнузданной народной традиции полагалось сидеть дома и снисходительно махать рукой: «Ай, пусть перебесятся. Это ж дикий народ, что с них взять». Гордей Александрович поступал именно таким образом. Начав уже утром получать доброжелательные донесения о том, как вершенские «чуть заприметят — водой окатят» и «хлещут всех полынными вениками», он продолжал попивать любимый крепкий кофий и неторопливо читал «Ведомости» с видом полнейшего безразличия, понимая прекрасно и вполне определенно, что бесчинства крестьянской молодежи на Ивана Купалу так же неисповедимы в Вершах, как зимний снег и весенняя грязь. Совсем иначе проходил этот день у Афанасия Александровича. Развеселый смех, девичий визг и песни, доносившиеся из деревни, вгоняли его в настоящую панику, будто набат, что бьет пожар. Впереди ждала не иначе как Вальпургиева ночь и, если Верши охватила беззаботность, то Афанасий не чувствовал и тени легкости. Он был слишком возбужден и не понимал даже, страшится ли приближения заката или, напротив, вожделеет священного момента, когда солнце коснется верхушек елей и можно будет снять с себя тяжелые дворянские цепи. Шум и веселье в Вершах не прекращались во весь день, и Лавров, сидевший у себя, как птица в клетке, даже не хотел представлять, что творится на улице. В доме звучали лишь отголоски широкого праздника; рассеянные в застоявшемся душном воздухе, они втекали в раскрытые окна вместе с ароматами спелых трав и предчувствием неизбежного, и Афанасий, наконец не выдержав бездействия на фоне всеобщей энергичности, принялся готовиться к вечеру. Первоначально никаких приготовлений он не планировал, потому как купальская ночь была все же не вечеркой Бестужева и намеренно приукрашенный вид вызвал бы недоумение крестьян. И все же, хоть Афанасий и понимал абсурдность затеваемого, совладать с собою не мог, и в итоге потратил не один час, нагоняя на свой внешний вид непринужденную леность и простоту. Он отыскал светлую рубашку свободного покроя, которая очень ему шла, несмотря даже на дешевизну; закатал у нее рукава, потом вновь распустил, подумал с минуту, глядя на мятые складки, закатал один рукав повыше другого и остался вполне удовлетворен такой небрежностью. Брюки, к несчастью, пришлось надеть франтовские, английские, потому что иных у Афанасия никогда не водилось, а просить у Гордея мужицкие шаровары было как-то совестно. Впрочем, решил Афанасий, в сочетании с высокими сапогами должно смотреться вполне сносно и непритязательно, единственно что после ночи у реки с этими брюками можно будет попрощаться. С прической он возился по обыкновению дольше всего и, хотя понимал, что в темноте никто не станет присматриваться к его пробору, не хотел чувствовать себя некомфортно из-за состояния волос. В результате светлые пряди, за месяц уже отросшие, легли по голове мягкими волнами, открывая живописное встревоженное лицо, на котором сразу же выделялись перепуганные лазурного цвета глаза. Страшно недовольный собственной физиономией, Афанасий с силой взъерошил волосы, помотал головою и, снова поглядев в зеркало, лишь слегка пригладил вихры. Он все-таки идет на крестьянский праздник, а не на бал. Увидев брата в таком виде, Гордей Александрович несколько удивился и тут же спросил: — Ты куда это собрался такой нарядный? — Очень нарядный, да? — обеспокоенно спросил Афанасий, невольно оглядывая себя в стекле столового буфета. За ужином ему и кусок в горло не лез. — Ну, — Гордей прикинул что-то в уме, — ты будто в роли ямщика на костюмированном балу. Солнце клонилось к западу, так что на переодевание у Афанасия уже не осталось времени, и слова брата произвели на него самое удручающее впечатление. — Только не говори, что ты пошел на Ивана Купалу, — произнес Гордей неожиданно настороженным тоном. — Ты же не... о всевышний! — Меня пригласили, я не мог отказать, — смущенно пробормотал Афанасий. Гордей заслонил рукою лицо и сидел так целую минуту, чем вогнал брата в краску стыда и возмущения одновременно. — Хорошо, — наконец сказал Гордей. — Чему я, собственно, удивляюсь... — Я у тебя отпрашиваться не намерен! — вспыхнул Афанасий. — Куда хочу — туда и иду! — Иди-иди, — Гордей Александрович махнул рукою, силясь подавить смешок. — Иди с глаз моих. Может, веселая ночка выдастся. — Ну, знаешь! — Афанасий вскочил со стула и бросился к дверям. — До утра не возвращайся! — захохотал ему вслед Гордей. Вылетев из дома в посвежевший вечерний воздух, Афанасий скорым шагом направился в сторону Вершей, откуда можно было короткою тропой добраться до реки. Он не хотел брать коня, потому как понимал, что все остальные придут пешими, и намеревался, вопреки вычурному внешнему виду, слиться с толпой. Теперь, после насмешек Гордея, Афанасий и сам засомневался, зачем согласился присоединиться к вершенской молодежи. Конечно, причина тому была вполне определенной и все же — неужели он в самом деле верил, что эта ночь что-то изменит меж ним и Трофимом? С какой стати? Тем более, если учесть, как решимость его с каждым шагом убавлялась по крупицам, а желание смешаться с прочими сообразно нарастало. Разве происходят в жизни чудеса, пусть даже на Ивана Купалу? Хоть путь до реки и назывался коротким, у Афанасия он занял три четверти часа, и, углубившись в посиневший перелесок, где уже слышались отдельные голоса и отрывистый смех, граф вдруг почувствовал затрепетавшее в груди волнение, какое часто можно испытать, оставшись наедине с вечерней природой. Под ногами коротко хрустели ветки, прозрачный воздух пах хвоей и влагой, и приближавшаяся ночь несла в себе предчувствие тайны, что вплелась в умиротворенность тишины, отрывистый стрекот сверчков, жужжание мошкары и беззащитность акварельных пейзажей. Афанасий неслышно вышел на поляну возле реки, где уже собралась немногочисленная вершенская молодежь, и остановился поодаль, не решаясь принять участие в общем веселье. В центре поляны красовалась тонкая, как девичий стан, березка, опутанная разноцветными лентами, замысловато сплетенными венками, стеблями трав и цветами. Здесь было очень много свечей, и разукрашенная неровным темно-рыжим мерцанием поляна напоминала место действия языческого предания, где запах воска, струившийся в сумеречном спокойствии речного течения, таил в себе магическую силу. Хотя голоса собравшихся были ровными, тишину они рассекали, как стрелы, и почему-то в Афанасии это рождало тревожное чувство. Он любовался девушками, которые ради праздника надели лучшие свои сарафаны, украсили косы лентами, а на головы положили прекрасные купальские венки. У каждой девушки веночек был особым, витым или плетеным, украшенным лютиками или ромашками, и до того казался очаровательным, любовно выделанным, что затмил бы любую бриллиантовую диадему, которые Афанасий видел в своей жизни не раз на хорошеньких и гордых головках. Конечно, появление барина не осталось незамеченным, и едва только Лавров показался на поляне, как тут же парни в нарядных белых рубахах, радостно зашумев, окружили его толпой и потащили в самую гущу событий несколько в сторону от наряженной березки, туда, где готовился купальский костер. — Здравствуйте, Афанасий Александрович! — Мы вам очень рады! — Да что вы, не стесняйтесь! — Вы сегодня один из нас! Голоса были задорными, смешливыми, но добрыми, и Афанасий понемногу старался успокоить расшалившееся от неприкаянности сердце. Вместе со всеми он остановился в темноте у большой кучи веток, подле которой кто-то сидел на корточках. — А вы знаете, — восторженно шепнула стоявшая рядом Марья, — это давняя традиция. Нужно высечь огонь из камня. — Да что вы? — не задумываясь, отреагировал Афанасий. Он уже плохо владел собою, потому как начал чувствовать присутствие того единственного, кого и ждал, и боялся увидеть. Возле самой земли в густо-синей завороженной тишине вдруг раздался глухой стук, и первая искра, сверкнув, заскочила на тонкие ветки, облизнула их рыжим вихром, и вдруг искры понеслись чехардою, а стук потонул в одобрительном гомоне и рукоплесканиях. Огонь взбирался по куче ветвей до самой вершины, пролазил внутрь, раскрашивал темноту рыжиной, заполнял свежесть жаром, а молодежь радостно кричала и подпрыгивала в нетерпении, приветствуя животворящее пламя. Минута — и растворенные в ночи невидимки обратились в расцвеченных яркостью людей. Тот, кто сидел у костра, распрямился. Афанасий поднял взгляд и позади раскаленных оранжевых языков увидал Трофима. Огонь окутал всю его фигуру, отбросил тень на его лицо, дикой пляской закружился в черноте его взгляда. Он был теперь не собой. Он был повелителем пламени. Под радостные крики и свист Трофим отступил от огня назад, и теперь Афанасий ясно видел, что одежда на юноше вся черная, делая его похожим на зловещего ворона. Черными были и рубаха, и штаны, заправленные в мягкие черные сапоги, черным был картуз, сдвинутый на затылок с деланой небрежностью, так что выбившиеся волосы казались как будто совсем безразличными хозяину. На деле же, и Афанасий то прекрасно понимал, каждая прядка была на своем, тщательно обдуманном месте. Трофим был прекрасен в своей неприступной таинственности, и единственным, что отличало его от самой ночи, был красный, туго перевязанный по талии пояс да в тон ему тесьма, что шла по козырьку крестьянского картуза, совершенно обыкновенного, но только на нем сидящего с удивительной изысканностью. Удовлетворенно поглядев на костер, плод своей работы, плясавший шальными отсветами на его лице и крепкой, плавной, как волна, фигуре, Трофим усмехнулся уголками губ, вздернул по-мальчишески подбородок, и тут же парни обступили его и стали дружески хлопать по плечам. Через какую-то минуту поляна заголосила звонкими разговорами, смехом и песнями, и костер, поначалу бывший зловещим предзнаменованием вакханалии, вдруг обратился в теплый очаг, что несет в себе свет и радость. Принимать участие в общем веселье Афанасию было неловко и неудобно, и он приветствовал любую возможность оказаться лишь сторонним наблюдателем. Шумная болтовня и взрывы хохота будоражили зыбкую ночную неподвижность, вода в реке колыхалась, а сверчки перепугано стрекотали, попрятавшись в траву. Афанасий присел на широкое бревно, держа в руках неизвестно как попавшую к нему кружку медовухи, и стал смотреть на веселившихся парней и девушек, которые по традиции водили хоровод вокруг праздничного деревца, запевая одну за одной купальские песни. — А вы что ж не идете? — спросила Дуняша, девушка лет пятнадцати, присев рядом с Афанасием. — Мне здесь тоже хорошо, — граф изобразил приветливую улыбку, хотя на деле с каждой минутой чувствовал все больший стыд и печаль. Трофим сидел против него на другой стороне от деревца, так что фигура его то и дело мелькала в рыжих вспышках света меж широкими сарафанными юбками и красными да черными шароварами, и Афанасий видел украдкой, как цыган пьет в компании двоих друзей, смеется с ними над чем-то совсем несвязанным с праздником, и, более того, и тут уж Лавров даже не знал, то ли это огненное наваждение, то ли ночной кошмар наяву, но рука одного из юношей то и дело касалась Трофима — то плеча его, то ладони, то даже талии — а один раз пронеслась, будто ветер, по его волосам, отчего цыган обернулся к другу, сверкнул агатовыми глазами и тут же криво усмехнулся. — Я, знаете... — Афанасий запнулся и залпом выпил свою медовуху. — Я, пожалуй, лучше вернусь домой. — Куда?! — чуть не вскричала Дуняша. — А ну-ка пойдемте со мной! — Да право же... — Пойдемте, пойдемте! — девчонка подскочила на ноги, схватила Афанасия за обе руки и потащила в самый хоровод, где графа, конечно, приняли с радостью, подхватили праздничной круговертью веселых песен и одарили несколькими пучками свежесобранных полевых цветов. Если бы не всеобщее одобрение и обилие выпивки, Афанасий с трудом бы пережил участие в непринужденных крестьянских забавах. Он не знал, наблюдает ли за ним Трофим, и сам боялся повернуть к юноше голову. Веселье было в самом разгаре, самогон и медовуха лились рекой, болтовня превратилась в крики, смех стал надрывным хохотом, парни и девушки, взявшись за руки, с воплями прыгали через костер, а Афанасий вновь спрятался в черноте, надеясь, что в шуме веселья про него позабудут и он сможет незаметно покинуть праздник. Глядя, как летят поверх сверкающих огненных искр подолы юбок и подошвы сапог, как раздразнивают они счастливую незатейливость, Афанасий, уже порядком измученный собственной здесь неуместностью и издевательским весельем Трофима, вдруг подумал о том, что, предложи ему сейчас кто-нибудь найти пару и пройти с ней очищенье огнем, он бы, всем назло, предпочел остаться одиноким грешником. Но к счастью, о нем и правда, кажется, забыли. Трофим давно скинул картуз, и теперь на его голове лежал купальский венок, подаренный первой деревенской красавицей Пелагеей. С гитарой наперевес, в распахнутой до середины груди рубахе, юный цыган был в центре всеобщей любви. Девушки вились за ним взволнованными стайками, парни искали его дружбы, и каждый хотел урвать хоть кусочек его внимания, привлечь к себе того, кому, казалось, никто не нужен. После виденного на сенокосе Афанасию было чудовищно странно наблюдать подобное обожание: сама гитара Трофима, перевернутая под левую руку, была здесь символом его исключительности и величия, которыми он без лишней скромности упивался, сияя чарующей улыбкой, со всеми заигрывая, но никому при том не даваясь. Кутерьма вынесла действо к реке. Вдруг притихнув, девушки стали снимать с себя венки и опускать их в воду, разом преобразившись в чарующих наяд. После безумного гвалта разнузданности такая торжественность, вмиг накрывшая поляну, прозвенела в ушах Афанасия тяжелым колоколом. Ночь опять обратилась в ночь, и на небе засияла царица луна. В тишине, будто мягкой перине, утонуло распутство, и на смену ему пришла нежная целомудренность. Горели десятки свечей, и венки покачивались на реке, будто маленькие кораблики, гордые тем, что на них возложены судьбы затаивших дыхание девушек: поплывет — будешь счастливой, не поплывет — мучься печалью. Многие из парней остались у костра, распивая остатки медовухи и самогона. За какую-то минуту разговоры стали глуше и серьезнее, в них зазвучали тоскливые ноты, ничуть не свойственные молодости, и Афанасий, погруженный в стремительное затухание шумного праздника, еще острее, чем прежде, ощутил свое одиночество. Трофим был здесь же, он сидел один, отрешенно перебирая гитарные струны, и мелодия, тонкая и лиричная, витала в воздухе меж остывавших искр. Сильные пальцы, представлявшиеся ранее грубыми, на самом деле оказались гибкими и музыкальными, и Афанасий завороженно глядел из-под защиты своего укрытия, как Трофим, будто забывшись, играет неспешно и нежно, а его глубокий задумчивый взгляд скользит куда-то вдаль поверх трепещущей травы. Игра его была искусна своей простотой, и оттого на душе у Афанасия щемило и сладостью, и горечью в одночасье. Нет, не быть им вместе. Хватит тешиться глупыми надеждами. У него совсем другой мир, другие радости. За всю эту ночь он даже ни разу не взглянул в сторону Афанасия. Если и промелькнула меж ними какая-то взаимность, то теперь от нее не осталось и следа. Молодость легка и ветрена. Зачем ждать того, кто благодаря удивительным своим чарам может околдовать не только лошадей, но и любого, какого захочет, мужчину и любую женщину? Что такого в Афанасии, кроме происхождения, что могло бы пробудить в Трофиме интерес? Ничего. Они с ним разные, как небо и земля. Мысль эта, окончательная и беспощадная, будто толкнула Лаврова в спину, и он подскочил на ноги так стремительно, что от неожиданности Трофим впервые поднял на него глаза, не прекратив меж тем игру. Афанасий хотел показать ему, что это конец, что больше не стоит тревожиться из-за никчемных преследований, что отныне и навек их дороги разойдутся в противоположные стороны и никогда во всей жизни отвергнутый граф не потревожит объект своей любви глупыми воздыханиями — но от всего этого Афанасию стало так больно, что он ничего не смог: только развернулся и неслышно скрылся в листве, мечтая поскорее отыскать в темноте путь, проложенный для него судьбой: путь в Садково. Он не знал, согласится ли Дмитрий принять его обратно, хотя в глубине души понимал, что после всего меж ними случившегося такой исход вероятен. Разгоряченный от вина и горечи, Афанасий хотел лишь увидеть Бестужева и покаяться в той боли, которой стал причиной. Жизнь не раз дала понять, что их пути сведены воедино. Как бы Афанасий ни убегал, как бы ни стремился отделиться от Дмитрия, ничего не удавалось. Им было тяжело вместе, но порознь они страдали еще больше. Что ж, думал Афанасий, скорым шагом проходя по главной вершенской улице, всякую блажь можно отринуть, был бы силен дух и крепка идея, а там непременно придет счастье. Дмитрий все так же был ему дорог, и все так же при мыслях о нем что-то колко и чувствительно металось у Афанасия в груди, а потому, уверял он себя, нечего ходить вокруг да около и зря мучить своими бессмысленными отказами того, кто посвятил ему всю свою жизнь. И если только случится так, что после всего пережитого Дмитрий простит его и полюбит прежней любовью, то о большем Афанасий никогда не посмеет просить и до конца своих дней будет ценить и оберегать ту необъятную преданность, которую Господь отчего-то у него не отнял. Он дошел до одного из Больших кругов в саду, все статуи на котором казались мрачными и искривленными в этот ночной час, и направился прямиком по центральной аллее в сторону конюшни, чтобы взять Чарльза и тут же поехать в Садково. Подобный визит наверняка удивит, огорчит или даже рассердит Марию Евстафьевну и Филиппа Сергеевича, но Афанасий чувствовал, что должен увидеть Дмитрия как можно скорее. Он был готов залезть в окно его комнаты, как некогда Соболев, — все затем, чтобы молить о прощении и за давешнее, и за Европу и за все, что Дмитрий захочет. И даже если сейчас в сердце Афанасия не было достаточной любви к Бестужеву, он верил и был абсолютно убежден, что, примирившись с собою, полюбит Дмитрия сильнее, чем когда-либо прежде, ибо судьбы их переплетены в одну, и, только покорившись неотвратимому, они оба найдут свое истинное счастье. — Афанасий Александрович! — звонкий надтреснутый голос догнал его и с силой ударил в спину, так что Лавров обернулся, скорее инстинктивно, чем осознанно, потому как, опознай он этот голос, ни за что бы не решился так скоро ему отозваться. Трофим стоял от него в отдалении, и замершая ночь обглаживала темнотой обычно строгие черты его фигуры рассеянной дымкой, создавая ретушь, будто от грифельного карандаша. Приложив ладонь к стволу березы, юноша тяжело дышал, как от долгого бега, но изо всех сил пытался совладать с собою и унять разошедшееся дыхание, чтобы не выдать владевшего им в эту минуту волнения. Афанасий застыл на месте. Сквозь плотно смыкавшиеся верхушки деревьев лунный свет почти не достигал земли, и в этой абсолютной тьме лишь сбившееся дыхание Трофима да красная лента, обхватившая его талию, отличали его от призрака, жившего где-то в воспаленном воображении графа. — Если вы к нему сейчас уйдете, — с трудом выговорил Трофим, делая шаг вперед, — я того не вынесу. Афанасий отшатнулся. — Откуда вы знаете?.. Разве это могло быть правдой? Нет-нет, ни в коем случае, лишь плод замученной фантазии, что выдала желание за действительность. Лавров остановился, беспомощно глядя, как Трофим приближается к нему торопливыми неровными шагами, отчего сонная тишина качается и вибрирует, наполняя воздух искристым теплом. — Откуда вы знаете? — едва слышно повторил Лавров. — Сердцем чувствую, — Трофим остановился подле Афанасия, глядя на него снизу вверх. В лице его была невыносимая, почти отчаянная решимость и вместе с нею робость, он быстро и встревоженно дышал, и отчего-то Афанасию стало за него страшно. — Не прогоняйте меня, — потонувшим в тишине шепотом произнес Трофим. — Я знаю, вы из-за меня сейчас ушли, и вы меня ненавидите, я вам к тому все поводы дал... — Нет-нет, что вы, — поспешно перебил Афанасий, — зачем вы так? Я вас не могу ненавидеть. — А я тому был бы рад, — продолжал Трофим, — если бы вы, как все прочие, меня презирали, и если бы я вас наконец выучился ненавидеть. Так было бы проще. Но вы ангел, вы слишком хороший, и я ничего не могу с собою поделать. Голос Трофима ослаб и потух. Прерывисто выдохнув, юноша опустил в землю блеснувшие, как грозовые тучи, глаза и затем сам как будто весь осунулся, как будто сказал самое главное, то, к чему долго готовился и зачем теперь долго бежал, истратив все имевшиеся у него силы совершенно, безо всякого остатка, так опрометчиво, что не ожидал и сам. Афанасий смотрел на него, потеряв дар речи, и такое оторопелое молчание было, пожалуй, хуже, чем самый безжалостный отказ. — Я зря все это... — словно почувствовав что-то, Трофим отступил назад и уже хотел развернуться, когда Афанасий наконец совладал с изумлением. — Постойте, не уходите, — он поспешно шагнул Трофиму навстречу. — Прошу вас! Это последнее вырвалось из него вопреки воле и почти с отчаянием, так что юноша в самом деле остановился. Будто внешняя какая сила вдруг толкнула их обоих друг к другу, и в считанные мгновения они оказались лицом к лицу. — Афанасий Александрович... — Подождите... — Чего ждать? — черные глаза заискрились фейерверком. — Все так коротко, все безвозвратно. Придет рассвет, а с ним и чудо растает. — Не растает, — выдохнул Афанасий. — Я вам клянусь, оно не растает... — Бросьте ваши приличия, — голос Трофима взволнованно дрожал, — вы барин, я слуга. Признайте: мы не будем вместе. Я о том сразу знал, всегда, но вы... я на вас смотрю, и вот здесь, — он стиснул рубаху на груди, — щемит до боли. Никогда со мною такого не было, и оттого я стал на себя, на других, на весь мир зол. На вас одного не могу злиться. Вы один свет, Афанасий Александрович, вас Господь из света создал. Вы меня недавно узнали, а я вас знаю всю свою жизнь. Я помню, как вы в деревне пропадали по целым дням, как барщину оброком заменили. Вы, может, думаете, я был ребенком, но мне было двенадцать лет, когда от дома вашего отъехала коляска, а в ней сидели вы, и все плакали, потому что вы уезжали, и я плакал, потому что уже тогда вас любил. — Троша... — только и смог шепнуть Афанасий. — Дайте мне волю от этого чувства! — взмолился юноша. — Я сделаю, что вам нужно, и уйду. Сам, ни слова вам не скажу, ни в чем не упрекну. Вы все получите, а я наконец дальше жить стану. Вы для меня из святого обратитесь в смертного. — Молчите, прошу вас, ни слова! — испуганно оборвал Афанасий. — Зачем вы это, зачем так... Трошенька, — не удержавшись, он выдохнул имя, которое жило в нем неотступно с самого первого летнего дня, крутилось неусыпно в его мыслях, терзало ему сердце, преследовало и мучило, — мой милый, вы позволите мне?.. — он протянул руки и осторожно дотронулся до вздрогнувших пальцев Трофима, которые, чуть помедлив, покорились и скользнули в раскрытые ладони Афанасия. — Ваши суждения обо мне несправедливы, — граф сжал горячие пальцы, чувствуя все их шероховатости и огрубелости, которые так чудовищно не сочетались с нынешним трепетом их обладателя. — Я бы никогда не посмел воспользоваться вами и вашими чувствами. Я перестал и мечтать, что у вас ко мне могут быть чувства, что я чем-то заслужил вашей любви. Вашей первой любви, — взволнованно прибавил Афанасий. — Разве это меняет ваши желания? — спросил Трофим почти сурово. — Мои желания совсем не такие, как вы думаете, — граф вдруг ощутил, что краснеет, и крепче сжал руки Трофима, но скорее затем, чтобы успокоить себя самого. — Я вам не раз пытался сказать, но вы не стали слушать... — Потому что это неправда. — Правда, клянусь вам, — с жаром сказал Афанасий. — Все ваши слова — это предубеждения, не более. Какое значение для сердца может иметь мое или ваше происхождение? Прошу вас, отриньте все то, что вы прежде слышали, взгляните на меня незамутненным взором и вы увидите лишь человека, который любит вас, Трофим, любит, — он поднес его руку к губам и дотронулся до горячей кожи несмелым поцелуем, чувствуя, как в груди все дрожит, и кружится, и трепещет, и ликует в одночасье. — Афанасий Александрович... — Что мне сделать, чтобы вы мне поверили? — Лавров вскинул на Трофима глаза, и перепуганное мальчишеское лицо вдруг осветила нежность. — Поцелуйте меня, — сказал Трофим. — Вы мне верите? — Верю, — юноша потянул его на себя. — Вам — верю. Даже если обманете. — Не обману, — Афанасий скользнул кончиками пальцев по его горячей, шелково-гладкой шее и обхватил его лицо ладонями. — Я искренен с вами. Стянутые в тугую черту губы чуть дрогнули в улыбке, и Трофим прошептал: — Тогда прекратите говорить мне это ужасное вы. Афанасий с облегчением усмехнулся и, коротко кивнув, привлек юношу к себе. Губы его, податливые, долгожданные, были слаще меда, теплее солнца, нежнее росы; он пах костром и полевыми цветами, и от захлестнувшего их обоих счастья оба они вмиг потеряли голову. Губы их отрывисто натыкались друг на друга, срывали быстрые, нетерпеливые поцелуи, руки в беспорядке касались и отстранялись пугливо: край рубашки, запястье, лопатки, волосы, атласный поясок... Они дышали коротко и прерывно, одурманенные близостью, и желание их, так долго томимое, стихийно передавалось от одного к другому посреди равнодушной спящей темноты. — Пообещай мне, — выдохнул Трофим меж поцелуями, — если любишь, пообещай... — Все, что хочешь. — Что ты больше к нему не пойдешь. — Не пойду. — Что ты будешь моим. — Я буду твоим. — Только моим. — Я обещаю, — Афанасий дернул Трофима к себе и подкрепил обещание поцелуем. Горячие ладони проникли ему под рубашку, лишая всякой способности к здравомыслию. Отстранившись, граф схватил Трофима за руку, и они заспешили к господскому дому сквозь сад, спотыкаясь, смеясь и прерываясь на жадные поцелуи и ласки. — Ты пьяный, — с улыбкой выдохнул Афанасий, пропуская меж пальцев уже развязанный поясок. Красная лента легко соскользнула на землю, и так и осталась лежать там, лишняя и позабытая. — Счастливый, — шепотом поправил Трофим. Только на самом пороге пустого флигеля, когда Афанасий уверенно распахнул дверь, Трофим будто опомнился и резко, почти испуганно отстранился. — Ты что же, в дом меня поведешь? Афанасий смешался от неожиданности. — Ты... не хочешь? — выговорил он. — То есть... так, наверное, нельзя... я чересчур тороплюсь... мы же едва... — Там кто-нибудь есть? — Нет, ни души, — поспешно заверил Афанасий, — в пустом флигеле никогда никого не бывает. — Хорошо, — Трофим кивнул и, набросившись на изумленного Лаврова с поцелуями, втолкнул его внутрь. Во флигеле было совершенно темно, и Афанасий единственно что по памяти сумел отыскать спальню. Они добрались до нее, срывая друг с друга одежду, натыкаясь на углы, сшибая предметы и разбив даже, кажется, вазу, и рухнули на постель в совершенном забытьи, сплетшись телами в голодной страсти. Охваченные огнем, они кидались друг на друга со зверством, отринув всякую благопристойность и священность свершаемого и само таинство плотской любви. Во всей жизни Афанасий не знал, что умеет быть таким. Грубо подмяв под себя Трофима, он срывал с его губ хриплые стоны и никак не мог насытиться красотой его юного неутомимого тела. Вся любовь его превратилась в неистовство, в лавину немыслимой силы. Горячий шепот, обжигающие прикосновения, чувственность и податливость дразнящих встречных движений околдовали Афанасия. Он был теперь не собою, но тем, кто был нужен Трофиму, заклинателю и повелителю, искусному в ласках отнюдь не по летам. Афанасий упивался их долгожданной близостью, он воспарял над собственным телом и, даже зная о греховности такой животной страсти, не мог отринуть ее удовольствия. Он теперь от всего освободился, он больше не был святым, он любил, и он был счастлив. Черные глаза ухмылялись довольством и сверкали мальчишеской дерзостью, широкая смуглая грудь была влажной от пота, сильные ладони вжимались в спину Афанасия, и в объятиях этих граф согласился сгореть дотла, чтобы спустя минуты счастливейшей муки с рванувшимся из груди криком воскреснуть, словно феникс. Утомленные, они упали рядом на постель и долго не могли отдышаться, глядя в потолок и все еще содрогаясь от сладостных волн, пробегавших по их телам короткими вспышками. Наконец, кое-как переведя дыхание, Афанасий повернул к Трофиму голову. Юноша лежал спокойно и неподвижно, глаза его были открыты, смотрели не мигая вверх, и только взмокшая грудь широко поднималась и опускалась, будто в напоминание о случившемся. Афанасий не знал, что говорить, что делать и даже что думать. Признаться, он все еще сомневался, что происходящее не является плодом его фантазии. В тишине, поразительно звучной и шумной от одного только их дыхания, прошло несколько времени, в которое Афанасий любовался лежавшим рядом с ним обнаженным юношей, красотой его развитых мышц, изящной статью его сильного тела, и не верил, что мог им обладать. Взбудораженный горячий воздух понемногу остыл и утих, и предрассветная вуаль тишины привычным движеньем накрыла безмолвный флигель. Афанасий почувствовал приближение сна и хотел потянуться к Трофиму, но в то же мгновение, словно почувствовав что-то, тот перевернулся и быстро поднялся на ноги. Отойдя от постели, Трофим пригладил растрепанные волосы и стал собирать разбросанную по полу одежду. Вялый свет, что шел из-за легких занавесей, обрисовал на спине юноши давнишние и свежие шрамы от розог, и Афанасий невольно содрогнулся, ощутив болезненное сострадание, прежде чем отважился спросить: — А ты разве... ты не останешься? Трофим остановился посреди спальни и обернулся к Афанасию с искренним недоумением в глазах, отчего граф разом смешался и забормотал: — Я, конечно, не могу настаивать, если ты не хочешь, если тебе было... неприятно, то есть, я имел в виду, что... — Ты хочешь, чтобы я остался? — спросил Трофим. — Конечно, — смущенно произнес Афанасий. — Как я могу этого не хотеть? Последние слова позабавили Трофима, и юноша не удержался от улыбки. Отложив собранные вещи в сторону, он вернулся к постели, присел на самый ее краешек, как-то разом посерьезнев, затем взглянул коротко на Афанасия и вдруг сказал: — Прежде никто не просил меня остаться. Лавров постарался сделать вид, что пропустил эту реплику мимо ушей, хотя внутри него тотчас взорвался целый вулкан, и только недюжинным усилием воли он заставил себя смолчать и не выпытывать у Трофима о прошлом. Забравшись под одеяло, юноша неуверенно прилег на противоположный Афанасию край и взглянул на Лаврова так, словно выполнил все, что требовалось, и теперь надеялся, что его оставят в покое. Афанасий был совершенно сбит с толку переменой в Трофиме и тем, что он так внезапно начал дичиться, и оттого не смог и слова выговорить и только кивнул, как бы пожелав тем самым спокойной ночи. Юноша послушно закрыл глаза, закутавшись в одеяло, но даже по прошествии получаса Афанасий вполне определенно знал, что он вовсе не спит. — Троша, — осторожно позвал Лавров, — если ты не хочешь быть со мною, я тебя не неволю. — Я хочу, — ответил Трофим. — Тогда почему ты... Юноша приоткрыл глаза, и, смутившись, Афанасий не договорил, что собирался. — Я привык спать один, — сухо произнес Трофим. — Хорошо. — Я не знаю, как иначе. И хотя слова эти были сказаны все так же строго и отрывисто, у Афанасия от них потеплело на сердце, и он тут же с умилением понял, чем объясняются такие странности Трошиного поведения. Он осторожно передвинулся по постели к тому краю, где лежал Трофим, и почувствовал обжигающий жар вместе с магической властностью, которые неизменно окружали юношу. — Буду рад, если ты меня не съешь, — улыбнувшись, Афанасий положил ладонь Трофиму на талию и привлек его в свои объятия. — Доброй ночи. — Утро уже, — буркнул Трофим. Он был беспокоен и сердит, но Афанасий почему-то знал, что не нужно о том тревожиться, а нужно лишь немного подождать, и все разрешится само собою. И действительно: спустя несколько минут граф почувствовал, как напряженное тело стало расслабляться и обмякать. Сильная рука неуверенно проскользнула Афанасию за спину и, в конце концов, даже кулак на этой руке разжался и горячая ладонь доверчиво легла графу на поясницу. Афанасий улыбнулся, поцеловал Трофима в макушку и едва удержался, чтобы не шепнуть перед сном пресловутые признания в любви. Впервые за долгое время он смог уснуть, не распахнув перед тем окно.